| ПОЭЗИЯ | Выпуск 78 |
|
Introitus Наплакать море. На гребнях соли построить город. Назвать хоть Зальцбург. – Memento mori. Ушла от боли во тьму минора душа страдальца. Пустить дороги. Раскинуть площадь. Собор воздвигнуть. Купель в соборе. – Просил у бога любви и мощи, – он выжег стигму тоски и горя. Над колыбелью задёрнуть полог. Свечу затеплить. Волхвы – заметят. – О том скорбел ли, что путь недолог, что станешь пеплом, родясь кометой? Наплакать море. На гребнях соли построить город. Родится Моцарт... * * * Kyrie eleison Чёрного ночью не различить. Ноты подобием крапинок оспенных видятся. К ним подбирает ключи чёрный мой однофамилец и родственник. Гнутой отмычкой басовый встаёт к нижней строке, и на ней открывается хор De Profundis – из тёмных широт, где обретаются души-скиталицы. Чёрные ноты на чёрном листе – можно ли тайнопись сделать секретнее? Нотной бумагой прошелестев, ставит заказчик заглавие: реквием. Смирну недаром волхвы принесли светлому первенцу; жизнь надломилась и сгинула в сумраке, в недрах земли, даже не выдохнув: господи, смилуйся. * * * Dies irae Мнилось: удар! – буря мглою – вихри, дыбом земная встаёт кора, пламени шквал, и в безумном шифре бедствий откроется зов: пора. Думалось: разом, одним направо, прочим налево. Особым – вверх. Вместе не страшно, дурная слава в массе пустячна: я раб, я червь... Чудилось: позже. И если будет, то по сценарию: тьма, конь блед. Лопнет у неба в глазу сосудик, кровью заката затопит свет. Вышло иначе. Конец вселенной – не в напророченном далеке: дома, в бледнеющих постепенно метинах роста на косяке. В собственном теле, где в каждой пяди воспоминаний саднящих ком: в матке; в капканах ключичных впадин, муку скрывающих под замком. Там, где в трахее по коридорам оледенелым плывёт, скользя, имя возлюбленное, которым больше назвать никого нельзя. В детской, где ставни перед грозою ловишь, чтоб путь закрыть сквозняку: скажешь привычное буря мглою, но не закончит никто строку. * * * Tuba mirum Начинают валторны. Поднимается дрожь. Не тянись за снотворным. Всё равно не уснёшь. Опочивший до срока, отошедший ко сну, эти зовы с востока – ускользнувшим во тьму, где горнист в оркестровой яме неба царит, пребывая основой в партитурах орбит. С высоты звездопада в раскалённый мундштук выдыхает торнадо. Появляется звук. То клокочет синкопой, то снижается, тих. Вся планета – некрополь под ногами живых. Ныне сущим – равнина, отошедшим – покров. Попираем любимых всё равно что врагов. Трубы громче горланят, и несёт ураган шар земной на закланье по ухабам, буграм. Пожирается смерчем человечий петит – и живым, и умершим, нам всегда по пути. * * * Rex tremendae majestatis Понимаю теперь: он со мною играет в ножички. То ли фору сперва давал, то ли силы берёг. Расширялись богатства мои, росли понемножечку, мир кроился и так, и этак, и поперёк. Дом построен, деревья в саду посажены, сын... Тут блеснуло лезвие, только свистнуло, – мастер-класс. Воздух ртом хватая, стою, под ногами земли аршин. Ну вот, говорит, и хватит тебе как раз. * * * Confutatis maledictis Изобретатель вечности, больших и малых стрелок вящий вседержитель, пустивший время, словно часовщик часы, коловращением событий, всего-то раз он тронул балансир – и закружились шестерёнки ловко, и мелкий дождь секунд заморосил, будя дыханье в исполинских лёгких. К сырой изнанке пористых миров он безразличен. В мирозданье полом – мы сон его, мы сонмы пузырьков, скользящих в суете по альвеолам его не занимающих тревог. А если за пределы средостенья кто выпал – значит, попросту его из жизни в вечность выдохнуло время. * * * Lacrimosa dies illa Первенца, родившегося ночью, пеленали в тонкие лучи, погремушкой тешили сорочьей, забавляли вспышками лучин, искры высекая не кресалом, но несчётным чирканьем комет, по пути подкрашивавших алым млечный закипающий рассвет. Мир его укачивал в ладонях, расстилал полотнища долин, наставленья птицами долдонил, нагоняи с ласками делил. Жизнь его любила спозаранку, но нежданно, даже не со зла, оказалась нерадивой нянькой, задремала вдруг – и проспала. Маятника замерли качели. Что для отпущения души, отходящей в вечное кочевье, времени осталось совершить? Распустить свивальника сиянье, окропить остывшим молоком, убаюкать в неземной саванне, подтыкая саван облаков. * * * Agnus Dei Рожденье ангелов случайно. Какой идёт на них раствор бисквитный, из какого чана неглазурованный фарфор на небе черпают для лепки, из перистых ли облаков шьют крыльев тонкие виньетки в ажурном стиле рококо – знать не дано. Светловолос ли окажется хранитель твой или черняв, узнаешь после, когда назначенной порой родишь его. Над тонкокорой скорлупкой зыбки наклонясь, меж ним и смертным приговором от счастья не заметишь связь, пророчеств грозных не услышишь, расплаты не запомнишь срок. Творец велик и огнедышащ, но так условен и далёк, что, к небу не поднявши взора, поставишь подпись без труда под мелким шрифтом договора о том, что всё не навсегда. И вдруг телесности осада снята, отныне ни летать, ни жить, как вышло, – до упаду – нельзя. Недолгие лета прошли. Следишь оцепенело как тот, кого ты родила, стряхнул с души обноски тела и два невидимых крыла, вернул по описи и убыл, оставив прибранную жизнь, как ненадолго снятый угол. Хрипи «за что», взывай, кружись – ответным эхом, бумерангом гремит безжалостная медь: не ты, но первенец, но ангел был призван первым умереть. * * * Lux aeterna «Колыбель качается над бездной...» В. Набоков Качайся, колыбель, вычерчивая серпик, баюкай в трюме груз родившейся души. Минуй в тумане мель на циферблате смерти, в ловушки чёрных луз попасться не спеши. Качайся, колыбель, серьгой в небесной мочке, качайся и кренись, презревши вертикаль. Пастух и корабел, и мореход, и зодчий глядят в ночную высь и ловят звёздный тальк. Кругла луны купель. Расти, пресветлый ангел, живым залогом слёз и будущих кручин. Качайся, колыбель, неутомимый анкер невидимых колёс и потайных пружин. Когда-нибудь с зубца в механике небесной сорвёшься ты, взлетя раскрученной пращой, со свистом, промерцав, опишешь круг над бездной и выронишь дитя падучею звездой. 2016 |
|
|
|