| ПРОЗА | Выпуск 20 |
25. 01. 80
И снова осень. Только листья не падают. Из дырявого желоба на нашем доме капает вода. Это не дождь, это тает снег. Пережили мы недельную зиму, переживем и осень. Дождаться бы только лета, чтобы летом… А что летом? Пот и пыль. Смог и мок пива. Сразу видно, что читаю Осипа Эмильевича. Половина первого ночи. И осенью приходится топить печку. Горит в ней нефть, черное золото. Из-за этого золота в этом году большие неприятности.
Как красиво звучит – район Персидского залива, красивее чем, скажем, район Финского залива. Персия – вот оно! Что-то сладкое в этом слове и кофейное, кайфовое. Слово кайф употребил уже вчера в письме к Н.Ф. Почти Н.Ф.И. Лермонтова. Разгадка в слове нимфоманка. Кто они такие, нимфоманки? Это осень, влюбленная сама в себя, все капает и капает, или это весна с ее текучестью. Чешское слово "текутина" означает жидкость.
Сижу рядом с печкой, плечом к плечу. Левому плечу теплее, чем правому, левой ноге тоже. Печка по левую сторону руки. Неотесанные мужики, попадая в солдаты, не догадывались, какая у них рука правая, а какая левая. Так же и Лиза путает понятия – сегодня, завтра и вчера. Ей это все равно. А Катя, которая в свое время тоже путала эти понятия, теперь с радостью смеется над бедной Лизой. Когда они обе вырастут, то будут смеяться над моим произношением. Сами по себе и в неожиданных ситуациях выскакивают в моих чешских предложениях русские слова, такие как: что, зачем, почему, очки (вот теперь почему-то голубцов захотелось поесть консервных), луна. По-чешски луна – месяц.
Перебрался от печки к столу и понял, почему после долгого перерыва вдруг снова начал писать. Во-первых, дети заболели, и я остался дома с ними. Не надо ходить на работу – можно спать до 11 утра – в определенные часы завтрак, обед, полдник, ужин, кофе, чай, чтение О. Э. и свободный письменный стол. Только бы не сорваться, только бы…
Луна ярко светит. Я голоден. Если бы все ушли на пенсию, то все бы жили припеваючи. Каждому свой огородик, свою коровку. Доить потихонечку свое крестьянское счастье.
Вероятно, это письмо будет самым большим из всех последующих за ним. Уж больно благодушное настроение. К чему бы это? Не к сексу ли? Нефть в печке вся сгорела, печка остывает. Лень идти на чердак за новой, мыть руки потом. Еще несколько минут тепло будет держаться в комнате. Ну а потом можно будет и попрощаться с самим собой, влезть под холодную перину и согревать ее до утра. Вот вам и весь осенний секс, еще же листья не падают, хорошо еще, что крыша над головой не совсем дырявая, хотя сегодня на потолке образовались два маленьких мокрых пятнышка, словно кровью проступили на гипсе. И все-таки сразу холоднее стало. Вот теперь бы и закурить, да нельзя в комнате, на лестницу надо идти, а там и вовсе холодно, но курить все равно очень хочется, голод прогнать, на ночь глядя неприлично нажираться, сны дурные будут, а ты потом верить им будешь, письма от себя к себе побоишься написать. Нет уж, закурю, зубы и спать. Вот и все, пожалуй, на сегодня. Завтра, как говорится, тоже день.
25. 01. 80
На лестнице курить холодно. Иногда я заглядываю к детям. В их комнате тепло, и спят они уютно. Так хочется лечь рядом и видеть их детские сны. Иногда ночью они смеются, иногда плачут, жалуются друг на друга. Катя взяла мою игру, кричит Лиза. И Катя: Лиза упала, ха-ха!
Но я возвращаюсь в наш кабинет. В кабинете на полках книги. Взгляд блуждает по обложкам, что взять? Ничего не беру.
