| ПРОЗА | Выпуск 24 |
1. "СТАРЫЙ ПИСАТЕЛЬ ФОРМАН"
(рассказ)
Дьявольски чешется ладонь. В самом устье руки.
- К деньгам, черт побери! - говорит старый писатель Форман и проглатывает остатки кофе из бумажного стаканчика.
- Было бы весьма кстати, папочка, - отзывается Пэгги.
"Где он подцепил Пэгги?" Форман морщит лоб, вспоминая, где именно. Морщины усилий перебегают по лысому задубевшему от ветра и солнца черепу, как по темной воде лимана. "Ах, да! На Ямайке!"
Он подцепил пьянчужку Пэгги на Ямайке шесть или семь лет назад. Или она сама зацепилась за него? В то время он был еще вполне крепкий мужик - коренастый, широкогрудый, с могучими ляжками, с квадратным лицом одесского биндюжника и лысым черепом московского медвежатника. Хотя, на самом деле, Форман был профессионалом иного рода. Он прославился писанием рассказов, придумывая для каждого из них непредсказуемые по закрученности фабулы. Откуда же сходство с биндюжником и медвежатником? Да потому что проза, в отличие от поэзии, взмывающей на крылатом коне Пегасе, потому что проза медленно движется в телеге коня-тяжеловоза. А профессия медвежатника, который вскрывает сейфы, разгадывая хитросплетения кода, сродни профессии мастера-рассказчика, который владеет хитросплетениями сюжета. У тех и других от работы топорщатся мозги и раздуваются черепные коробки.
Он доподлинно помнит, что Пэгги зацепилась на Ямайке. Вот она сидит сейчас напротив него, папочки Формана, белобрысая пигалица, жует опостылевший бифштекс и мечтает о деньгах, которые вот-вот посыплются с неба Новой Англии. "Выпить до страсти хочется", думает Форман и проглатывает слюну, круша пустопорожний стаканчик. "Черта с два выпьешь! Наличности едва хватит на бензин до мотеля. А вдруг в "Newport Monthly" не дадут аванса?" думает Форман и вспоминает, как он подцепил Пэгги на Ямайке.
Да, в те времена Форман был при деньгах и славе. Поэтому она и зацепилась. Хотя утверждает, что втюрилась. Издательство "Nautilus" в Бостоне выпустило его книгу рассказов о приключениях разведчика Пола Норта, заплатив чистоганом семьдесят тысяч. Это было неслыханным везением после десяти лет прозябания и безденежья в Совдепии. В немилость он попал, передав на Запад первый свой рассказ о разведчике Поле Норте, кстати, отвергнутый всеми толстыми журналами Москвы и Ленинграда. Рассказ вышел в лучшем нью-йоркском журнале. Форман стал знаменитостью. Суки сразу раскусили, что Форман закручивает новый виток в прозе. Он сделал из международного супершпиона, работавшего чуть ли не на все разведки великих держав, включая Китай и Израиль, симпатичного романтика. В то время, как это был враг Совдепии, а, следовательно, заведомо отрицательный герой. Рассказ отвергли в России, но пригрели во Франции, потом в Германии, Англии и - поехало-покатилось-докатилось до Америки. Формана принуждали протестовать, подавать в международный суд, за якобы нарушение авторского права, а он передал по тем же дипломатическим каналам (у него была полна Москва друзей-дипломатов) второй рассказ, потом третий, и так далее... В конце концов суки предложили ему отправиться в творческую командировку на Ямайку. Мол, если он пожелает задержаться, подышать океанским воздухом, посшибать кокосовые орехи и так далее, государство не развалится. На Ямайке его ждал контракт с издательством "Nautilus". Форман загулял, Через месяц предстояла поездка по американским университетам. К тому времени должна была выйти книга о разведчике Поле Норте в английском переводе. От Формана зависело, как ее будут продавать, и будет ли книга переиздана.
По правде говоря, Формана меньше всего интересовала вся эта кухня. В банке на его счете лежало так много денег, что можно было ни о чем не думать, по крайней мере, в ближайшие два-три года. Притом, что он будет успешно печататься. Он жил в отеле на берегу океана. Вставал с рассветом. Выстукивал до завтрака три-четыре страницы на "Олимпии". Валялся на лежаке под экзотическим зонтом из пальмовых листьев. Пил виски с содовой, к которым пристрастился еще в дипломатических домах Москвы. Читал бульварные романы и обдумывал новый рассказ. Нужно было сочинить нечто непредсказуемое, как футбольный матч или поединок боксеров. И чтобы футбольное поле или боксерский ринг освещались прожекторами любовной истории. Это они ценят. Здешние акулы-издатели падки до таких рассказов. Акулы это ценят, а суки ненавидели. Потому и не печатали. Любили читать и ненавидели. Суки - Формана.
Обычно Форман шлепал по берегу, пиная носками сандалий морские огурцы. Эти белесые пенисообразные создания природы так и топорщились на берегу, особенно там, где начинался пляж нудистов. Форману нравилось так пнуть огурец, чтобы он взлетел и плюхнулся поблизости от какой-нибудь морщинистой куклы с распластанным животом и чахлым кустиком. Или пролетал над голыми задницами влюбленной парочки.
Формана пригласили на коктейль-парти в яхт-клуб. За ним прислали кадиллак с шофером, напомнившим Форману шоферов из черных автомобилей, в которых разъезжали суки или которые суки посылали за нужными писателями. Только шофер из кадиллака был негр, а те были славянами. Кадиллак прислал лорд Рой Вильямс, который покровительствовал Форману. Там-то и зацепилась Пэгги. Публика была разношерстная. Владельцы роскошных яхт не погнушались пригласить матросню. Тут же крутились журналисты, прохиндеи из окрестных отелей, секретари посольств, стукачи, которых Форман определял по взгляду легавых собак, выслеживающих дичь. И как всегда на таких парти - бездумные курортные дамы и профессиональные шлюхи, которые крутили задницами и приставали с дурацкими вопросами. Форману было тошно и одиноко среди веселящейся толпы. Лорд Вильямс то и дело знакомил русского писателя с каким-нибудь знаменитым яхтсменом, который оказывался в деловой жизни издателем, владельцем телевизионного канала, влиятельным критиком и т.д. Форман трепался с ними для приличия на своем ужасающем доморощенном английском языке, мельком рассказывал о своих давнишних злоключениях и нынешнем успехе, и снова оставался один. Кругами, кругами он забрел в бильярдную. Долговязый рыжий аристократ предложил Форману сыграть партию. Бильярдная была пуста, и эта пустота была, как воздух, после тесноты зала, пропитанного потом, алкоголем и парфюмерией. Официант принес виски. Они выпили и начали играть. Только тогда Форман увидел, что в углу биллиардной, в глубоком бордовом кожаном кресле дремлет некая особа. Белобрысое существо женского рода, если судить по платью и красным коралловым бусам, съехавшим набок. На полу около кресла стоял опорожненный стакан из-под выпивки. Это была Пэгги. Форман взглянул на нее и забыл, увлеченный игрой.
