Эра ментальных путешествий

На смену эпохе географических открытий пришла эра ментальных путешествий. Десант южных провинциалов, обрушившийся на русскую культуру в начале ХХ века, предпринял героическую попытку взять на абордаж пароход современности.

Одиссея русских футуристов, нашедшая свое воплощение в концепции «мирсконцы», привела аргонавтов-будетлян к самовитому слову.

В начале было Слово...

Религиозная природа эстетического бунта первого поколения русских авангардистов парадоксальным образом увязана с глобальностью всеотрицающего пафоса. Библейские инвективы, обнаруживаемые исследователями в ранних текстах Маяковского, не случайны. Даже классический «дыр бул щыл» укладывается в практику хлыстовских радений, а хлебниковская «мера мира'' генетически восходит к древнеегипетской тайне «золотого сечения». Сочетание архаических пластов сознания с новейшими, едва обозначавшимися тенденциями развития станет контрапунктом авангарда на долгие времена.

Одним из первых это сочетание несочетаемого отметил Мандельштам в своей статье «Буря и натиск», следующим образом характеризуя поэзию Хлебникова: «Какой-то идиотический Эйнштейн, не умеющий различить, что ближе – железнодорожный мост или «Слово о полку Игореве'. Поэзия Хлебникова идиотична, в подлинном, греческом, неоскорбительном значении этого слова. Современники никогда не могли и не могут ему простить отсутствие у него всякого намека на аффект своей эпохи»(1).

Здесь речь уже не о том, «какое, милые, у нас тысячелетье на дворе», не о затворничестве, а о сознательном путешествии поперек времени. Эту множественность времени декларирует и Неизвестный поэт в «Козлиной песни» Вагинова, провозглашая, что человек может духовно жить не в одной стране, а во многих, не в одной эпохе, а во многих, и может избрать любую гибель. (2) Так, зачастую делая героями своих произведений реальных героев истории, известных каждому школьнику, футуристы и обэриуты стремились лишний раз подчеркнуть несовпадение исторического времени с их авангардистским восприятием последнего.

Снегурочка Островского, отправленная в полицейский участок Хлебниковым, Джордано Бруно из одноименной пьесы Игоря Терентьева, оказывающийся на площади Согласия в соседстве с теми же полицейскими, и Минин и Пожарский Александра Введенского находятся как бы за дверью, перед которой в своей эпопее остановился Лев Толстой. Вслед за Андреем Болконским туда валом повалили футуристы. «У-у-у» Ивана Ильича, словно пароль, подхватили обэриуты. Черта между тем и этим была стерта. И время пошло наоборот, стало вихлять и завихряться, распадаться и останавливаться. Пока физики расщепляли атомное ядро, лирики экспериментировали со временем. Их парадигма не знает углов. Это уже не уголовный роман, а роман между жизнью и смертью. Роман катастрофического сознания, в котором герою (Мария из «Комедии города Петербурга» Хармса) остается только воскликнуть:

Действительно, как определить место нахождения «я» в этом романе вечного сдвига, романе-оползне, где все известные хронотопы дрейфуют, подобно химическим элементам в таблице Менделеева, в бесконечной раме пра– и мета-сознаний.

Анализируя «Детей Выдры» Хлебникова, Сергей Сигей признает, что «театроведение еще не обладает методами анализа драматических произведений, где «действующими лицами» выступают эпохи, народы, трактовки исторических событий и соответствующие им художественно-образные «плоскости». Определенный свет на природу этого затруднения проливает четвертый постулат философа и теолога, музыканта и математика Якова Друскина, приведенный в до сих пор полностью не изданных 'Разговорах» Леонида Липавского. – «Сознание не подвержено ограничениям пространства и времени, оно может быть сразу в разных местах, следовательно, возможно, что оно одно для всех людей и каждому кажется, что оно именно его». (5)

В таком состоянии сразу вся сумма культуры пульсирует в ритме персонифицированного биополя, а само биополе образуется редакторскими силами пространства-времени. Космос открывали и покоряли маги и поэты, а не офицеры. Прыжок Казимира Малевича за ноль может быть сопоставлен со знаменитым прыжком в пропасть индейской магии Карлоса Кастанеды. Последнему принадлежат такие слова: «Нам требуется все наше время и вся наша энергия, чтобы победить идиотизм в себе». (6) Сходным образом мыслил и Малевич, утверждая, что разум необходим художнику только в домашнем обиходе. (7)

Совпадение позиций мексиканских магов с идеями русского супрематиста симптоматично. К этому дуэту присоединяется и Яков Друскин: «Я понял: не надо специально думать, давать себе задания. Надо быть неспособным и несообразительным. Не вносить в писание ничего личного, никаких имен...» (8)

Предметами поэтической рефлексии, по определению Александра Введенского, становятся Время, Бог и Смерть. (9) Эта почти монашеская номенклатура интересов в сочетании с рудиментами бытовых реалий как бы выворачивает наизнанку теплое гнездо человеческой семантики и опрокидывает его туда, где, как говорил Николай Бурлюк, «слово и буква (звучащая) – лишь случайные категории общего неделимого». (10).