Утром черные вороны сидели на белом снегу. Большие птицы эти вороны. Зимой они прилетают в город, а летом живут, наверное, загородом. Умные птицы. Понимают толк в свежем воздухе. В нашей комнате воняет нефтью. Я ее сегодня наливал и разлил, теперь воняет. И сигареты тоже воняют. К концу дня они теряют свою прелесть. Пожалуй, самая вкусная – это первая, утренняя сигарета, после кофе. Ну, а все остальные так себе, здоровью вредят. Здоровье теперь на вес золота. Чем глубже медицина углубляется в свои дебри, тем больше людей умирает в раннем и среднем возрасте. Это парадоксально, но это так. Когда, наконец, доктора придумают воскрешение мертвых, живых людей уже не будет. Останется лишь тот умный доктор, который сам себя не будет в состоянии воскресить.
Сегодня я высунул голову из окна и увидел, как медленно падают хлопья мокрого снега. Испуганно закрыл окно и вернулся к своим делам. Дел у меня теперь очень много, на шесть лет вперед. Если поспешить, то на три года, а если совсем тело постом извести, то на год. Но лучше спешить (в данном случае) потихоньку. Три года это не плохо, то есть успеть сделать все свои дела в три года и три дня. Потом можно будет вздохнуть и с удовольствием начать все сначала.
Черные доктора сидели на снегу и что-то там клевали. С третьего этажа нашего дома не было видно что: труп ли, человеческий труп или звериный, может они просто спали и клевали носом?
Сегодня действительно холодно, и сердце неприятно сжимается. То сжимается, то разжимается. Почему часы тикают быстрее, чем нормальный пульс человеческого тела? Если бы время мерилось биением сердца, то мы бы жили гораздо дольше, спокойнее и лучше. Надо будет об этом еще подумать, но не сегодня.
Сегодня уже кончилось, и завтра только-только начинается. Все впереди.
В последнее время стал каким-то сентиментальным. Старость что ли прихватывает?..
8 июля 1971 года
Утром я написал тебе письмо и не знаю теперь, которое быстрей дойдет, это или то. Теперь вечер, скоро ночь и не будет света. Уже звонил М., но ее нет дома, и буду звонить еще. Хочется ее увидеть перед отъездом и передать это письмо и что-то еще. Опять деловое вступление или введение.
Только-только светает, и чтобы не заснуть, я хоть и так, а буду писать. Например, о том, как мне иногда становится страшно ночью. Я теперь вспоминаю, что боялся в детстве дома ночью. А иногда, когда мы были вместе. Ты лежала рядом, а я боялся потерять тебя. Но этот страх быстро проходил, т. к. я мог обнять тебя и никому не отдавать, даже моим снам и моему страху. Ты всегда сердилась на меня из-за моих страхов, но откуда они приходят, я не знаю. Это страх может не мой, а какой-нибудь накопленный, вековой родственный страх. Страх потерять свою любовь, страх снова остаться одному. Не думай, что сейчас у меня возникает такой страх. Я пишу сейчас о том, что было. Опять возвращаюсь в прошлое, ибо чувствую, что не вполне еще сам понимал свои переживания страха. Теперь-то я куда более спокоен, чем тогда. И тогда я был уверен и счастлив, но страх все-таки был. Ты ведь помнишь. Теперь мне так приятно вспоминать даже мой страх. Есть прелесть в воспоминаниях. И для этого нам дана память. Конечно, не подумай, что я грущу о прошлом, как будто нет настоящего, нет будущего. Просто сейчас мне трудно мечтать, гораздо легче вспоминать и так хочется вспомнить каждую детальку. Больше всего мне нравилось оставаться с тобой вдвоем в нашей первой комнате и чувствовать себя абсолютно свободным и при этом не чувствовать на себе посторонних взглядов. Вот почему больше всего я вспоминаю шум подъезжающих машин, запахи, звук захлопывающейся дверцы лифта. Эти звуки, запахи, стоит мне их вспомнить или услышать, переносят меня тут же в прошлое, к нашей первой встрече. Почему я не вспоминаю зиму? Только потому, что я очень люблю тебя и совсем не люблю зиму. И для чего ее только придумали? Как у Стейнбека "Зима тревоги нашей". Роман я сам не читал еще, а вот название нравится.
