| КОНТЕКСТЫ | Выпуск 76 |
Стихи юной красавицы, царицы Тамары, пламенной подвижницы (в паре с Валерием Мишиным) замечательной догадки о самиздате, Тамару периода литературной группы «Поэты Малой Садовой» я оставляю там, до перестройки. До Пригова и Рубинштейна. До поворота мейнстрима к туалетной вазе Дюшана и утопления в водах оной греко-римских складок красоты. В какой-то момент Тамара Буковская осознала необходимость выбора собственного, личного пути по гребням актуальности. Оглянувшись вокруг, она уязвлена стала и накинула темное покрывало трагедии. Теперь перед нами – Тамара-Матрона, Тамара-Плакальщица, Тамара-Пророчица. Конечно, это она и не она. В приватной жизни Тамара другая. С тихим голосом, с заботливым взглядом. Есть еще Тамара энергичных действий на службе. Тамара забот вокруг «Акта» и других изданий. А здесь – одна из ее ипостасей, лирическая героиня, как условлено говорить. Кто захочет, может присоединиться к ее мироощущению. Грубым прямым шрифтом Тамара Буковская пишет страсти о жизни человеческого индивидуума, не по своей воле помещенного между небом и землей:
Идея вселенской значимости отдельного человеческого существа со всеми физическими и духовными качествами его была активно задействована в начале позапрошлого века. Нынче творческим людям приходится настаивать на прерогативах особости, непохожести, чтобы не затеряться, не застрять где-нибудь на запасных путях прогресса в остраненном, мертвом пространстве актуального восприятия мира, «в этой смеси жизнесмерти \ в этом месиве судеб». Над бронепоездом своих высказываний, пролагающим путь в развалах прежних ценностей, Тамара Буковская вывесила флаг естества и выбросила за борт фату-моргану романтизма и кисею благовоспитанности. Пылинка бытия ощущает себя женщиной, обуреваемой восторгом страстей-страданий, и высказывается соответственно принятому образу: «Не задрипаный подол, а все вспыхивающее тело – от макушки до ногтя на ноге, подъятое в ощущении полноты имеющихся в запасе чувств, обостренных, вливающихся в момент бытия». Поэтому старая скамейка в зарослях сирени, скрытая сенью живых узловатых ветвей, и любовное свидание в окружении множества праздношатающихся, не подозревающих о свершающемся акте любви, оказываются в некой невесомости, в огромном пространстве поднебесного мира, что придает особую высоту и мощь словам «плотская любовь» и понятию «гармония души и тела»:
Вся эта гармония летит в тартарары, когда Тамара вспоминает о бренности бытия. Чего ни коснись в повседневной жизни, все глубоко ранит ее и исторгает из души плач о преходящести всего живого. В ее речитативах – перечнях бед и мук сегодняшних, прошедших и будущих, живет напор чувств, сметающий порой все теории о построении стиха. Но композицию накопления и развития чувства она соблюдает. Хотя её кидает от самоуничижения к самоутверждению. От оскорбления всего рода людского к растаптыванию собственного я. Дорогу в хаосе отчаяния она мостит воплями. Это вскрики живого существа, раненого установившимся порядком вещей. Социально-политические события занимают ее на том же уровне, что и, например, уборка: «мести пол –\ откуда столько грязи!» Это мешает, это бесит, это хочется отбросить ради основного чего-то. Безоговорочно не устраивает ее глобальное несамостояние человеческого существа. Ей жизненно необходимо личное пространство в космосе, с азимутом, который определяла бы она сама.
Валерий Мишин о нынешней Тамаре: «Стихи Тамары Буковской – это стихи иного накала, иных эмоций. В равной мере и традиционные, и свободные. Точнее сказать – это вольные стихи. В них ощутима воля поэта».
