| ПОЭЗИЯ | Выпуск 68 |
|
ОБЩИЙ ВИД КРУПНЫМ ПЛАНОМ Вид из окна на тихий городок, Который не дано представить тише: Дорога вдоль окраин на восток, Да памятник при мэрии – вещдок Во славу местным подвигам и иже. Воскресной службы колокольный звон, Объёмный и не громкий, как обычно; Корейских прачечных привычный фон – К «Макдональдсу» с трёх-четырёх сторон – Что в наше время выглядит логично. На площади у школы пустота. Шериф в машине наблюдает Вечность, Похрапывая. Мальчик просто так Гоняет в сквере рыжего кота, Покуда не наступит долгий вечер. Открыты и «Старбакс», и магазин. Считает под заказ развозчик пиццу, Пока к заправке подвезли бензин. Здесь вместо следствий длинный ряд причин, И ничего здесь больше не случится. Теперь рассмотрим трещину в окне – Она ведь существует неслучайно, И сквозь неё всё тот же белый снег, Всё тот же городок, и как во сне Она преобразует все печали. В её витражной плоскости дома И площади, «Старбакс», бока цистерны От бензовоза, – словно бы с ума Сошли, и разноцветными флома- Стерами выведут ландшафт из терний. В окружностях, в отрезках вдоль стекла, Что создают божественный орнамент, Наружные детали, как смола, Налипли, и теперь раскрытый клад Сродни пейзажу даже именами. Все частности собой соединив, Стекло благодаря одной из трещин Какой-то неземной цветной мотив Воссоздаёт, и вслед за ним шериф По доброму руладой храп расплещет. Как собранный в сплошной калейдоскоп, Провинций дух воспрянет, и по крышам Пройдёт с такой неведомой тоской, С такой надеждой, с верою такой, Что будет в вышине теперь услышан. И так легко, шутя преобразит На зависть всем учёным и умельцам Тот городок, что даже стоматит Везикулярный больше не грозит Здесь ни котам, ни в прачечных корейцам. СЕНТЯБРЬСКИЙ ИМПРЕССИОНИЗМ Одинокий прохожий, зависнув в аккордах дождя, В осторожных синкопах на самую слабую долю – Он уже растворился, и в струях цветных, погодя, Без себя оставаться навеки пейзажу позволил. Сам пейзаж исчезает, как в нём только что человек, Начиная с фасадов домов, завершая асфальтом – Их уже не вернуть и они пропадают навек, И, возможно, их кто-то учтёт в отрицательном сальдо. Этот главный бухгалтер невидим, идёт без плаща По размокшей брусчатке и долго выходит на площадь, Где над ним выгибается молния, словно праща, И под ним повторяется небо, поменьше и площе. Остаётся, как в стёклах очков, отражаемость луж, Словно снизу, где рама закончилась, в нескольких метрах Не вошедшие в эту картину соцветия душ Смотрят вверх, не моргая, и вечность слезятся от ветра. ВИТРИНА Нет, ничего не осталось от звона Чашки с тарелкой в кафе угловом, Шумной «тойоты», проехавшей вон В том направлении. Слева с балкона Мыльный пузырь, умножаем на сто, Падает в синюю бездну и кто-то Это заметит: студент с бутербродом В худи холщовом, мужчина в пальто, Женщина вдоль тротуара с бульдогом, Что, задирая глаза в высоту, Дальше идёт, наблюдая как в ту Бездну пузырь улетает. Недолго. Мимо, зевая, прошёл пожилой Чёрный священник и скрылся за дверью Чьей-то прихожей – при ней в виде зверя Лев, что изваян почти как живой. Собственно, лев со вчера и остался Блекнуть в витрине, но больше из тех Нет никого, кто бродил в виде тел, Кто так активно вчера отражался. Нету летящего вверх пузыря, Странного шарика, что разукрасил Несколько сразу фасадов – напрасен Был этот праздник и, в общем-то, зря. В лавке по-прежнему пыльно и тесно: Медь, гобелены, случайный корсет, Греческой вазы известный сюжет С чёрной царапиной вместо Гермеса. ТО, ЧТО