Когда Форман положил подряд несколько крупных шаров, а рыжий аристократ начал нервно мусолить мелом конец кия, Пэгги проснулась и потребовала новую порцию выпивки. Для себя и бильярдистов.
- Я пью за вас, Форман, потому что я вас люблю, - сказала Пэгги и поцеловала его. Так она зацепилась за Формана.
Пэгги приехала на Ямайку лет пятнадцать назад с мужем. Они держали магазинчик при отеле. Торговля шла еле-еле. Детей не было. Муж вернулся в Ливерпуль. Пэгги осталась одна. Она безумно любила чтение. Она мечтала о Формане с тех пор, как прочитала первый его рассказ о разведчике Поле Норте. Она не сомневалась, что Форман - гений, супермен.
Пэгги продала магазинчик и укатила с Форманом в Америку.
Первые два-три года Форман был при деньгах и славе. Они сняли квартиру в Кембридже. Формана приглашали на официальные обеды и светские рауты. Он читал лекции, встречался с публикой, разъезжал по стране. Пэгги везде была с ним.
Потом энтузиазм стал таять. Это происходило незаметно. Каждый день Форман терял гран успеха: реже приглашали, неохотно печатали, меньше платили. Вторая книга рассказов была принята издательством со скрипом, выпущена пробным тиражом и не разошлась. Аванса хватило еще на три месяца. Форман начал рассылать рассказы в русские газеты и журналы. Брали неохотно, платили скупо, печатали с купюрами. Он запил горькую, как это бывало в страшные годы отчуждения от друзей и преследования суками. Пэгги не отставала. То есть не отставала в выпивке и не бросала его.
На этом пике второго кризиса Форману позвонил Редактор "Newport Monthly" и пригласил для делового разговора.
- Вы нам очень нужны, Форман. Читатели хотят вашу прозу, - сказал он Форману и назначил встречу.
Так они оказались в Ньюпорте, в этой дурацкой забегаловке с разведенным кофе и вялыми бифштексами.
- Пора нам идти в редакцию, - говорит Форман.
- Пойдем или поедем, папочка? - интересуется Пэгги.
- Потащимся. Благо недалеко. Если поедем, потеряем парковку. В этом проклятом месте днем с огнем не сыщешь бесплатную стоянку, - решает Форман.
Они идут в гору. Мимо старинной синагоги. Мимо добротных особняков прошлого, а то и позапрошлого века, построенных капитанами на скелетах убитых китов. Они тяжело тащатся вверх по гористой улице до авеню роскошных дворцов, в самом начале которой редакция "Newport Monthly".
- Черт побери мою старость и мое безденежье, когда надо экономить даже на парковке! - не выдерживает Форман.
Пэгги молча семенит, вытирая пот рукавом модной бирюзовой блузки. "Разоделась, чертова пигалица!" думает Форман, сплевывая коричневую слюну от сигареты "Кэмэл".
Форман оставляет Пэгги на скамейке бульвара. Заходит в редакцию. Представляется секретарше. Он начинает забывать, как это происходит - переговоры с редакторами. "Как быстро забывается", думает Форман, ожидая в приемной. Из окна "Newport Monthly" видны крыши города. Склоны крыш, спускающиеся к порту. Моря отсюда не видно, но Форман знает, что внизу океан, простор, молодость. Время, когда он плавал на кораблях, безоглядно любил, легко пьянствовал и начинал писать морские рассказы. Форман смотрит в окно и видит море, Севастополь, корабли на рейде и моряков, шатающихся с красивыми женщинами по вечернему бульвару. Он видит свою молодость и хочет написать рассказ о пространстве океана и ките, влюбленном в подводную лодку. Форман хохочет, так остро щекочет его нервы подступающий сюжет. Ему хочется сесть тут же за машинку и писать.
Из кабинета выходит Редактор. У него багровое лицо капитана и пасторские очки в золотой оправе. Он широко разводит руки, чтобы обнять Формана, когда они сойдутся. Форман в ответ бредет к Редактору с распахнутыми руками. Они сходятся и крепко пожимают руки. Редактор дружелюбно, как доброго приятеля, заталкивает Формана в кабинет, усаживается с ним рядом за журнальным столиком, велит секретарше принести виски, водку, джин ("Все, что захочет дорогой гость!") и кофе. Непременный кофе. Они пьют и закусывают маслинами, а Форман думает о море, Севастополе и Пэгги, с которой он мог бы шататься по вечерней набережной. Они дружелюбно толкуют о литературе, о морских рассказах. О настоящих морских историях, где есть место для отваги и любви, о морских рассказах, которые нынче почти никто не умеет писать, кроме таких мастеров, как Форман.
- А что, старина, не найдется ли у вас что-нибудь подходящее для журнала? - спрашивает Редактор.
Форман думает о море, молодости и Пэгги. Сквозь туман бредет его корабль в порт, где она сидит на скамейке, верная Пэгги. Ему становится нестерпимо жалко ее и хочется подойти к окну и позвать. Но Редактор настаивает опять:
- Что-нибудь незаконченное, а? Заметки, в конце концов, которые станут рассказом. Замысел или что-то в этом роде?
- Есть у меня рассказ, - отвечает Форман и похлопывает ладонью по своему голому коричневому черепу. - Есть!
- Так дайте его нам! Пришлите! - требует Редактор.
- Дело в том, Джон, (Редактор настоял, чтобы Форман называл его просто по имени), дело в том, что мне надо записать этот рассказ.
