Анатолий МИХАЙЛОВ

Торжественная паранойя.
Метель и скрипка по складам,
в окне – отродье вороное
Устав читает по складам.
Вл. Матиевский

Пересеклись мы с ним где-то в половине четвертого утра в типографии на Херсонской: выгружая из вихляющей клети лифта «Красную звезду», я подвозил ее на тележке сортировщицам, а в это время он, мечась к транспортеру и обратно, подхватывал ползущую «Правду» и, скользя и путаясь в матрицах, раскладывал ее рядами по столам.

Среди газетного хлама и рулонов бумажного шпагата было как-то нелепо осознавать его виноватую улыбку, такую в здешних краях неуместную и одинокую, точно он свалился с небес – в этом прокеросиненном чаде с тарахтящим полотном ленты, по которой, словно туши на мясокомбинате, все ползут и ползут бесконечные пачки; или, уже потом, в экспедиции, видеть его склонившимся над кипой обложек с номерами киосков и количеством «Футбола-Хоккея» клюющим мазилкой чернильницу, когда вот-вот и проклюнется одиннадцать и, ерзая от нетерпения, каждый поглядывает на часы и даже готов перевести вперед стрелки, и гонец в гастроном уже нахлобучивает ушанку и на ходу все не может попасть дрожащей ладонью в рукав, торопясь в гудящем закутке винно-водочного отдела плечом к плечу с озабоченными в своих заляпанных робах штукатурами высмотреть на витрине розовый вермут.

Однажды я затащил его к себе. Мы уже допивали бутылку и, когда отодвинули с траурным обручем стаканы, я с ним поделился последним куском своей прозы.

Он как-то печально на меня посмотрел и засобирался. Я вышел его проводить, и в коридоре нам повстречалась соседка. На ее бесформенном теле поверх какого-то подобия нижней рубашки висело напоминающее кофту рубище, кое-где уже протершееся; опухшие ноги были обуты во что-то похожее на галоши; клочковатые седые волосы неряшливо и несвеже спадали на оплывшие дряблые щеки – и на всем этом фоне – чуть ли не смеющиеся, неожиданно совсем еще молодые глаза…

Они были чем-то сродни: она – где-то еще там, в прошлом веке, на дне своего рождения, единственная верующая из всех четырнадцати жильцов, и он – где-то уже совсем не здесь, на пути к своему космосу; как брат и сестра.

Уже давно захлопнулась дверь, но женщина все еще глядела ему вслед – и все никак не могла успокоиться: «какое удивительное лицо». И еще осталась музыка его текстов – на кассете, которую он мне подарил.

Под голос Володи Матиевского, слегка заикающийся и хрипловатый, что, взлетая и падая, то лихорадочно ерничая, а то замирая, дрожащей скороговоркой прокладывает на пленке магнитофона узор, спорим я и Сотников, чья телогрейка висит у нас в коридоре на вешалке.

Современным Ломоносовым он приехал в телятнике из Котласа. Не расставаясь с учебником политэкономии и манифестом своего вождя и учителя товарища Лифшица, он посвятил мне трактат под названием «Товарищу по борьбе», но, усомнившись в моей стойкости, сочинил про меня поэму, в которой я изображен в облике паука.

Чуть ли не брызгая слюной, Сотников костерит и Володю, предрекая всем ненавистным эстетам естественный распад, смешав в одну кучу Вознесенского и Рембо, Соснору и Эль-Греко, под упорным взглядом Павловского, что набычившимся вурдалаком сидит напротив и, наливаясь негодованием, тянет «агдам».

Павловский похож на белобандита, каким его изображает «Спутник кинозрителя»; Володя его как-то к нам привел, и он сразу же нас пленил какой-то дикой смесью татарской искрометности с помноженной на польскую непредсказуемость российской отчаянностью. Будучи членом партии, он вызывает в Сотникове глубокое презрение. Однажды Павловский принес нам ставшую уже легендарной повесть, где аспирантки с филологического факультета делают коллективный минет мальчикам с Петроградской стороны, а уставший от своего бесконечного романа лирический герой в фартуке и в валенках торгует грибами на Дерябкином рынке.