ЕМУ ПРЕДСТОИТ Он спокоен, как многие, может быть все, Кто с ним вместе на этой же трассе, Кто по встречной, сейчас от меня, полосе Так же путь отмеряет без страсти. Вероятно, в салоне то шлягер звучит, То фри-джаз, то волна классик-рока: Он не ведает, кто с ним на встречу спешит Волей неотвратимого рока. Миль под семьдесят; в сером окне боковом На мгновение вытесан профиль, И легко под мелодии радиоволн Он представит, что всё вокруг пофиг. Я ловлю его взгляд безуспешно, один Миг меж нами – и ровно настолько Он уже далеко от меня позади По дороге промёрзшей и скользкой. По дороге, чей воздух намеренно пуст, Чтоб вниманье расслабить ведомым: То, что встречному будет неведомый спуск – Для меня прежде было подъёмом. Он в том самом грядущем, что мне предсказать Легче лёгкого, ибо оттуда Я вернулся, и две-три минуты назад Кузовов видел грязную груду. Там под десять дымящихся автомашин, ДТП в беспощадном разгаре, И нет в мире каких-то особых причин, Чтобы спасся мной встреченный парень. Там дорога, я видел, как узкий каток, Чья черна глубина и внезапна, И я знаю сейчас, что с ним будет потом, И каков той аварии запах. Он всё так же расслаблен. Случайно узнав То, что станет его предстоящим, Я подать не могу хоть какой-нибудь знак Ни ему, ни другим уходящим. Так ужасно, нежданно вломившись в судьбу, Что пришла незачем, ниоткуда, Не суметь ни сказать, ни помочь чем-нибудь, Получив вроде права на чудо. Вдоль дороги деревьев безлиственный хор Славит зимнее утро, и скоро Трёхполосной дорогой он въедет на холм Под тяжёлые хрипы мотора. ИСТОРИЯ, РАССКАЗАННАЯ УТРОМ Жаркий день. Нос паскудно забит – Аллергия. На улице август. Где б нашёлся какой-нибудь Авгий, Кто прочистил бы мой алфавит? Я ловлю на Седьмой авеню Городское такси. Словно гири В голове – я в своей аллергии Никого никогда не виню. Пожилой безразличный индус, Как и должно Харону, свой счётчик Без вопросов включает, и чётной Мне везёт оказаться из душ. Я теперь объясняю маршрут, Говорю всё подробно, логично, Иногда, что совсем неприлично, Подтверждаю движением рук. “Вод, в начале по улице вдоль Авеню, пядь квардалов налево, У меня есдь болгарские левы, Вся Европа – земная юдоль. А как долько налево, вперёд До ближайшей апдеки, у входа С мини-сдадуей нашей Свободы. Что нас к капидализму ведёд. За апдекой направо и вниз, В Даун-даун, в район Уолл-Стрида, Дам сдоид жесдяное корыдо, В нём купаюд Америку-мисс. Дальше – Бруклинский мосд, и на нём Дрёхполосное будед движенье, Дальше надо принядь нам решенье: Мы поедем иль пёхом пойдём? Или просдо вдвоём поледим? Как ды хочешь?” – спросила индуса. Он и пеплом посыпав, и дустом Свою кипу, был непобедим. Шестирукий, он дёргал свой ус, А затем бормотал, не смолкая, И я знала, уже засыпая, – Это сон, и мне снится индус, А ему снится город… Вокруг Полночь в спальном районе Нью-Джерси: В римской дюжине – две тонких жерди Циферблат свой вращают, как круг. ЕЖЕГОДНЫЙ ДЕНЬ СУРКА Посв. сурку Филу из Панксутони (шт. Пенсильвания) и всем суркам-метеорологам Сурку плевать, с три короба наврёт Когда, как на расстрел, вдруг на рассвете Небритых мужиков толпа войдёт И вытащит на леденящий ветер, А ты, героем Гойи и Мане, Под дулами слепящих объективов, От страха – ну, и прочее вполне, – Ведёшь себя бестактно, некрасиво, То о какой, позвольте, тени речь, Какой Весны приход, какого чёрта Сердца людей с утра глаголом жечь От страха передавленной аортой. Идя на лапках из последних сил, Надеясь, что и в этом не замочат, Несёт анфас