- В чем же дело, Форман? Запишите, и мы дадим его в ближайший номер!
- Мне надо глотнуть моря, Джон.
Редактор смотрит на Формана синющими глазами, глубоко утопленными в орбиты. Багровое лицо Редактора расплывется в понимающую улыбку.
- Отправляйтесь в море. На целый день. Половите рыбу. Подышите солью. И - заканчивайте ваш рассказ.
Форман мнется. Редактор зовет менеджера и просит выписать чек для Формана.
- Это аванс, дорогой Форман. Остальное, когда выйдет номер с рассказом.
Пэгги ждет на скамейке. Внизу - три уровня улиц, сбегающих к морю. Форман показывает ей чек на пятьсот долларов. Они спускаются в порт и находят кассу, торгующую турами на рыболовный бот. Они покупают два билета и заходят в ближайшую таверну выпить по стаканчику джина с тоником.
- У тебя не зря чесалась ладонь, папочка, - заигрывает Пэгги.
- А у тебя ничего не чешется, пигалица? - хохочет Форман и поддает ей ладонью. "Крепкая задница", думает Форман с удовольствием.
Они возвращаются к своему проржавленному шевроле, бросают случайную парковку и кружат по улицам, прилегающим к порту, пока не находят приличный мотель. Они ужинают в соседнем ресторанчике. Они заказывают густой рыбацкий суп "клэмчаудер" с картошкой и креветками. Они заказывают жареную рыбу, огромную миску помидорного салата и много пива. Они смакуют еду, курят, пьют кофе с черничным пирогом и возвращаются в мотель. Им надо выспаться. Рыболовный бот уходит на рассвете.
У пирса очередь. Бот под названием "Посейдон" покачивается на мелкой волне. Утренний туман начинает рассеиваться, и видны закопченые трубы и обшарпанная облицовка "Посейдона". Пэгги зябко жмется к Форману. Ластится к нему. Вчера после ужина и пива он разошелся не на шутку, и они целый час вспоминали Ямайку, как в таких случаях говорит Пэгги. Полусонные они ждут посадки. Впереди них парочка бодрячков. Оба со спиннингами, оба в комбинезонах с сотней карманчиков. Оба - только что испеченные пенсионеры, которые начали тратить накопленное за долгую деловую жизнь. Дама в синем комбинезоне с карманчиками весьма общительна.
- Вы купили таблетки от морской болезни? - спрашивает она у Пэгги.
- Моя жена обожает всяческую качку, - отвечает Форман за Пэгги, которая хихикает в лицо общительной даме.
Они на палубе бота. Им выдают спиннинги. С них взимают по трешке в пул победителю. То есть тому, кто будет удачливее всех. Их места на правом борту. "Посейдон" выруливает в открытый океан. Форману хорошо. Он вдыхает соленый ветер и настой океанских запахов. Пэгги уходит внутрь. Там продают пиво, и не так пахнет рыбой. Форману хорошо. Бот бросает якорь на глубине.
Начинается рыбалка. Форман насаживает кусок кальмара на крючок и дает грузу разматывать лесу. Форман видит, как скачет спиннинг. Он чувствует, как леса напрягается. Он стопорит катушку и резко дергает лесу - подсекает. Форман наматывает лесу на катушку, подтягивая и поднимая вверх что-то тяжелое, упирающееся, живое, бьющее хвостом по воде. Он тащит рыбину все выше и выше вдоль борта. Она огромная, с острым хищным оскалом и металлическими полосами вдоль туловища. Форману тяжело тащить и еще тяжелее оттого, что он боится упустить эту красавицу, этот неслыханный подарок океана, эту метафору фортуны.
Он кричит, чтобы помогли, зацепили багром, подставили сетку, не допустили, чтобы рыба ушла. Он кричит изо всех сил, пересиливая боль, подступившую к груди и удушающую. Наконец подбегает матрос и помогает перевалить рыбину через борт.
Формана фотографируют вместе с рыбиной, потом вместе с рыбиной и Пэгги, потом с матросом, рыбиной и Пэгги, которая безумно гордится Форманом и высасывает по этому случаю вторую банку пива "Куурс".
- Может быть, хватит, папочка, - говорит Пэгги. - Пойдем внутрь. Полежишь.
Она видит, что Форману плохо. Но он не отходит от борта. Он снова насаживает кальмара и отпускает лесу. Бот поднимается и опускается на вертикальной волне. Вверх, вниз и чуть-чуть в стороны. "Мертвая зыбь", думает Форман.
Вокруг бортов "Посейдона" - оживление. Рыболовы потаскивают рыбин - одну за другой. Но это все мелочь. "Черта с два, сукины дети! Черта с два! Не обловите старого морского волка!" ликует Форман, хотя у него вовсе не клюет, или поумневшая рыба срывает наживку до того, как он успевает подсечь. Зыбь усиливается. Боль в груди смешивается с тошнотой. Он садится на скамейку и прислоняется к переборке. Остатки кальмара мотаются вдоль поручней, как маятник, отсчитывающий время боли. Форман смотрит на часы. Еще не дотянуло и до полудня, а "Посейдон" вернется в порт только к вечеру.
Не остановить зыбь.
Не остановить боль.
Не повернуть бот к берегу.
Попался, который кусался, - горько усмехается Форман. - Попался на крючок.
Полез на восхождение с альпинистами. Выкарабкался, потому что был здоров, как бык. И сердце не подводило.
Напросился в мирное время на испытания подлодки, чуть не угодил в морскую баталию. Благо, Суэцкий кризис кончился.
Отправился в экспедицию на вертолете, который грохнулся на сопку. Получил перелом, но выжил.
Влюбился в длинноногую певичку, таскался за ней по всей России, а она укатила с бразильским дирижером.
И вот теперь... Дотяну ли до берега? Давно не подступало так тяжело. А я даже лекарство не взял. Идиот!
Появляется Пэгги. Ее раскачивают волны или пиво. Кто разберет?
- Папочка, ну как рыбалка? У этих кретинов - одна мелочь. Денежки наши! - целует его Пэгги.
От запаха пива ему становится еще хуже. Но нет сил отстраниться от ее пьяных нежностей.
- Воды. Принеси мне воды, - просит Форман.