Ночь прошла, т. е. прошло десять минут и стало светло. Я то пишу, то вдруг просто начинаю думать и зеваю. Думаю о том, что скорей бы пойти домой, выпить чая и хорошенько умыться, побриться. От бороды я совсем отвык, на время. Хожу теперь и злорадствую, особенно над Аракчеевым, который вдруг взял да и отрастил бороду. Эх, ты, говорю я ему, жиденькая бородка, так неопрятно. Говорю точно так, как когда-то мама мне. И вообще, Зденя, я стал болтлив не в меру. Несу всякую чушь (дичь), околесицу и бред. Способ общения без раздумий. А рядом то же самое – люди так же поддакивают, тоже общение. И хочется встать и уйти, но продолжаешь сидеть и ждать какой-то неизвестности или нового общения.
10 июля
Наконец-то я поймал М. и сегодня или завтра все ей передам для тебя. А вчера какой-то недоделанный день, и я не застал Т-в вечером, поехал домой. Хотел почитать, но прежде лег в постель и в 8 часов уже крепко спал. Только сегодня встал, такой тихий и спокойный, как девятый вал на картине Айвазовского. Скоро поеду в контору за деньгами. А потом встречи на М.С. и дела. Осталось 10 дней. Последних минимальных 10 дней до ответа. Скорей бы. Потом уже совсем будет легче. Будет известность, а с ней относительное спокойствие, ожидание. Брат 20-ого уезжает на Урал. 20-ого я работаю. Пытаюсь найти в этой дате какое-то мистическое для меня хорошее значение путем сопоставления событий. Заглядываю в это будущее и кажется, что оно уже есть и что будущее так явно вижу, как прошлое. Откуда такая уверенность, не могу понять. Когда сидел в будке и смотрел на небо, то понял какую-то истину, увидел ее. Небо, с его тайнами, очень похоже на нашу душу. Загляни в небо или душу. Два пути. Можно понять небо, если поймешь себя и наоборот. Это так просто и понятно, надо только понять. Я не первый в этом мире, кто хочет понять для чего и зачем. Однако это самое важное, что я хочу это понять. Перед лицом неба и лицом души земные дела могут казаться такими пустыми. Однако мне без них не обойтись. Опять я начинаю философствовать, а через некоторое время встану и пойду в мир. Небо будет где-то над головой, душа спрячется, а я буду общаться с себе подобными посредством голосовых связок, языка и жестикуляции.
Оказывается, все очень просто, сказал нам проф. Зигмунд Фрейд. "Мужчина оставляет отца и мать – как предписывается в Библии, – чтобы следовать за женой, нежность и чувственность сливаются воедино".
Стоило мне открыть книгу, как сразу натыкаюсь на эту цитату. Гадание по книге.
К-ов уехал в пионерлагерь, предварительно обманув меня, что никуда не едет, а потом все-таки сказал куда, но адреса так и не дал. А я так мечтал поехать к нему в гости и мечтал об этом вслух, вследствие чего я не знаю, куда ехать. Такой уж он человек уродился, но я не обижаюсь. Сегодня я ни на кого не обижаюсь. У меня сегодня настроение не плохое. Я получил от тебя два письма. Большое спасибо тебе, милая моя Зденя.
Это было вечером вчера, а теперь уж 11-ое, день.
Уже не могу писать. Лучше завтра на работе напишу. Надо ехать к М. и все ей отдать. Напишу завтра еще забавную историю. Теперь кончаю.
Крепко целую и обнимаю тебя твой...
Осталось 9 дней.
Когда сегодня вешал белье на чердаке, слышал, как на улице каркают вороны. Они никогда не садятся на дом, на крышу или карниз, а почему?
На чердаке было очень холодно, от мокрого холодного белья мерзли пальцы. Держал потом руки над печкой. Всегда, когда вешаю белье, думаю о богатстве. Очень интересное явление. Вешаю белье и думаю, было бы хорошо, если бы: государство каждый месяц обеспечивало нашу семью бесплатно продовольственным ассортиментом товара. Таким, скажем, как кофе, чай, колбаса, сыр, масло и каждый день утром – хлеб, молоко, пиво, а каждый третий день свежее мясо. Ну и конечно фрукты, но фрукты хорошо бы получать со своего сада. Могло бы, конечно, государство подбрасывать кой-какую одежонку, ну и конечно бесплатная квартира, газ, электричество, вода и проезд в городском транспорте. На деньги, которые я бы брал из банка, можно было бы покупать книги.