и в профиль Вечный Фил Ту ахинею, коей нас морочат. * * * После памяти, после оставленных тел и потерянных дат, После стольких надежд и обид, после взлётов и стольких падений, Наши души бескровные просто в холодную тьму улетят, Словно не было наших случайностей и совпадений. Им, возможно, не так далеко и лететь – не оглядываясь, Как бы помня судьбу безымянной супруги сбежавшего Лота, Души стол навсегда покидают, что полон гостей, да и яств, Забывая о том, что безумно любили когда-то кого-то. Им теперь и легко, и свободно вне тела и прочих забот, Будто не было нас никогда не по прежнему адресу, не по Тем словам, что, как мы представляли, услышать способен был Бог, – Что звучит, после стольких покинутых душ, по-земному нелепо. После смерти не нужно вставать по будильнику, не суетясь Можно долго заваривать чай, пока крепким и твёрдым не станет, Громко ложкой о стенки стакана стучать, – и столетья спустя В доме в полночь проснутся, привычно подумав, что стукнули ставни. СПАСЕНИЕ ДИРИЖАБЛЯ ПОЧТИ 80 ЛЕТ СПУСТЯ У соседей участок за домом заполнен бельём, Что висит на верёвках в субботу – и так экономят Электричество: нет, чтобы в сушку трусы (ё-моё!) С простынями и майкой, на коей 12-тый номер. Среди прочих предметов белья и носильных вещей, Были шесть полотенец в известной тропической теме, Где на фоне лиан, обезьян и вальяжных хвощей Морда тигра цвела, как на клумбе чудное растенье. Был на всех полотенцах рассвет и под охрой салат Сочной сельвы хрустел, и по ветке спускалась Багира, Отражаясь в реке, вдоль которой по сотне карат Проплывали алмазы, поскольку и муза, и лира Так напели художнику. Манго с папайей, лонган, Тамаринд с дурианом свисали то слева, то справа, И орали вовсю попугаи, и сквозь этот гам Излучалась с картины безудержно синяя прана. Было лето: тропический пар испарялся с утра, Уплывая за пальмы, за лесопосадку бамбука, И стелился ковром из цветов и невиданных трав, Как к прибытью гостей, что порог преступают и звука, Вероятно, и света. Как ангелы веря в маршрут, Вместо крыльев собрав за спиной затаённое пламя, Они в сторону Юга, в Лейкхёрст, над Нью-Джерси плывут, Столько лет наблюдая из лопнувших окон за нами. Им бы мягкой поляны с магической таккой, с чредой Афеландр да глоксиний, что сразу притянут вниманье Экипажа – ему б на посадку пойти, ведь бедой Два часа погодя «Гинденбург» из Лейкхёрста поманят. ЭММАУС Издалека – сплошные параллели Закрученных в воронки башен полых: В них отраженья долго б стекленели, Когда б чередовались каждый сполох, Проезжих фар агатовые блики Растянуто во времени и томно, Не оставляя в городе улики Об ускореньях улиц полутёмных. Примерно сто на сто библейских стадий В границах как на север, так на запад, В которых, подчинясь инстинктам стадным, Идёт толпа на голос и на запах, Ритмично тормозя на перекрёстках При свете, что всё в тех же ярких фарах, Что, им вослед, неоном перекрёстным В рекламном тексте «мене, текел, фарес». На север нитью из камней рубина Плывёт дорога, ей навстречу к югу – Из белых жемчугов, сплетясь в картину, Где авеню прозрачно льнут друг к другу. И наблюдая с птичьего полета Весь город, словно бы в лучах рентгена, Его скелет для вечного пилота Артериально освящен и венно. А выше, в зеркалах гудящей бездны, Всеотражающей и свет, и темень Сверкает голограммой Град Небесный, Растущий от земного, как растенье. В его стенах из ясписа, в эмали Оконной, без какой-либо основы, Гудзон течёт, и каждый день Эммаус Врата входящим отворяет снова. |
|
|
|