- Может быть, пива, папочка? - не понимает она.
- Воды, - повторяет Форман и откидывается спиной на переборку.
Леска с наживкой размоталась и ушла на глубину. Форман видит, как спиннинг подергался несколько раз, но нет сил встать, подсечь, намотать, позвать на помощь. "Куда она пропала?" думает Форман о Пэгги, которая ушла за водой. Он ждет воды, уперевшись спиной в переборку, открыв рот и вдыхая тошнотворный теплый воздух, пропитанный океанской гнилью и пивом, которое хлещут во всю рыболовы. Ловля так себе, никудышная. Но прогулка по морю "OK!" Пиво холодное. Жизнь превосходная! Старику повезло. Он будет чемпионом. Но кто ему завидует, если он сидит и глотает воздух, как рыба на палубе.
Появляется Пэгги с бутылкой лимонада. Воды нет. На борту все, что угодно, кроме воды. Кто пьет воду, когда есть пиво, кока-кола и лимонад! Форман глотает лимонад. Боль не отпускает. Пэгги суетится вокруг него, но толку мало. Он бредет в носовую часть бота. Там просторнее воздуху. Ветер разбавляет мерзкие запахи гнилой рыбы, пива и солярки. Форман видит огромный желтый кокон скрученного каната. Над ботом кричит голодная чайка. "У меня нет больше крыльев", говорит чайке Форман. "Я могу замереть, окуклиться, залезть внутрь кокона. Уйти в летаргию. Затихнуть вместе с болью. Неважно, что я не выйду из кокона. Лишь бы ушла боль".
Он ложится в желтый канатный кокон и пытается заснуть. Он засыпает, наблюдая, как матрос учит пьяненькую Пэгги насаживать кальмара на крючок. Он засыпает, скользя по метафоре наживки: что-то от набухшего, извивающегося, гусиницеподобного, с багровой шеей матроса, которое исчезает внутри пульсирующего кокона. Кокона с животом Пэгги.
Форман просыпается под сирену "Посейдона", входящего в порт. Пэгги тормошит его:
- Папочка, мы вернулись!
Она оживлена. Форман щурится: у нее на шее и груди полоски, как тельняшка. Или следы пальцев. Потом приходит в себя: "Чушь гороховая!" Это тени бегущих облаков. Форман приподнимается с канатов. Вокруг него публика: рыболовы, жены, дети. Капитан спускается с мостика и вручает Форману пачку денег.
- Это ваш выигрыш, господин писатель, - говорит капитан.
Публика аплодирует, гигикает, стучит ногами в палубу, свистит, поздравляя Формана. Пэгги очень гордится и даже не смотрит в сторону матроса.
Они спускаются по трапу на пирс. В руках у Пэгги пластиковая сумка с разделанной рыбиной, которую выловил Форман.
- Я горжусь тобой, папочка, - говорит Пэгги и чмокает его в щеку.
- Тогда отдай это чудовище кому-нибудь, - говорит Форман.
Впереди них та самая парочка новорожденных пенсионеров. Пэгги нагоняет их и отдает пластиковую сумку с рыбиной. Дама в синем комбинезоне с карманчиками умиленно обнимает Пэгги.
- Пойдем выпьем, пигалица, - предлагает Форман.
Они заворачивают в портовую таверну. В баре полутемно и прохладно. Вентилятор журчит, как спиннинг. Форману хочется заглушить память о боли и тоске. Он заказывает две порции водки со льдом, томатным соком, солью и перцем - себе и Пэгги. Две "Кровавых Мэри". Потом еще две. Они выходят из таверны, берут такси и называют мотель.
Они принимают душ, переодеваются и выходят на улицу. Еще не темно, а жары нет. Солнце уходит за крыши высоких особняков. Публика шатается по улицам Ньюпорта в поисках подходящего ресторана.
- Знаешь, пигалица, пойдем в самый лучший, - говорит Форман.
Какой лучший, они не знают, потому что впервые в этом портовом городе. А спросить не у кого. Форман не любит ничего спрашивать. Предпочитает идти напролом, как медведь.
- Ты, папочка, как медведь. Настоящий русский медведь, - говорит ему Пэгги в минуты нежности.
Они заходят в ресторан с баром и бильярдом. Ресторан из старых ковбойских фильмов. На бильярде играет господин в широкополой черной шляпе и белой сорочке, и матрос с "Посейдона". Матрос машет им, как старым знакомым.
Они пьют джин с тоником. Они заказывают устрицы и к ним бутылку "Фраскатти", африканский суп из черепахи, телячьи отбивные и к отбивным бутылку "Кьянти". Потом каппучино. И по куску шоколадного торта с клубникой.
Форман вполне пришел в себя. Он много пьет и обильно ест. Он хохочет над Пэгги: она клюет носом и не обращает внимания на матроса, который горделиво посматривает на нее после каждого забитого шара.
Время от времени Форман поглядывает на экран телевизора. Показывают бокс. В первых раундах побеждает молодой черный красавец в красных трусах. Он теснит своего противника, который вдвое старше его. Форман думает, что ослышался, не разобрал, как следует произношения спортивного комментатора, который говорит с диким техасским акцентом. Но все верно. Старый боксер, оказывается, был когда-то знаменитым чемпионом, первой перчаткой, гордостью Америки. Но проиграл лет двадцать назад. Ушел в тренеры. Перестал выступать. И вдруг! "Что-то необыкновенное случилось с ним, - по словам спортивного комментатора. - Старый боксер проснулся однажды и сказал себе: Я должен вернуться на ринг. Я должен. Это моя жизнь. Мое единственное призвание. Я не хочу ничего другого!"
Форман пьет каппучино и ест шоколадный торт. На ринге конец третьего раунда. Молодой красавец продолжает теснить в угол старика, который похож на медведя: невысокий, широченный, с толстыми мясистыми щеками, мощным торсом, крепкими ногами и коричневым бритым черепом. "Такой же биндюжник и медвежатник, как я", думает Форман про старого боксера, который ему симпатичен. "Ну, зачем ты ввязался, дубина! Попался на крючок", говорит Форман себе или тому, кто на ринге. Неизвестно, кому.
