| ПОЭЗИЯ | Выпуск 25 |
|
ЗВОНОК ИЗ РЕДАКЦИИ
- Стихи идут в номер! - Идут, идут. - Стихи идут в номер? - Идут, идут. Идут, идут, идут, Идут стихи в номер. - Раствор идет в вену! - Идет, идет. - Раствор идет в вену? - Идет, идет. Идет, идет, идет, Идет раствор в вену. - Любовь идет в сердце! - Идет, идет. - Любовь идет в сердце? - Идет, идет. Идет, идет, идет, Идет любовь в сердце. - Трамвай идет к морю! - Идет, идет. - Трамвай идет к морю? - Идет, идет. Идет, идет, идет, Идет трамвай к морю. - Идет, идет время! - Идет, идет. - Идет, идет время! - Идет, идет. Идет, идет, идет, Идет, идет время. СОЛОМОН НОВОСЕЛЬЦЕВ Чугунные пики зимнего парка. Снег закрывает окна до пят. Плетет деревенская нянька, как Парка Шарф, варежки, всяческий зимний наряд. Каждый укол чугуна в забитый Снегом питерский горизонт Обозначает за снежной орбитой Плещущийся дельфинами Эвксинский понт. Древняя родина Соломона. Снежная родина няньки его. Как вам поладить без свары и стона? Жить-то осталось всего ничего: Парка решетки - метафора года Тридцать седьмого. Блокада. Война. Школа. Оттепели свобода. Вязкие брежневские времена. Гетто "отказа". Римских каникул Самоирония нищенских дней. И американских калигул Гостеприимный елей. Все предначертано Соломону В шифре вязальных нянькиных спиц: Полускольженье по льдистому склону, Полувхождение в жизненный блиц. Продвижение в американской Биржей взвинчиваемой толпе. И временами тоски эмигрантской Лед, охлаждающий всякий успех. Все предначертано в няниных спицах, Все в устрашенье чугунных пик, Не растерял он в странах и лицах Ясный поэта российского лик, Снегом умытый, в ограде взращенный, Торивший в жизни свою тропу, Пиками страшными не устрашенный, И полюбивший, как сын, толпу. МАРТ ОПЯТЬ В МОСКВЕ Из шкафа достать дождевые плащи. Накрапывает. Подмораживает. Тает. Ты, дорогая, тоже прочти, Надпись, которую я почти Прочесть опоздал в пролетающей стае. В последний момент по рисунку хвостов, По абрису крыл, по ликующим крикам, По радужной вздыбленности мостов, По наглой веселости Криков и Бриков Я опознал эту стаю - весну. В бронзовеющем московском закате, Чтобы - каждому по веслу, И - мчаться за стаей - дорогою скатерть! О, дорогая, это любовь Птицы пророчат римской пятеркой. И громовой, грозовой, лобовой, Сферу околоземную поторкав, Март возвращают нам вновь и вновь. Да, подмораживает. Да, скользим. Да, падаем на тротуары, Чтоб глухоту эмигрантских зим Вздыбить в крыл и сердец удары. Любовь, ну конечно, это она На крыльях птиц прилетает в март Московский, неясный, когда весна Поет у зимы в подворотне, как бард. ПРЕДПОСЛЕДНИЙ ВАГОН Басом поет негритянка, Ритм задает контрабас. Жизнь моя, девка-беглянка, Ты не печалься за нас. Нынче хорошее время. Горести позабыв, Нам негритянское племя Шлет первородный мотив. Лихо поет негритянка, Вторит ей саксофон. Жизнь моя, американка, Мой предпоследний вагон. В этот вагон музыкальный Куплен плацкартный билет. В этом вагоне прощальном Нам закатили банкет. Грудью трясет негритянка, Ритм задает контрабас. Жизнь моя, девка-беглянка, Ты не печалься о нас. Мы погудим-погуляем, Даже споем в микрофон. Ну, а потом пошагаем В самый последний вагон. Там музыканты в ермолках Будут на скрипках играть. Аккордеон без умолку Будет мотив повторять, Очень веселый мотивчик, Чтобы забыл я, как сон, Чтобы забыл я, счастливчик Мой предпоследний вагон. ВЕСЕННЯЯ ТРУБА Труба завывает в соседнем дому. На сердце весна и любовь. Но ты мне скажи, почему, почему В закате увидела кровь? Послушай! Труба вырисовывать блюз Взялась на закатном листе, Но ты мне скажи, почему я боюсь Поверить твоей красоте? Труба заливается за стеной Коттеджа, в котором живет Не то домовой, не то водяной, Лихой музыкальный народ. У них на двоих, или на пятерых Камина большая труба. Читают под музыку старенький стих, Исхоженный, как тропа. Как будто бы не было строчек других, Чтоб музыку эту играть На всех пятерых или, может, двоих, И стих на ладонях катать. Здесь тайна какая-то, магия, что