Как только белье повешено, подобные мечтания улетучиваются. В комнате я изредка подхожу к окну и смотрю вдаль. Сегодня был морозец и видимость была отличная. Вдалеке на холме я видел дома. Багровое солнце пряталось за них и отражалось на стекле буфета. На стекле это солнце было гораздо красивее, зловещее. Завтра будет ветер, подумал я, хотя ветер был целый день. Что будет послезавтра, я не знаю и знать не хочу.
– К вам от фирмы Марчелли, – подмигнула она им. – Меня послали к вам договориться насчет поставки партии оружия.
Бандиты вроде обрадовались и перестали бояться моей мамочки. Они обняли ее с двух сторон, и повели в комнаты. Я стоял внизу и видел, как за ними закрылись двери. Было тихо.
Появился первый палач. Он вошел в первую комнату. Потом появился второй палач. Он остался внизу. Третий палач, он же священник, зажег свечку и, встав на колени, начал молиться за душу моей мамочки. Мне стало вдруг очень страшно. С трясущимися руками и сильно бьющимся сердцем я поднимался по лестнице. Вот я уже оказался у дверей комнаты, в которую вошла мамочка с бандитами. Я открыл дверь и вошел. Сначала мне показалось, что эта комната принадлежит богачу: я увидел резной дубовый потолок, а дубовые стены придавали этой комнате вид зала в старом замке. Но потом, оглядевшись, как следует, я понял, что эта комната частично переделана в операционную. Слева на операционном столе лежали части человеческого тела, а рядом на никелированном столике лежали куски сырого мяса серого цвета, напоминающие шницель. На другом операционном столе лежало странное существо. Это был человек, но человек без кожи и глаз. Было страшно тихо, только человек этот с неприятным скрежущим звуком расчесывал свое бескожее тело.
– Мамочка! – закричал вдруг какой-то ребенок или это закричал я, или этот человек. Красная комната вдруг закружилась все быстрее и быстрее, и я потерял сознание.
Три строчки, три человечка, шесть теней падает на двенадцать месяцев травы. Облупленные дома взрываются, мирное время играет Бетховеном. Хорошо раскапывать гробы и находить забытые сердца. Хорошо ходить по улицам, когда все спят летаргическим сном и ощупывать застывшие на время существа, которые спешили и остановились, как фотография, смотрят на тебя, тень отбрасывая, ни рукой, ни ногой пошевелить не могут. Ногой на их тени, рукой на их лица! Куда спешили, кому что дать, кому отдать, с кем совокупляться? Они застыли как студень: их лица – зельц, сердце их в гробу.
Это кино. Хотя и темно в зрительном зале, посмотрите на свои часы. В это время кто-то родился, ножками вылез бедняжка, не зная, что головкой ему думать не придется. Навстречу звездам вылез – видите – вот они, звезды эти. Ножками же и вниз пойдет, белой простыней его прикроют, в холодный огонь засунут.
Что тень? Тень огня, спирт горит, капельки воды остались, не чистый был в жизни, разбавленный красной водичкой.
На черном фоне нашей жизни кажемся белыми, бледными, худосочными.
Ты уехала. Сказала провожающим последние слова, и поезд тронулся в путь. Поезд увозил тебя в новый год, а старый со всем плохим остался позади. Ты уже, наконец, поверила, что едешь в поезде и ни о чем другом уже думать не надо.
Теперь можно смотреть в окно, говорить с подругой или читать.
А потом ты заснешь.
Стук колес будет убаюкивать тебя и петь колыбельные песни. А потом будет сон очень красивый и радостный.
Будешь во сне улыбаться своему счастью.
13. 07. 69
Я получил твое письмо с адресом.
Снова увиделся с тобой и говорил.
Сегодня воскресенье, и я отдыхаю. Вчера весь вечер была сильная гроза, а я читал. Книгу, которую я долго мечтал прочесть и которую так случайно купил вчера. Т. Манн "Иосиф и его братья".
И с первых строк, прочитанных вчера, я еще больше узнал себя.
Еще одна тайна открыта, но хорошо ли это будет для меня. Ничего не изменится внешне.
Потом после разговора я долго думал.
Может случиться так, что все-таки смогу уйти в отпуск и уехать куда-нибудь. Я уже примерно знаю, куда, но пока это лишь в уме. Едем мы трое (опять в уме), брат Боря, приятель Боря и я.
