Я скажу только самое необходимое, и кратко. Много лет я думаю об этом стихотворении и не могу понять, почему оно меня так волнует. У Гумилёва это бывает часто, он как бы балансирует между тем, что называют "китч", и гениальностью.

И это стихотворение – тоже такой случай.

Не буду анализировать, укажу лишь на одну особенность: "рифмы" сыплются здесь, как из прорванного рукава. Создаётся такое впечатление, что автор просто "рифмоплётствует", плетёт рифмы, как дети в игре, называемой "считалка" (например, "эна-бена-рес, квинтер-мунтер-жес" и т. д.)

У Гумилёва: в кустах – монах, серебра – до утра, заре – кюре, года – следа, стране – во сне, и так будто бы без конца. Но конец всё-таки наступает:

И тоже часто так у Гумилёва: после фактологически-событийной части – неожиданный и внезапный перелом: вторжение, обвал трагедии чувства, трагедии, идущей "изнутри". И кажется, что все события и факты "реальности" (конечно, придуманной) – не реальность, но "игра" в реальность, искусственно конструированная реальность. Реальность же подлинная – это именно та трагедия, что происходит во внутреннем мире поэта, трагедия, действие которой совершается в его мыслях постоянно, безостановочно, и отзвуки которой неожиданно нарушают порядок каких-то описываемых придуманных событий. Таков неожиданный, тихий и потрясающий своей спокойной и серьёзной нотой финал поэмы "Заблудившийся трамвай":

– тихое, задумчивое удивление, словно кто-то опомнился "уже по ту сторону", уже после смерти, где нет ни грохочущего трамвая, ни Зеленнoй, но пустота, безмолвие и торжественная тишина небытия. Так же заканчивается "Сентиментальное путешествие" – после живописных картин из разных экзотических стран – внезапное пробуждение:

Это – пробуждение и финал всех поэм, всего творчества и всей жизни Гумилёва. Его постоянной и безысходной тоске ничто не могло помочь, и никто не помог. Он это знал, и жил один на один с трагедией свой тоски, для которой не было у него ни объяснения, ни утешения, ни надежды. И именно прорывы этой тоски посреди тех или иных строф, иногда живописно-пёстрых, иногда замечательно музыкальных и пластичных, реже – безвкусных и небрежных, сохраняют дело его жизни живым в пространствах человеческой культуры.

Wien 1999

P. S. СПУСТЯ ДВА ГОДА

Этот маленький текст был написан второпях для одного из моих студентов, который замечательно перевёл на немецкий "Заблудившийся трамвай" и хотел ещё поработать над текстами Гумилёва. Я ему порекомендовала "Лес". Так как студент (его имя Матиас Бёлингер) уезжал на год в Китай (!), я сделала для него несколько кратких аннотаций к стихотворениям Гумилёва и Хлебникова. Он перевёл потом стихотворение Хлебникова "В этот день голубых медведей" и посылал мне рукописи для правки. Письма шли около трёх месяцев туда и столько же обратно.

Текст был написан "одним духом" и без правки в день отъезда студента. Я сохранила для себя копию, и, перечитав текст через некоторое время, нашла его "не лишённым смысла". Мне показалось, что ГЛАВНОЕ удалось сказать. То есть ГЛАВНОЕ из того, что я думаю о Гумилёве и стихотворении "Лес". Ничего другого, кроме своего мнения и своих впечатлений, люди и не могут сказать, хотя некоторым кажется, что они ищут некую "объективность" и даже находят её. Этой весной, спустя два года, мне опять попался под руку этот текст, и опять я нашла его "не лишённым интереса". И опять мне показалось, что сказанного достаточно, и довольно слов.

Однако, теперь, сегодня, сейчас… Сегодня мне кажется, что сказанного НЕ достаточно. Мне и тогда казалось, что несмотря на краткость и известную концентрированность текста, между строк витает что-то недосказанное, и больше того: то ГЛАВНОЕ, которое мне хотелось уловить за хвост и удержать, и преподнести в виде подарка моему ученику, всё-таки выскользнуло из моих рук, уплыло, улетело, развеялось в воздухе и опять погрузилось в молчание, в темноту.

Довольно мучительное состояние: знать, что мысль вьётся где-то рядом, недалеко, чувствовать её (ДОСТОЕВСКИЙ: "Мысль почувствовали? Это хорошо. Это верно"), и – не достигать её, словно усталый пловец, от которого отда-ляется берег. Да, верно, мысль о ГЛАВНОМ и само это ГЛАВНОЕ плавают где-то близко, но не вливаются в слова и фонемы, а ускользают вдаль и на дно.

Вероятно, много времени понадобится, чтобы поймать и облачить, раз-облачить: человек живёт недолго (ad breve tempus).

Но дело даже не в краткости человеческой жизни. Дело в том, что НЕУЛОВИМОЕ – действительно НЕУЛОВИМО.