Да, Мишин знает, что говорит. И вот оно, главное волеизъявление Буковской:
Несмотря на отвращение к данности, в которую она погружена, декларируемое во множестве эмоциональных выбросов на страницах многочисленных книг, она ранена краткостью пребывания в этом мире. Опасностью не успеть совершить нечто важное, для чего она здесь. Вот что угнетает Тамару – падение впустую драгоценных капель так быстро протекающей мимо жизни. Невозможностью по своей воле задержаться, оглянуться, что-то сделать и что-то осознать – в условиях неуловимой быстроты исчезновения минут, мгновений, отмеренных человеку.
В старые времена какая-нибудь ведунья могла нарисовать углем на куске тряпки абрис твоей фигуры и со страстью втыкать иголки в самые жизненно-важные места твоего тела, дабы причинить постоянную невыносимую боль.
И вот – всё, вроде бы, хорошо. Муж, дети, внуки, работа. Много работы. Сколько захочу, столько наворочу. Что захочу, то и получу.
Но это призрачное острое страдание не оставляет… Тамара выговаривает, выносит на свет свою боль, раздает ближним и дальним, но страданий становится только больше. Мука заполняет пространство обыденной жизни и возвращается – умноженная и обостренная. И свет, и тьма одинаково ранят. И тело, и душа равно страдают.
В коробочку, в скрытку, в жестянку помещена, заперта душа-жизнь. Она рвется и боится вырваться на выход, туда, где свет, который слепит, ужасает, чуть приоткроешь дверцу… Поэт рвется выдать весь ком знания – и того, что до знания. Но не может! Вернее, боится, что не сможет.
Однако, когда является момент просветления, соединения с тем, «кто хлеб \ замесил из легкой глины \ докембрийской голубой», стихии утихают и складывается песня, древний мотив которой стучится во многие сердца, но каждый находит к ней свои слова:
А потом снова накатит недоверие к себе, к судьбе, снова тоска, снова ламентации:
И опять, и опять она погружена в пучину людской судьбы, в «пространство Постсовпыра». Образ старой коммуналки в разрушенном доме преследует Буковскую каждый раз, когда она предпринимает попытку Орфея найти в аду и вывести на свет заблудшую душу.
Одно для нее непреложно: решительный отказ от каких-либо отступлений от своего «просто – я».
Из множества постоянных сил, размалывающих личность, она выделяет мельничное колесо времени, заключенное в обыденность, и выплескивает-вываливает в пространство приметы химеры, отнимающей жизнь:
Такую безысходность ввиду давления ежедневности можно вылущить в стихах Цветаевой. Другие поэты находили выход. Ахматова не замечала быта. Ахмадулина превращала мир вокруг себя в отсвет тонких драгоценностей, белых садов на морозном стекле, помещала беспокойство в звуковую дорожку красоты. Елена Шварц топала на разные тяжести капризной ножкой высокой Музы, уводила в отместку по дорогам мифических страстей и шиллеровской мистики. Ей не становилось легче, но нас она запутывала, завораживала, уносила с собой, соблазняя свободным ветром страдания.
Прямая речь Тамары Буковской выдает все как есть. И не только о хлопотах обыденности. Ее не устраивает весь круг действительности в доставшихся ей временах, вся жизнь собственной плоти и духа. Будто отчаявшийся расстрига, умный, понимающий, например, «зависимость\ глагольного покроя \ от скрытого\ мотива отступлений», ради истины отбросивший одеяния, прикрывающие наготу, Тамара излагает крайнее недовольство, положив свою правду на ладонь, протянутую к нам – возьмите, если сможете.
О том, что ее мучит, бесит, Буковская, умеет сказать хлестко, наотмашь, уничижительно, все слова будут сочиться отвращением.