Он приводит полусонную, пьяную Пэгги в номер, раздевает ее, как девочку, привезенную домой из дальних гостей, как он раздевал, Бог знает сколько лет тому, свою дочку. Раздевает Пэгги, умывает ее, укладывает в постель, и она засыпает, свернувшись калачиком.
Форману не спится. "Выспался в коконе, - усмехается он. - Как бы не вылететь в трубу!" Это Форман думает о рассказе для "Newport Monthly". Что-то шевелится в нем. Что-то проклевывается. Но он давно не писал по-настоящему. Давно не улавливал таинственных импульсов, подземных толчков, которые заставляют бросаться к "Олимпии" и писать, пока замысел не становится рассказом. Завершенной формой.
Он посматривает на Пэгги. Ей ничто не помешает. "Спит, как сурок", думает Форман и включает телевизор. Закуривает. Старому боксеру совсем плохо. Он обороняется, защищая голову от длинных рычагов черного красавца в красных трусах. Старый боксер в зеленом. Форману кажется, что даже зелень его формы пожухла, как трава в августе. Комментатор не скрывает своих симпатий красавцу в красном. На мгновение показывают зал. Первый ряд у самого ринга. Там, как темный потухший прожектор, заплаканное женское лицо. Потом - сразу - ринг, на котором красавец теснит в угол старика. Старый боксер обороняется, ни разу не переходя в атаку. "Жизнь есть жизнь", вздыхает Форман и вырубает телевизор. Ему жаль старого медведя, который так похож на него самого. "Но что поделаешь! Не стоило ему ввязываться в эту историю. Он отыграл свои карты. Против судьбы не попрешь!" думает Форман и закрывает глаза.
Он лежит с закрытыми глязами. Пэгги посапывает, как маленькая. Он лежит с закрытыми глазами и видит себя на борту "Посейдона". Он видит себя, который вытаскивает огромную полосатую рыбину и кладет эту рыбину на палубу перед толпой, ревущей от восторга. Он включает телевизор и видит ринг. Он еще не может уловить, что там происходит, но понимает, что произошла некая решительная перемена. Старый боксер движется быстрее молодого красавца, который вынужден обороняться. Но не готов к обороне. Он привык наступать. Он тяжело чувствует себя в углу, куда его загнал старик. Он пропускает один за другим чувствительные удары в печень, в голову, в грудь. Рефери останавливает бой, потому что у красавца в красном рассечена бровь. Зал ревет от возбуждения. Старик что-то говорит своему тренеру. Тот подзывает судью. Бой будет продолжаться до нокаута. Молодой боксер пытается пойти в атаку. Его удар проходит между перчатками старика. Но это ловушка. Движением головы, отведенной назад, старый боксер заставляет красавца потерять равновесие и открыться. Левая рука медведя достигает челюсти противника. Тот падает на пол ринга. Рефери считает до десяти. Это нокаут. Зал ревет. Подобного еще не было в истории бокса. Рефери поднимает руку старого боксера над рингом. Телеоператор показывает лицо женщины в первом ряду у самого ринга. Она плачет и смеется от счастья. Ее лицо, как черный горящий прожектор, освещает победителя.
Форману снится ринг, который плывет посреди океана, как плот. Он перебрасывает спиннинг через канаты ринга и ловит больших полосатых рыбин. Одну за другой. Ринг плывет по океану и причаливает к берегу. Скалистые очертания берега напоминают чей-то знакомый профиль. Форман никак не может вспомнить, чей профиль и куда причалил ринг. Матросы выволакивают ринг на берег. Сходятся желающие подраться. Лица их тоже знакомы Форману. Он когда-то общался с ними, пил водку, обсуждал писательские сплетни. Но он позабыл начисто их имена, их сплетни, их книги. Он не знает, о чем с ними говорить, и бросает полосатых рыбин через канаты. Желающие подраться забывают о соперничестве с ним и начинают между собой потасовку из-за рыбин. Форману все это надоедает, и он уплывает обратно в открытый океан.
Форман просыпается ни свет ни заря. Пэгги спит, посапывая, как сурок. Он выволакивает из стенного шкафа футляр, в котором "Олимпия". Он открывает дипломат и вытаскивает пачку бумаги. Он вставляет бумагу в машинку. Два белых, как морской туман, листа, а между ними - копирка. Как тот красавец, зажатый в угол ринга. Форман пишет рассказ про море, больших рыбин и матроса, который влюблен в официантку из портового бара. В рассказе есть любовь, ревность, убийства, побеги, коварный шериф и неподкупный следователь. Форман пишет целый день. Пэгги таскает ему кофе из соседнего ресторана, Она ходит по номеру на цыпочках. Она гордится своим Форманом и немного боится, что скажет Редактор из "Newport Monthly".
По пятницам после работы мойщики автомобилей ходили в бар. Ронкин однажды пошел с ними. Бар располагался в самом центре Брайтона, но это не мешало владельцам сохранять традиции рыбацкой таверны былых времен, когда дома поблизости от побережья стоили намного дешевле, и таверна стояла недалеко от моря. Мигель, Хозе, Ронкин и с ними 5-6 мойщиков заняли сдвоенный столик и заказали официантке пиво и на закуску блюдо жареных кальмаров. Ронкин осмотрелся, привыкнув к полумраку бара/таверны. Потолок был отделен от публики рыболовной сетью с крупными ячеями. Такая, наверняка, шла под большую рыбу. В пространстве между потолком и сетью, висели буйки, поплавки, бадьи для выкачивания воды, гарпуны, колокола, куски парусов и прочие принадлежности корабельного быта или жизни рыбацких поселений. Официантка принесла пиво и закуску. Мигель разлил пиво по стаканам. Поднял свой, сказал, глядя на Ронкина:
- Выпьем за нашего нового друга. За нашего русского товарища, с которым мы встретились здесь в Америке. Выпьем за рабочее братство, которое важнее всего на свете.
Все выпили, а Хозе похлопал Ронкина по плечу:
- Ты нам сразу пришелся по душе, Сав.
- Спасибо, Хосе. Мне с вами легко работается.
- А как было в России, Сав?
- Ты знаешь, Хозе, в России я никогда не работал. То есть, физически не работал. Так что у меня нет этого опыта.
- Что же ты делал?
- Сочинял стихи или переводил стихи с других языков на русский.