Но это не значит, что ты из-за моего отпуска не сможешь приехать.
Ты обязательно приедешь и найдешь меня несколько видоизмененного.
Дорога странствий может и выбьет из меня хандру и печаль.
И вообще я должен быть сильным, как хочешь ты, любовь моя.
В субботу я встретился с братом, и мы долго гуляли и немного выпивали. Отправились ко мне домой, и брат остался у меня на ночь.
Слушали музыку, смотрели, как ночь проходит и наступает утро. Говорили о Праге и смотрели по карте ваш маршрут путешествия.
Мы с братом становимся все больше похожи на героев чех. фильма "Клетка для двоих". Путешествуем и радуемся.
Ночью интересный сон. Я находился около памятника Я. Гуса. Читал надпись на камне и, опустив голову, думал. Сон ушел, но я все думаю, как и он думает сейчас.
Время гонит нас вперед все быстрее и быстрее. Мы бежим, спотыкаемся, но никак не остановиться. Путь вперед или все-таки назад?
Вот и все, милая.
Отдыхай, читай и меньше думай о своем корреспонденте.
Ты просишь, чтобы я меньше волновался и т.д.
Но видно, мне этого никогда не сделать.
Уж так я устроен и должен нести свой крест до конца. Мои лучшие пожелания твоим новым и старым друзьям. Целую….
Стоят в ночных рубашках где-то в подвале, прислонившись к каменным столбам. Курят и прислушиваются. Услышав мои шаги, садятся в лифт и медленно поднимаются наверх.
Воздух пузырился. После онанизма всегда легче на душе. И одежда лучше сидит на теле. Франц встал и пошел сморкаться в раковину. Грустно вспомнил, что кажется сегодня день в неделе, год и возраст лезут в гору; мыл лицо не чувствуя морщинок. По улице ходят проститутки и просто женщины, которые дают – так журчала вода… Пососал лимон, выкурил сигарету и закрыл все двери. Внизу его остановила старая женщина с потускневшими глазами, переступил через нее, отмахиваясь, как от мухи – не понимаю, не понимаю, не могу ваши заботы, грехи ваши на свои плечи взять. Они хоть и широкие, но не седло. Сырой воздух пузырился, как горячая сера, воняло перегаром. Ветер бросал в лицо знакомые картины, люди отражались в лужах и дрожали ребристыми волнами. Слишком много мыслей, слишком много разговоров, очень мало любви и уважения.
На перекрестке налево и направо. Еще раз оглянулся – дом стоит как грязная скала. Он еще долго будет стоять и еще долго будет джаз играть. Коридор лесов. Вот если бы ведро с цементом упало на голову, алименты бы платили.
Не ощущая морщинок мыл лицо. Вода капала с бороды, она уехала и может ночью стояла в коридоре, ждала меня. Я хотел ночью встать – к ней придти, но потом вспомнил что-то другое и наверное проснулся утром. Было это утро? Утро может быть и вечером, все зависит от того, во сколько встанешь. Даже если проснешься утром, то означает ли это, что уже утро? Все было бы гораздо проще, если бы не надо было вставать, даже просыпаться.
Пузырьки воздуха залезли в ноздри. Чихал – апчхи! Женщины как ни в чем не бывало ходили по улице. Их миллионы. Интересно, как они думают: справа налево или снизу вверх? Хотелось схватить какую-нибудь за грудь и оскалиться. Может, грустью на нее дохнуть, осенней грустью.
Два паучиные глаза смотрят через стол, пиво льется пеной. Знакомые незнакомцы радушно равнодушно улыбаются. Никуда больше не шел. Ни шагу сегодня отсюда. Сделаешь шаг и в когти неизвестности, отчаяния попадешь. В этом помещении никогда не бывает дневного освещения. Солнечные лучи огибают это заведение, оттого-то в нем всегда так уютно, тепло. Лампочки горят, но глаза не режут. Все курят, все пьют. Курил и пил. Пил и курил. Открывал рот и закрывал его. Порядочная сюда не придет. Непорядочные – компанейские, но что с них взять? Смотришь на них и радуешься – ничего уже не хочется. Ты хочешь? Не хочешь! Паучиные глаза смеются. Звенят мелочью чьи-то пальцы. А! Привет! Спокойной ночи! Спокойная ночь для добрых людей. Мы никому не хотим зла. Злой вам ночи, добрый человек! У всех глаза закрыты, у всех под глазами мешки, на лбах морщины, как борозды в поле. Сейте разумное... – Еще одно пиво... – доброе... – Еще грог... – вечное! Сигарету курил за сигаретой, пепел стряхивая то на пол, то в пепельницу, то на голову маленькой старушке, изо рта которой то и дело выскакивал крохотный язычок и облизывал две морщинистые миниатюрные губки.