Это почти даосское мироощущение тотальности вселенной требует поставить во главу несуществующего угла не смысл, а ритм. Поэтому Малевич в своей статье «О поэзии» провозглашает: «Поэт не мастер, мастерство чепуха, не может быть мастерства в божеском поэта, ибо он не знает ни минуты, ни часа, ни места, где воспламенится ритм. Может быть, в трамвае, улице, площади, на реке, горе – с ним будет пляска его Бога, его самого. Где нет ни чернил, ни бумаги, и запомнить не сможет, ибо ни разума, ни памяти в данный момент не будет у него.

В нем начнется великая литургия». (11)

В свете вышесказанного столь часто инкриминируемый футуристам тезис о Пушкине, сбрасываемом с парохода современности, представляется не попранием памяти поэта, а скорее чем-то вроде таинства крещения.

Поэтому диалектика традиции и новаторства в авангарде очень не проста, сводить ее к бескомпромиссному отрицанию всего предшествующего художественного опыта неправомерно. Авангард, как правило, ориентируется на непрестижные формы и забытые культурные традиции.

Поэтика вывесок, лубок, религиозное творчество сектантов, душевнобольных и детей интересовали авангардистов испокон веку. Смена фокуса культурных приоритетов, воспринимаемая современниками сначала как эпатаж, впоследствии усваивается ими как эталон. Вот эта самая практика манипулирования духовной оптикой (не отсюда ли один из толчков к теории «расширенного смотрения» Матюшина?) и порождает возможность путешествия внутри сознания.

Идиотический Эйнштейн отправляется на край ночи: туда, где горит звезда бессмыслицы («она одна без дна»). Классической вселенной Ломоносова, где «звездам числа нет, бездне дна», противопоставляется одна коллапсирующая звезда человеческого рацио. Не идентичен ли этой поэтической формуле Введенского «черный квадрат» Малевича, который, подобно дорожному указателю, наряду с такими знаками, как свастика, звезда Давида и крест, манифестирует еще одну длительную стоянку человека... И как знать, не придется ли еще миллионам также обживать заумь, как давным-давно это проделал Тертуллиан. Credo, quia absurdum.

Могучий всплеск духа, пережитый русской культурой в начале века, сопоставим по своей грозной силе разве что с таким параллельным явлением, как падение Тунгусского метеорита. Природа этих двух катаклизмов однозначно не интерпретирована до сих пор.

Многочисленные попытки возложить на футуристов ответственность за социальную катастрофу, пережитую средой их обитания, так же некорректны, как претензии к тунгусскому пришельцу из космоса.

Десант будетлян, открывший эру ментальных путешествий, в полной мере разделил трагическую судьбу современников, увязших в кровавом киселе своего времени. Мартиролог пространен.

Когда в 1913 году Алексей Крученых в книге «Черт и речетворцы» объявил, что на смену русским литераторам пришли баячи будетляне, которые сразу превратили черта в дворника,(12) мог ли он представить, что двадцать лет спустя этот дворник в стихотворении Хармса «Постоянство веселья и грязи» вырастет до космического символа, опять станет чертом:

И уж совсем чем-то инфернальным веет от совпадения приговоров, вынесенных русской литературе автором вышеназванной книги 1913 года и Варламом Шаламовым в семидесятых годах. Летописец гулаговского ада (можно вспомнить определение Александра Введенского: «мужчина, пахнущий могилою») пишет в своем дневнике: «Опыт гуманистической русской литературы привел к кровавым казням двадцатого столетия перед моими глазами». (14)

Становится очевидным, что тяжба, затеянная в начале века, еще не закончена. Этический иск Шаламова страшным образом дополняет эстетический приговор футуристов.

Онтологические основы авангарда, связанные с глубинными, религиозными потребностями людей, обеспечивают этому движению дальнейшее развитие и впредь. Поэтому путешествие, начатое заумниками оттуда, гда неизбежно завершается маршрут каждого индивида («мирсконца») не может быть приостановлено.