- И за это платили?
- Ну да. Не так уж много, но хватало на жизнь.
- Никогда не слышал, чтобы за стихи платили. Если так, то Россия была великой страной, Сав.
- В каком-то смысле, да. В каком-то смысле. Но во многих других она была нищей страной, Хозе.
- Как это - великая и нищая, Сав? Что ты имеешь в виду?
- Великая и нищая Россия, Хозе, это значит пропасть между великими идеями и нищей реальностью. Все, что было написано на лозунгах, которые вдалбливались народу семьдесят лет, оказалось блефом! Свобода попиралась КГБ. О равенстве не могло быть и речи. Народ никаких прав не имел, кроме права работать, получать практически бесплатное жилье, дешевый хлеб и футбол/хоккей по ТВ. Братство провозглашалось с трибун, а на самом деле, всякий завидовал каждому. Да и ненавидел, к тому же. А весь мир трепетал перед Россией. Власть ее простиралась на половину Европы, Азии и Африки. Вот потому - великая и нищая, Хозе.
- Понимаю, Сав. Ты, наверно, не знал худшего, В моей стране, например, нет ничего бесплатного: ни жилья, ни хлеба, ни медицины. А попробуй, возропщи - за решетку угодишь.
- Так ведь и у нас было - чуть что - за решетку. В чем же разница, Хозе? И у тебя и у меня в прежних странах царил произвол.
- Разница в том, Сав, что у вас все сытые были. У всех работа была. Я читал, что за решетку сажали тех, кто с антисоветскими идеями выступал. У вас за идеи сажали. А у нас за то, что люди работы, хлеба и жилья требовали. Есть разница?
- Наверно, есть. Вернее, была. В нынешней России за идеи не сажают, а работы нет и жить не на что. Россия теперь, как твоя страна стала.
- Потому, Сав, мы сюда и подались. Выпьем за Америку!
Официантка принесла еще пива, а к нему - сэндвичи. Все были голодны после долгого рабочего дня и ели в охотку. За столом пошел круговой разговор о спорте. Мойщики были фанатами великого боксера Майкла Тайсона, и, когда Ронкин спросил, что они думают о феномене великого эксчемпиона по боксу Джорджа Формана, удивленно посмотрели на него, словно, придя в Зоопарк, он разыскивает клетку с мамонтом. И уж совсем растерялись, когда Ронкин напомнил о рассказе Джека Лондона "Мексиканец". Они понятия не имели ни об этом американском писателе, ни о боксере, выигравшем бой, чтобы купить оружие для мексиканской Революции. Так Ронкин несколько раз пытался найти хоть какую-нибудь тему, одинаково интересную для него и его друзей-мойщиков, но его лот так и не достигал дна. Какая-то бездна разделяла его, визитера, приехавшего из России, нищей сегодняшней России, разрезанной по живому политиканами и разворованной новыми русскими, и этих доброжелательных и открытых выходцев из Латинской Америки, которым все еще светил, как факел, образ Страны Справедливости. Хотя они и Ронкин говорили на одном языке, языке американцев, но, вероятно, надо было родиться в этой стране, чтобы абсолютно понимать друг друга. Либо обождать еще лет десять или больше, приобрести американский опыт, чтобы пообвыкнуться с этой жизнью и этой философией.
Как водится в таких случаях, ситуацию выручил разговор о женщинах. Вернее, самая общая из всех тем на свете: женщина-любовь-верность-измена. Начали рассказывать анекдоты, которые, как оказалось, были полными эквивалентами русских анекдотов о том, как муж возвращается из командировки, а жена развлекается с электромонтером (с водопроводчиком, с соседским батраком и т. д.). Все это были смешные и наивные анекдоты, без кислотно-щелочного налета политики, и потому хорошо принимались компанией мойщиков, заказывавших еще и еще пиво. Тут один из мойщиков, кажется, его звали Пабло, подождав, когда все желающие исчерпали запасы подобного рода фольклора, предложил рассказать правдивую историю (true story).
- Что ж, расскажи нам, Пабло, свою правдивую историю, да не затягивай слишком долго, потому что уже около десяти вечера и пора возвращаться к нашим женам, а то все пойдет, как в анекдоте, когда мужа долго нет, а жена вынуждена с кем-то утешаться, - сказал Мигель, а мойщики встретили его слова одобрительным смехом.
Вот история Пабло:
"Так повелось в нашем городке, что мужчины уезжали на заработки в Америку. Кое-кто возвращался, а многие оседали в Калифорнии или на восточном побережье. Возвращались чаще всего люди семейные, скопив за два-три года немного деньжат. Немного по американским меркам. А для нас это были капиталы. Иногда удавалось получить вид на жительство с правом на работу, потом грин-карту и - некоторым - даже американское гражданство. Такие могли выписать жену и детей к себе. Неженатые парни предпочитали оставаться в Америке, чаще всего на полулегальном положении. Вот об одном из таких парней моя история. Педро и Мария были из нашего городка. Отец Педро служил почтальоном, отец Марии был горшечником. Делал горшки и разные глиняные игрушки, обжигал и сдавал скупщику, который перепродавал их туристам. Педро и Мария учились в одном классе, дружили с детства, словом, были женихом и невестой. Когда они окончили школу, надо было решать, как жить дальше. Пожениться они не могли. Не было денег на свадьбу, не было денег на покупку дома. Не было даже денег, чтобы снять мало-мальски приличное жилье, в котором будут расти дети. А самое главное - не было работы. Педро и Мария долгими вечерами бродили по улицам родного городка и обсуждали, как им быть? Надо было придумать что-то исключительное, необычное, открыть для себя новую дорогу. Она выведет их обоих к собственному дому, к свадьбе, к детям, которые родятся в этом доме. У них был один шанс. И этот шанс был талант Марии. Она замечательно лепила из глины фигурки людей и животных. Она делала это так же искусно, как лепили из глины древние жители нашей страны - индейцы майя и ацтеки. Словом, Мария и Педро решили, что она должна поехать в столицу, выучиться на профессионального скульптора и открыть собственную мастерскую. Но за учебу в частной художественной школе надо было платить. Педро нанялся на строительство дорог в Техасе. Мария училась в столице на скульптора, а Педро строил дороги и посылал ей деньги на учебу. Каждое лето он приезжал на неделю в родной город, и Мария тоже приезжала туда на каникулы. И они