Она выкупалась и потом стояла на лестнице, курила. Ждала его, а он не пришел! Он тоже ждал, момента. Момент не пришел. Потом всякая поебень снилась.
Воздух пузырился. Ад. Холодные капли дождя падали Францу за воротник. Было лень его поднять. Руки спрятал в карман куртки, сквозь подкладку чесал живот. Вздыхал, сам не понимая, не отдавая себе отчета, почему вздыхает. Ванда уехала. Хотел к ней ночью придти, не знал только, что ей сказать в первый момент. Пока придумывал, она уехала, может, потом плакала. Рядом стоял хороший человек. Три раза разведенный, значит, любят его, они, хороший человек. Нет, четыре раза. Франц посмотрел на часы. Часы на стене не висели. Только грязное пятно осталось. Так лучше. Может, она снова приедет? Так лучше, она уехала и лицо ее позабыто. Что ей сказать – прости, не могу уснуть, прости, мне послышался крик? Кричит ли она, когда ей хорошо сделается?
Чего орешь? – трактирщица соседу говорит.
Ее лицо все время было близко с моим, мы почти касались своими лицами, когда шли рядом, когда сидели друг против друга и ее дыхание пузырьками садилось на его лицо, лицо Франца.
Серое оно, это утро будничного дня. На лестнице хлопают двери. Это двери хлопают. Завтракал, как всегда, стоя. Говорил про себя и жевал, жевал мысли и помидор. Не замечал, как исчезал помидор, как менялись мысли. Засмеялся вдруг. Вспомнил, как ждал ее всю жизнь. Ванда уехала – куда, зачем? Зачем приезжала?
Рядом стоящий продолжал:
– Может послезавтра полечу из трубы, а уже сегодня буду лежать в холодильнике, чистенький, под белой простынкой перед последней дорожкой – по трубе вввввверх!
Серой воняет. Родимые пятнышки скачут по телу, пальцы бродят, бродяги, во все уголки заглядывая, вздохи, тело то поднимается, то опускается, лежит и изгибается, губы кусает, сжатые ладони рвут одеяло, чистая простынка, дым из трубы ввех столбом, значит холодно сердцу одинокому, намочить его в пиве – хмельное будет. Мои дети не знают, что я сюда хожу, – говорит старуха Францу и облизывается. Наши дети не знают, куда мы ходим. Любить значит ненавидеть. Если пить, так пить, хорошо быть, мыть лицо под краном и не слышать как голос Ванды умолкает… Я люблю животных и людей, – брызгает слюной подошедший пьяный Людомил. У моей собаки гниют зубы. Я их изредка чищу наждачной бумагой. Она, как увидит соседку, так на нее выскочит и лижет ей морду. А та ругается – у вашей собаки из пасти воняет, вы уж ей пожалуйста почаще чистите зубы. Людомил брызжет в ухо слюной, серой воняет, Франц стоит, опершись ладонями о стол и скрипит зубами.
Где-то был конец света. Никто не знал, где это, кроме Франца. В этом заведении, у этого стола и есть та самая середина, которая является тем самым концом света, откуда вырвешься, но куда все равно вернешься, и никакие карты тебе не помогут, даже игральные.
Кто-то рассказывал:
Я должен был сегодня идти на профсоюзную конференцию, меня там шницель ждал, а я подумал, пойду, сожру этот шницель, усну и не услышу, как меня в председатели выбрали. Лучше туда не идти, вот сюда заглянул, я без ихнего шницеля обойдусь, а они без меня. Но с другой стороны, бесплатно тебе шницель не каждый день бывает. Думал я, думал – идти не идти, а потом подумал, все равно он будет не домашний, наверняка пережаренный, ну и