И именно оно, неуловимое, составляет сущность искусства, его ядро и оболочку, вес и объём, СОДЕРЖАНИЕ и ФОРМУ. Есть известная категория людей, не занимающихся искусством, но стремящихся проникнуть в его "тайны", "разорвать оболочку", "вскрыть", "раскрыть" и т. д. Но это неисполнимо. В искусстве все феномены плотно спаяны воедино как элементы человеческого организма. Если когда-нибудь обнаружится "тайна души человеческой" и её физическая субстанция, то будут найдены и физические субстанции "тайны искусства".

Возвращаясь к стихотворению: многие годы оно оставалось для меня загадкой – я говорю лишь о "внешнем слое", оставляя в стороне то, что скрывается за поверхностью слов и строф.

Один из моих студентов признался мне однажды: "Иногда мне кажется, что это – китч, но чаще я слышу здесь волшебную, небывалую музыку, для возникновения которой у меня нет объяснения".

Нет объяснения и у меня, – но слышу её постоянно.

Объяснение, вероятно, невозможно, однако возможно описание этого странного явления.

Вероятно, музыка возникает в процессе движения и сцепления слогов и фонем; вероятно, особенные линии этого движения сцеплены некой магнетической энергией, которая сохраняется даже после типографских манипуляций. Назовём её "энергией человеческой мысли" – ведь возможно, что продуцируемая мозгом энергия (электро-?) и есть субстанция мысли. (Возможно ли получить запись? Такие опыты с компьютером делаются.) Очень часто, читая книги Достоевского, я довольно явственно ощущала вспышки этой энергии, – явление, которое я могу описать, но не объяснить. Возможно, объяснение когда-нибудь дадут опыты с фотографией ауры вокруг человека – так называемый "Кирлиан-эффект", по имени русского электроинженера и фотографа, открывшего эффект присутствия цветной ауры вокруг живых тел. (В Лондоне уже много лет существует и работает "Кирлиан-Центр", занимающийся этими проблемами.) Также компьютерная томография.

Но мы говорим об особой музыке Гумилёвского стиха, существование которой для меня не подлежит сомнению. Пока нет у нас другого, лучшего обозначения для этого феномена, назовём это "магией искусства" – именно здесь и заключена загадка искусства и загадка стихотворения "Лес". Здесь перед нами действует МАГ, способный комбинировать банальные, "обычные" слова (ибо "пэр", "кюре" и также "конквистадор", одно из любимейших слов Гумилёва, тоже принадлежат к словарю повседневного языка, хотя и не русского, пусть даже для русского их звучание рождает экзотический призвук; слово "конквистадор" в обиходном словаре стихотворения "Лес" не присутствует) банального, повседневного языка таким образом, что из этого составления и сцепления, направляемого мощным ритмом, высекаются искры небывалой музыки. Это – открытая и осуществлённая музыка человеческой артикулированной речи, её чудесным и непостижимым образом выявленный потенциал.

Но и этого, сейчас сказанного, недостаточно. Однако невозможно и ненужно говорить больше. На данной ступени развития человека и человеческого сознания не существует инструментов для постижения странной и необъяснимой способности человека творить магию.

Попытки разгадать загадку искусства при помощи хирургических инструментов или "повседневной" однолинейной логики напоминают попытки ребёнка, ломающего игрушку, чтобы найти тайну её "жизни".

Две большие загадки Вселенной: "человек" и "искусство", создание человеческого духа, – пока остаются неразгаданными. Возможно, что вторая загадка – искусство – хранит в себе разгадку первой. Ответ, однако, насмерть замурован. Этот бесплотный дух, – ибо искусство БЕСПЛОТНО, поймать и ощупать его невозможно, – или ВЕЩАЯ ТЕНЬ, или ПРИЗРАК, – живёт лишь в состоянии ВЕЧНОГО ИСЧЕЗНОВЕНИЯ. Напрасно будем взывать к нему: "Verweile doch!"

Невозможно приблизиться к нему, находясь вне сферы или воздуха (ауры) искусства.

Думать, рассуждать, говорить об искусстве возможно лишь думая категориями искусства, и не покидая пределов искусства.

Увы! Именно непостижимое, неуловимое, НЕУДЕРЖИМОЕ ("Verweile doch!"), вечно ускользающее, делает искусство – Искусством.

Ещё раз повторю заклинание: думать, рассуждать, говорить об искусстве возможно лишь на языке искусства.

может быть, только тогда открываются и разгадываются все загадки Вселенной, и также две – для человека главные, мучительные и беспощадные.

В таинственном лесу белесоватые стволы скрывают множество призраков. Но здесь присутствует также и единственный живой дух, единственный живой обитатель той страны, о которой не загрезишь и во сне, странной ЛЕС-ной страны, где Автор провёл весь краткий срок своей краткой жизни. Это, разумеется, ОН заколдовал слова и превратил их в музыку далёких и невидимых просторов вечности.

Вот пока всё, на сегодня, 11 сентября 2001 года.

Elisabeth Netzkowa Mnatsakanjan