радовались жизни целую неделю. Они бродили, обнявшись по улицам города, сидели на открытой веранде местного ресторанчика или играли на бильярде в привокзальной траттории. Оба они были заядлыми бильярдистами. Шел последний год ее учебы. Они должны были встретиться в родном городке и решить, где и как они начнут свою жизнь вдвоем. Педро написал Марии, когда он приедет домой. Правда, на этот раз он не получил от нее ответного письма, но не придал этому никакого значения. Письмо могло затеряться в дороге. Он позвонил ей. Никто не ответил. И это не остановило Педро. Мария могла быть в классах, могла пойти к подругам, или в магазин, или в кино, да мало ли куда может отправиться живой человек! Словом, Педро поехал домой, чтобы встретиться со своей невестой. Но она не приехала к родителям на этот раз. Он сел на поезд, который шел из его городка в столицу. Он разыскал квартиру Марии. Никто не открывал, и соседи не знали, где она. Он остановился в маленькой гостинице и начал искать Марию. В художественной школе, где она училась, никого не было. Студенты разъехались на летние каникулы или на практику, а сторож ничего не знал о Марии. Тогда Педро вспомнил об одной страсти, об одном азартном увлечении, которому Мария отдавала все свободное время. Это был бильярд. Он пролистал столичный справочник и переписал адреса всех биллиардных. Был поздний вечер, даже ночь, час ночи, когда Педро, смертельно уставший от поисков, забрел в последнюю из обнаруженных им в справочнике биллиардных. Она была в даунтауне, в переулке, куда даже днем было небезопасно заглядывать. А это был поздний вечер, начало душной тропической ночи. Педро так устал, что, пока не выпил чашку кофе и не проглотил стакан ледяной воды, не мог вспомнить, зачем он забрел в эту биллиардную, которая, напоминала, скорее, подпольный притон, чем игорный зал. Какие-то подозрительные типы со шлюхами или в одиночку сидели у стойки бара, насасывались алкоголем и накуривались сладким дымом марихуаны. Вокруг биллиардных столов, затянутых зеленым сукном, кружили игроки, вскидывая тяжелые кии. По временам они тоже затягивались дымом сигарет и торопливо глотали алкоголь из стаканов, поставленных на столик для мелков. В дальнем углу играли мужчина и женщина. Движения женщины были так пластичны, как будто она лепила из глины, а не играла на бильярде. Это была Мария. Она весело болтала со своим партнером, курила и запивала каждый удачный удар глотком из стакана. Что было делать? Педро не знал, что делать. Вернее, он познал то, что знает каждый, уязвленный оскорбительной стрелой измены. Бешеная ревность нащупала нож в кармане. Он приближался к столу, за которым играла Мария с молодым мужчиной, одетым, как одеваются в нашей стране сыновья богатых латифундистов. Рука Педро продолжала сжимать рукоятку ножа, когда он приблизился к Марии. Она увидела Педро, положила кий на зеленое сукно бильярда, и, улыбаясь, как ни в чем не бывало, обернулась к своему партнеру: "Цезарио, познакомься, это мой школьный друг Педро!" Любовь порождает ревность. Ревность порождает месть. Месть - сестра преступления. Преступление приводит к наказанию и позору. Наказание и позор еще сильнее разжигают ревность, которую не может погасить даже месть. Ревность и любовь умирают в океане разлуки. Педро положил стальной нож с коричневой деревянной рукояткой на ядовитую зелень биллиардного сукна и шагнул в океан разлуки".
- С тех пор Педро живет в Бостоне?
- Да, ответил Пабло и допил свое пиво.
В соседнем зале стучали биллиардные шары. Там стояло пять или шесть столов, затянутых зеленым сукном. Вокруг столов, как лунатики, кружили игроки. Квадратные оранжевые абажуры висели так низко над биллиардными столами, что освещали только руки игроков. Лица оставались в тени. За одним из столов играли мужчина и женщина. Женщине никак не удавалось скользнуть кием по ложбинке между большим и указательным пальцами левой кисти, чтобы направить ударом полосатого шара нужный шар в лузу. Женщина была молодая, статная и неумелая в игре. Она хохотала после очередного промаха, отхлебывала из стакана и затягивалась дымом сигареты. Особенно, когда шар перелетал через борт. Мужчина подбирал ее шары, показывал, как двигать кий, приносил выпивку из бара. Это была Ванда, а с нею Марио Фелардо. Тот самый Марио Фелардо, владелец ресторана "Палермо", с которым Ронкина когда-то познакомил Пол Ротман. Сначала Ронкин хотел подойти к этим двум, развлекавшимся на зеленой лужайке биллиардного стола. Он даже поднялся со стула, делая вид, что идет в туалет. А сам двинулся к ним. Но, выйдя из бара в зал с пьющими, курящими и галдящими посетителями, прошел мимо биллиардной, оставшись незамеченным для жены и ее партнера. Что было подходить и в чем объясняться?! Упрекать Ванду за ее флирт/измену с пошлым ресторанщиком было бы наивным лепетом после того, как он (Ронкин) молчаливо принимал отношения жены и кузины.
Мойщики сложились деньгами, расплатились щедро с официанткой и разошлись. Ронкин задержался в баре. Он сидел над чашечкой эспрессо, которое он заказал, чтобы прояснить мысли, хаотически скачущие, как шары после неудачного удара. Да, в который раз он оказался задвинутым в угол отношений, как лишний стул на вечеринке. Так было в России в среде профессиональных литераторов или на андеграундных тусовках. Он сидел в стороне. Слушал чужие стихи. Редко читал свои. Ронкин глубоко изучил технологию литературы. Он вполне искренне осознавал, что так и не достиг уровня корифеев: Блока, Хлебникова, Заболоцкого. Поэтому уступал в полемиках и отступал в угол, ожидая терпеливо, когда придет время самому себе поставить высший балл. Что же касается баллов, которые он получал за свою историю отношений с женщинами, то здесь обнаруживались и вовсе плачевные результаты. Так было до Ванды с его полуслучайными любовницами, которые удовлетворялись весьма короткой фазой поверхностных ухаживаний, да и то в ажиотаже галдежа и алкогольных паров гадюшника. Или делали вид? Затем следовала любовь, скорее механико-анатомического порядка, нежели эмоционально-психологического. Все чаще так происходило у него с Вандой. В чем же было винить жену?