Это нас хватает Тамара за шкирку и сует носом в раскисшую под ногами землю, в наше непотребство, скотство, в нашу общую никчемность. У нее все ожидаемо и все внезапно. И в переживание впадают, как говорится, все фибры души и тела. Так яростно, отчаянно, куда попало, – «в землю, в месиво, тонкую плеву / досознанья обратно просясь»– бьет тот, что навсегда, безвозвратно разуверился (физически ли, морально ли, все равно). Это не истерика Мармеладова, интеллигентно жалеющего себя за низость падения. Это та самая злоба темнеющего от безысходности сознания, какую нам показал Балабанов. Ненависть-отчаяние живет в подворотнях проходных дворов, на темных, обшарпанных лестницах пятиэтажек, в городе, окруженном болотами. Ненависть кипит в груди, и Тамара карает нас ею, нас всех. И сочувствуют нам.
Она взяла на себя всю неуверенность, отвращение к существованию, к черной стороне его. Взгляните же на себя и на свое, так называемое место под небом! – взывает Тамара.
Живи и помни, где ты находишься. Если не понимаешь, Буковская покажет, ее глаз и нерв ухватывают самое характерное, самое уязвимое в нашей общей данности:
Поток мыслечувств, мыслевоплей, чувствовыкриков. Толчки возбужденного сознания в неповоротливую толщу нашего восприятия. Попытки всколыхнуть ответную волну путем ударов в заглохшую болевую точку. Это – не вмещающиеся ни в какой размер высказывания раненой души, перечень, список не-деяний, не-исполнений не-включений. Это бешенные безбашенные зонги, обращенные ко всей вселенной. Она никогда не забывает о том, что человек – частица единого космоса, и все ее претензии исходят из этого горячечного, отчаянного ощущения «родства \ естества и зияющей прорвы». Но краткость пребывания в этой позиции сводит ее с ума.
Волны ощущений, изливающихся на бумагу, многослойны. Сквозь сгустки ярости, мрака и отчаяния, как сквозь движущийся состав электрички, можно увидеть бездонную синеву, излюбленные Тамарой образы птиц в небе («Когда ласточки в тревоге» \ перекраивают небо»), сияние свободного пространства, которому она, оказывается, умеет найти такие особые слова: «мгновение дуновение мановение веение» и который, притягивая ее, тревожит: «Он и сладок и горек \ мучителен он и коварен \ воздух тварного мира» Близкую потерю которого постоянно предрекает, не давая себе и нам забыть об этом:
Каждый из нас скрывает – не скрывает внутри себя целую роту не ушедшего с годами я. Время от времени те девчонки-мальчишки, барышни-пареньки, молодые матери-отцы, которыми мы когда-то были, проявляются. И мы говорим: ну, в детство впадаю! Или: молодость вспомнила! У поэта все пережитое легко возбуждается и пульсирует в ожидании включения.
Первые строки стихотворения продиктованы раздражением взрослого человека, а дальше с нами говорит не искушенная женщина, не мать и бабушка, а девочка-подросток, способная пожалеть собственную душу, ну и студентка факультета философии, подкидывающая ей цитату-другую.
Привычка заглядывать в чужие окна тоже оттуда, из юности. Всегда кажется, что там особенно тихо, тепло, как-то по-настоящему, не то, что у тебя. Порой высказывания Тамары Буковской несут в себе эту ностальгию по неслучившемуся или случившемуся не у нее. Какой-то стоп-кадр из фильма, который пропущен. Этакий фонарь латерномагики.
Но какой бы она ни представала в горестных плачах и бурлящих зонгах – юной или стареющей – она неустанно и неотступно, бьет в гонг тревоги и предупреждения:
Эти ее старания глубоко укоренены в структуру русского языка. Буковская широко использует сложившиеся испокон веков семантические узлы, передающиеся из поколения в поколение. Присказки, поговорки, скороговорки, считалки, пословицы, приметы, суеверия, фобии, слова, пришедшие то из нижних слоев общества, то из глубин истории и доистории, естественно вливаются в ткань лирического сообщения, работают на его нерядовую окраску и на остроту чувства. Они являются орудиями ее посыла к людям, инструментами, послушными, готовыми перестраиваться, преображаться, не выходя за рамки традиции. В результате наблюдаемое ею явление не просто фиксируется как, допустим, отрицательное, оно становится личной болью, непоправимой обидой. Или, в другом случае, вселенской радостью.