ль, Так спаян с мелодией стих, Что каждою клеточкой всякий бемоль Любовью стращает, как псих. Любовью закатной стращает и кровь В подсвечники льет, как вино. Но алые губы закатных костров Ему целовать не дано. Он занят трубой, он трубит и трубит, Он стих, словно крест свой, несет. А кто там гостит, и кто там вопит, Неважно, какой с ним народ. ВЫНУЖДЕННОЕ ПРИЗНАНИЕ Пусть это будет моя вина В том, что тебя я не удержал, Как не удерживают от вина, От издевательств и похвал. Ты захотела в столичный гул, Еще бы! Рожденная в центре Москвы Американской деревни соломенный стул - Качалку ты предпочла, увы, Выкинуть мусором на окоем Дороги. И нетерпеливо ждать: Вместе в шум столицы нырнем Или будем здесь помирать? Если б я знал, если б я знал, Что избавление так легко Приобрести, я бы первый сказал: Лети, моя птица, лети высоко. Там твое небо, где грохот и лязг, Там твое море, беги на вокзал. В небо лети из моих аляск. Если б я знал, если б я знал. МИНУЯ ОКРЕСТНОСТИ НЬЮ-ЙОРКА Что это за пустынные кварталы, заброшенные дома, забитые ржавым железом окна, свалки мусора, шелестящего, как мыши, бутылки, катающиеся с мерзким звоном? Что это за пустынные глаза тех, кто стоит на перекрестках. Застыли, как изваяния каталептиков, именно изваяния. Именно замороженные болезнью и судьбой. Что это за пустынные пространства, которые рекомендуется проскочить, не рассматривая, потому что рассматривать фильмы ужасов неприлично, когда ты пересекаешь резервацию нищеты. Что это за чувство змеиной тоски, которая душит тебя, как питон, как анаконда, как потеря работы, дoма, семьи, надежды. Скорее, скорее, скорее миновать эту пустыню мира. ПРЕЗЕНТАЦИЯ ПЕРВОЙ КНИГИ СТАРОГО ПОЭТА Двадцать лет назад, На улице Герцена, В Доме Медработника, Он ходил по залу И раздавал гвоздики, Подаренные ему За долгие годы Ожидания этого счастья. За каждый год по гвоздике. Он читал стихи Голосом Бурлюка/Маяковского Слушал пристойную, произнесенную к случаю Речь своего тезки, Которого ждали Книжки стихов Во всех подворотнях Москвы, Еще до того, Как он их отдал Своей первой машинистке. Такова ирония судьбы: Учитель гения Изображает ученика Гениального проныры, Чтобы новорожденная книга Не померла после родов От рук государственных головорезов. Потому сгибался, Поглядывая в глаза проныры, Потому выпрямлялся, Глядя в глаза публики, Которая ждала эту книгу столько лет, Сколько красных гвоздик Ей вернул старый поэт. УТРЕННЯЯ ФЛЕЙТА Куда мы едем по утреннему шоссе? Флейта поет по радио. Кони пасутся на ферме. Люди идут со стаканчиками кофе. Куда? Куда мы едем? Куда идут люди? Сегодня суббота. Хорошие евреи идут в синагогу. Хорошие христиане завтра пойдут в церковь. Какие мы? Куда мы едем? Зачем они ходят в синагогу и церковь? Зачем несут стаканчики с кофе? Белые, как воскресные розы. Белые, как праздничные ермолки. Идут в синагогу или в церковь. Несут белые стаканчики с кофе, Прикрытые пластмассовой крышечкой С хитроумным отверстием: Можешь прикладываться на ходу. Можешь ехать, слушать утреннюю флейту, Прикладываться к розе/стаканчику И не прольется ни капли. Куда мы едем по утреннему шоссе? Какой это город? Откуда здесь флейта? Куда эти люди: В шляпах, ермолках, с белыми розами И пластиковыми белыми стаканчиками, Над которыми вьется елей кофейных рощ? Куда они? Куда мы? Зачем эта нежная флейта, Которая рисует перышком звука Берег моря, два обнаженных тела, Плавки и купальник на песке, Чайку в небе, Шоссе и автомобиль, В котором едем Мы с тобой. Куда? ПО НАПРАВЛЕНИЮ К МОРЮ Хорошо идти вдоль реки, Которая с правой руки Течет по направлению к морю Географии вопреки. Хорошо сделать привал. Но если ты переврал Ориентиры маршрута, Ждет непременно провал. Хорошо забрести к рыбакам В деревушку, где по бокам Перевернутых лодок сети Сохнут, и где рукам Лишним рады, когда идет Рыба, как ледоход, Рыба - из моря в реку, А не наоборот. Хорошо поселиться тут, Где не пашут, не сеют, а жнут, Коль тебе на роду написан В направлении моря маршрут. |
|
|
|