Хотя Марио Фелардо сам по себе был отвратителен Ронкину.
Был вторник. Ронкин сидел за компьютером. Ванда уехала в Провиденс. Ей начало крупно везти. Провиденский театр "Тринити", знаменитый на всю Америку, заказал Ванде оформление спектакля "Дуэль" по книге Щеголева "Дуэль и смерть Пушкина". Собственно, идею спектакля подала Ванда, рассказывая в классе о великом русском поэте и его трагической кончине, предсказанной в романе "Евгений Онегин". Один из ее учеников Александр Волконский был сыном местного миллионера Артемия Волконского, выходца из семьи князей Волконских, бежавших во время револющии 17-го года в Харбин, затем в Турцию, и окончательно обосновавшихся в США. По пути в Америку отец Артемия Волконского основал на Ближнем Востоке могущественную страховую компанию, филиалы которой расползлись из Турции в Ливан, Иорданию, Сирию, Ирак и Иран. В Провиденсе семья Волконских с энтузиазмом поддерживала русскую эмиграцию, внося деньги на ставшие традиционными фестивали русской культуры. Александр Волконский живо воспринял рассказ Ванды о Пушкине. В "Тринити" благосклонно отнеслись к предложению русского мецената, и механизм постановки пьесы закрутился на скорости, соответствующей щедрости семьи Волконских. Пьеса была заказана местному драматургу Вилсону, которого особенно тронуло абиссинское происхождением великого русского стихотворца. Итак, пьеса была заказана афро-американскому драматургу Вилсону, а декорации - Ванде в сотрудничестве с молодым князем Волконским, ее учеником. Ванда проводила дни и ночи в мастерской РИСД или за кулисами театра.
Был вторник. Ронкин сидел за компьютером. Позвонил телефон. Это был Мигель. Сначала Ронкин даже не понял, что за Мигель отрывает его от работы. Часто звонили телефонные коммивояжеры, представляясь по имени, как хорошие знакомые, и предлагая самые разнообразные услуги: от страховки и кредитной карточки до подписки на "Нью Йорк Таймс" или покупки имения на побережье Кейп Кода. Ронкин готов был повесить трубку, оборвав, как всегда, телефонного оккупанта, когда услышал:
- Сав, привет! Это я, Мигель! Не узнал?
- Что случилось, старик?
- Есть разговор, Сав. Серьезный разговор.
- О.К.,Мигель. Я буду завтра. Завтра мой день, старик.
- Завтра надо действовать, Сав. А поговорить надо бы сегодня.
- Сегодня никак не могу. Срочная работа.
- Понимаю. Твоя срочная работа намного важнее нашей автомойки. Ладно. Тогда завтра обязательно приходи к семи утра. Не подведешь, Сав?
- Почему к семи? - спросил Ронкин, но гудок опередил ответ Мигеля.
Несколько минут Ронкин еще размышлял, что за срочность была в звонке Мигеля, но не нашел другой причины, кроме как возможной болезни кого-нибудь из мойщиков. Болезни, которая требовала срочной замены. Он снова сосредоточился на тексте рассказа, буквы которого выбегали из-под клавиш кийборда, как рабочие муравьи, подвластные высшей целесообразности сюжета. Он работал, отрываясь только, чтобы перехватить бутерброд со стаканом крепкого сладкого чая, и снова садился сочинять. Давнее ли чтение в саду у Ротманов книги Щеголева о дуэли Пушкина, или разговоры с Вандой о пьесе, которую она оформляла вкупе с молодым князем Волконским (так они называли между собой ее ученика-декоратора), или вечный сюжет дуэли и смерти Пушкина, который в крови у каждого русского, так или иначе, Ронкин сочинял вполне современную историю о любви, измене и ревности, историю, которая кончалась дуэлью и смертью.
Когда Ронкин подъехал к автомойке, он увидел странное зрелище: там, где обычно цепочка машин заползала внутрь моечного цеха, стояла кучка мойщиков с плакатами. На плакатах были написаны пролетарские лозунги:
Мигель подошел к Ронкину и вручил ему плакат с лозунгом:
- Хотя ты и не член профсоюза, спасибо, за поддержку, - сказал Мигель.
- Что происходит? - спросил Ронкин.
- Забастовка! Наш профсоюз объявил забастовку. По всему городу автомойщики не вышли на работу. К нам вот-вот присоединятся мойщики автобусов, трамваев, поездов, уборщики улиц и помещений. Волна может докатиться и до аэродрома Логан.
- А дальше? - спросил Ронкин.
- Кто знает? Может быть, забастовка мойщиков и уборщиков охватит всю страну. Они не выдержат нашего натиска и уступят!
- Кто они?
- Ты что такой наивный, Сав! Они - это хозяева моечных станций, эксплуататоры рабочего класса. Наш профсоюз требует пересмотра многих пунктов Контракта.
- Понимаю, Мигель. А до тех пор, пока новый Контракт будет подписан, людям остается жить среди мусора, ездить в грязном транспорте, а у больных не будут убирать ночные горшки и судна?
- Ну, ты это перегибаешь, Сав, насчет ночных горшков. Так можно все исказить!
- Я и не думаю искажать, Мигель. Я пытаюсь понять, где же предел грязи и запустения, до которого ваша забастовка и подобные ей доведут Бостон, а потом и всю Америку?
- Что ты этим хочешь сказать, Сав?
- Посмотри сам: грязь и запустение охватят город, потом страну. Чем ты будешь кормить детей?
- Профсоюз поможет. К тому же, это временно - наша забастовка. Хозяева пойдут на уступки!
- А если нет?
- Будем продолжать!
- До какого предела?
- До победы!
- А ты знаешь, Мигель, к чему привела победная революция русского рабочего класса в 17-м году?
- У нас никакая не революция, Сав! Всего лишь мирная экономическая забастовка. Не надо путать карты.
- Я и не путаю, Мигель. Я просто стараюсь тебе напомнить некоторые уроки истории рабочего движения. Я допускаю, что в