И новые, и старые клише легко претерпевают обыгрывание, расширение смысла и безропотно ложатся в русло языка: «тянет срок – почем и зря». Слово, стоящее в упряжке, вдруг меняет или теряет пристяжных, приобретая сатирическо-политическую окраску: «Вешай на уши пьяной отчизне \ Чтобы ахнула – ну ты – вооще». Иногда стихотворение кажется просто набором поговорок. Но, при ближайшем рассмотрении, обнаруживается, что это отнюдь не набор, а подбор: ритмический и семантический, создающий специфический образ национального сознания:
Порой новообразование без шва соединяется со словами, взятыми из старорусского словаря, чтобы сказать, пропеть под соловьиное «со», «ло», пожалеть существо, привыкшее подчиняться – но не без свойственных бытовому сознанию заградительных «словоломов с загибом»:
Это не казенная, не блатная, не военная, это собственная речь, личный, разговор. Тамара рожает смыслочувство, аранжируя его известными народными образами. Слово под ее рукой похоже на глину, из которой лепится нужная фигура – мысли или чувства.
Тема проходного двора, в других стихах Буковской вызывающая ощущение неуютности, случайности, тревоги, здесь, благодаря поговорке, обретает некий задор отчаяния, резкого отказа.
Отрывки присказок, простонародная форма слов, сталкиваясь по воле Буковской, меняют, бывает, свой старый смысл, чтобы составить, задуманные пазлы.
Почти частушка превращается в выброс отрицательной энергии благодаря построенному Тамарой звукоряду. Например, «и не сложить в жисть \ а грохоча как жесть». Картина жестокой обыденности звучит подстать содержанию – зудит, скрипит и скребет по жести.
Или хрипит и воет:
Конечно, звуковой климат у нее разный. Вот почти блюз: человек заглянул в прошлое, в такое знакомое, свое, но – там ему уже нет места:
Излюбленный прием Буковской – обращаться к вязи близких по содержанию слов, поставленных по нарастающей силе воздействия. Идущие друг за другом, они уточняют, усиливают значение высказываемого: «И колбасит и глючит и плющит \ И морозит и дрючит и лущит», «Размокнет, размякнет, раскиснет, \ расквасится в талом снегу», «В холоде голом, бессвязном, безлистом, \ В воздухе полом как ветер со свистом».Они утаптывают дорогу к сути, к воспаленному, больному нерву.
Она держит в голове, а также создает словообразования, характеризующие нас и нашу жизнь: метрошные трамвайнопоездные\ квартиросъемные бездомноугловые\ мешочноклетчатые сумконабивные», и нашу способность к самоиронии:
И каков он, «конь в пальто», на самом деле, без шуток? Он тварь дрожащая, с усилием преодолевающая дни своего существования:
Продлевание жизни, как звуков и слов или – слов и звуков, как жизни, идет тяжело, но человек согласен на это:
Кажется, что не выйти Тамаре из круга, очерченного тоской. Однако за массивом ее стихов, неуемных, бурных, воющих, громкокипящих, отчаянно трагичных, просматривается сдержанно сияющий куст размышлений о бренности жизни, тонко инкрустированный стихографическими смысловыми параллелями: «сестрицей-плотвицей вплываешь в треску\ чешуйчатой Невки», «и лунную денежку\ ночью из кадки воруют»…
В результате перебирания бусин-слов возникает некая музыка, превращающая поток расхристанного интимного переживания в певучую цельность, срывающуюся на ритмы ударных инструментов. С ее помощью Тамара Буковская укладывает в нашем сознании дорожку к ее пониманию человека и его места в космосе жизни.
Пока зонги Тамары Буковской трагичны. Но подождем. Она создает книгу за книгой и меняется от одного высказывания до другого. Может, наступит день, и мы прочтем цикл ее Благодарений. Поэзия – «длинный – на всю жизнь – разговор с собой».
|
|
|