Когда терпению наступает предел, Павловский угрюмо поднимается и, наклонившись, без предупреждения бьет. Сотников на полуслове спотыкается и отлетает к батарее. Доползает до стола и роняет на локоть голову. Батарея рассекла ему ухо.

Из развороченной мочки, пачкая скатерть, черным по белому капает кровь.

Однажды Володя прочитал нам что-то свое самое сокровенное, но мы его записать не смогли. Я был настолько пьян, что никак не мог воткнуть штырь микрофона в гнездо. И, чуть не взмокшая от слез, Лена все повторяла «Володя, ну, еще… ну, еще…» А еще один гость, уже в отрубоне, лежал между ножкой табурета и шкафом.

И до сих пор все не могу себе простить, что я Володю тогда не записал.

Где-то в конце семидесятых мы приехали с Володей в Москву и в районе Белорусского вокзала раздобыли «золотистый портвейн». Потом отыскали сквер и на лавочке расположились. Закусывали яйцом.

В сквере стоял памятник Ильичу, о каменный лоб которого высекали скорлупу.

Скоро ночь, и мы с Леной возвращаемся из «Кинематографа». В троллейбусе давка, и мы идем пешком. На набережной ни души. Ленивым чернорабочим шмоная тротуар, уже давно перевыполнив норму, ветер пасет обрывки мусора. За каменным парапетом ворочается в темноте Нева.

И вдруг мы видим Володю: в каком-то космическом одиночестве он вырастает перед нами и, запрокинув голову, переводит с неба подстрочник.

Володя работает в зоологическом музее и в свободное от работы время охраняет звезды. Как будто зерно.

Заметив нас, он, чуть смущенный, опускается на землю.

Когда его что-нибудь привлекало, то он улыбался:

Больше всего нам у него нравилось Здесь оставаться нельзя – и я приглашаю: разбей витрину, манекен… Постранствуй… подеревенствуй… поживи…

Он называл себя космополитом. «Космополитом всея Руси».

Однажды без всякого сожаления он вдруг признался, что, как поэт, он не состоялся.

Он стал хуже относиться к Высоцкому. Раньше он его любил. В особенности «Очи черные…» А теперь охладел.

Заговорили о Максе Фрише, и Володя поморщился:

– А-а-мериканцы уже д-а-авно все сделали… в-а-азьми того же Х-хэма… лет с-сорок н-а-азад…

К Вознесенскому Володя относился, хотя и саркастически, но все-таки уважительно:

– П-придворный эк-квилибрист… но л-любопытен…

Зато к Горбовскому почему-то питал повышенную неприязнь:

Но так и осталось загадкой его странная терпимость к Юрию Кузнецову:

Я продолжал настаивать на своем и в знак доказательства предъявил Юрию Кузнецову обвинение: у него есть стихотворение, где по рельсам в светлую даль летит паровоз, а черви или змеи, подтачивая шпалы, пытаются пустить весь состав под откос. И я, конечно, не стрелочник, но вместе с друзьями из Москвы подозреваю, что паровоз – это у него Россия, а черви или змеи… – и даже не успел договорить…

Никогда, даже до Володиной болезни, я не слышал, чтобы он так хохотал. Потом он снял очки и, чуть не вытирая слезы, заключил:

– Е-есть с-славянофилы, а я п-придумал… д-другое… с-славянофобы… так вот… т-твои дру-у-зья… с-славянофобы…

Весть о его болезни почему-то не удивила, а даже наоборот – как будто сбывался чей-то злодейский умысел.

Еще когда он не был больной, я как-то его спросил:

Но оказалось, не сам – это слово из древности. И оно ему просто запало в душу.

И так оно с ним и срослось – Погибоша – тихое и нежное слово, что одиноко светилось его виноватой улыбкой.

Дня за три до Нового года он принес нам свою пишущую машинку.

– М-мне уже не п-понадобится… н-нужна к-а-апуста… Может, кому п-предложишь…

Условились, что он к нам придет на старый Новый год.

Но тринадцатого никто не позвонил, и поздно вечером я решил позвонить сам, у меня был телефон его отца.

Отец или кто-то еще нес какой-то пьяный бред…

О том, что Володя больше к нам никогда не придет, я узнал от Павловского.