| ПОЭЗИЯ | Выпуск 78 |
|
* * * Не о безумной Северной Корее И не о том, как Сирия горит, – О чём-нибудь совсем другом, скорее, Хотел бы я сейчас поговорить. Допустим, о парижском листопаде, О смоге, что над городом навис, О старике, что просит Христа ради У приоткрытой двери в Сен-Сюльпис. О том, как сердцем слившись с гулким храмом, Там можно без труда забыть про то, Что есть Москва с её курбан-байрамом, А на Донбассе зона АТО... Но проходя по улицам знакомым, Где вроде бы привычно всё глазам, Я чувствую, как прочно с веком скован, – С тем самым, что, увы, непрочен сам. * * * Борису Клименко Когда дверь в чьей-то хате вышиблена И шатается в ней сквозняк, Горек вид занавесок с вышивками, Что колышутся на гвоздях. Нет порою в жизни отдушин, А душа в сплошных синяках, – Только всё это, Боря, одюжим, Ибо иначе нам никак. И у киевского Владимира Нас одарит покоем та, – Дорогая мне, а тебе – родимая, – Приднепровская красота. ПАМЯТИ ГЕРМАНА ПЛИСЕЦКОГО 1. Трубная площадь Восточными словами, как урюком, Подслащивал поэт свой пресный быт, А проходя по Трубной, слышал – в люках Река Неглинка, спрятавшись, бурлит. И сквозь чугун в оставленные щели, Казалось, шепчет тёмная вода О дне, когда прощавшихся с Кащеем, Здесь поджидала страшная беда. Над городом печаль в гудках басила, Летя от стен Кремля на Колыму... Но девочкою лет шести Россия Надолго в память врезалась ему. Слепая и губительная сила, Что двигалась от Сретенских ворот, Её водоворотом уносила, – Водоворотом, звавшимся – народ. В Колонном зале, в пальцах комкав шапки И не стесняясь набегавших слёз, У пьедестала с гробом шагом шатким Свою беду и боль поток тот нёс. Слиянием мистерии и яви В прикрытых крепом люстрах свет не гас, Но даже если розы там не вяли, То стража их меняла каждый час. А с Трубной кровь уже смывали чью-то, Следы беды сметали поскорей, И мартовские ветры дули люто Меж траурных столичных фонарей. 2. На полях книги «От Омара Хайяма до Экклезиаста» Не глазами, но сердцем Строк касаюсь печальных – Тех, что Герман Плисецкий Не сумел напечатать. Ах, стихи из архива Среди записей личных – Будто ветер охрипший В подворотнях столичных Лет простуженных, серых От печалей и пыли, Где по-своему все мы Гнётом мечены были. Сколько душ там сломалось, Что казались – из стали! Но остались слова ведь, Пусть в тени, но остались. КУНЦЕВСКАЯ ЕЛЬ, ИЛИ КАК ОДНАЖДЫ С ДРУЗЬЯМИ Я ПОБЫВАЛ У «ВТОРОЙ ДАЧИ» СТАЛИНА Гнездо диктатора в Кунцево. Притихшие разговоры. Кусочек империи куцый За тёмным глухим забором. Хозяин давно сменился И кто там сейчас – бог ведает. Спросить бы воды, извинившись, Но лучше, конечно, без этого. Вдали силуэт охранника, Собачий лай голосистый, Казалось, что-то отравлено На этой земле российской. Природа летняя властвовала С завидным упорством воина, О генерале Власике Подумалось мне невольно. Случайно ли всё ещё помнится Средь зелени той сочно-рьяной Засохшая ель – покойница, Осыпавшаяся, но упрямая. ПО ПОВОДУ ОТКРЫТИЯ ПАМЯТНИКА ИВАНУ ЧЕТВЁРТОМУ В ОРЛЕ Тоска по опричнине. Грозный, Малюте Скуратову честь... О дух этот, схожий с гриппозным, Амбиций гремучая смесь. Язык был мне верной опорой, И в стужи грел словно очаг, Но что ж говорить на котором Приличнее нынче молчать. 14 октября 2016 года БУДАПЕШТСКИЙ БЛОКНОТ (сентябрь, 2017) Будапешт Не для ума, скорее, а для сердца – Листвы сентябрьской золотистый фон И дней стручки, что сродны связкам перца, И волн дунайских вечный марафон. А я, подспудной памятью ведомый, Здесь словно погружаюсь в прошлый век, Где пылью – пятьдесят шестой, бедовый, И незабвенной тенью – Валленберг. Гостиница «Леонардо», № 548 Окно гостиничного номера Выходит в сквер, где зелень старая Упорно не меняет колера – Желтеть, как будто, не пристало ей. Но ветер с северо-востока Упрямо треплет листьев кружево И разбивает на осколки Дорожки, залитые лужами. В такое время, право, надо бы Быть мастером перед подрамником, Чтоб краски на холсте, как ягоды, Взяв мастихин, слегка подравнивать. Размышления на скамейке в районе улицы Ваци 1 Ах, сколько минуло годков, Порой несчастных... Дружище, Юра Холодков, Где же сейчас ты? В венгерской жизни суету От скуки отчей Бежать хотел. Сейчас я тут С тобой – заочно. Луна двояка нынче (так Бывает в море) – То полустёршийся пятак, То форинт. 2 Ты говорил, что падежей тут двадцать семь, Ошибочно накинув пару лишних, Что не было помехой, ведь гусей Пасти бы мог, с пейзажем здешним слившись. И, позабыв московской речи вздор, Не только откровенный – даже отзвук, Как сыр овечий, резал бы простор, И пил бы, как вино, мадьярский воздух. Как жаль, что нам не встретиться теперь – Поворошить времён минувших ветошь, Потолковать о горечи потерь И помянуть друзей, которых нет уж. Под сводами базилики Святого Иштвана Пели в храме, где служилась месса, Ну, а я душой, как будто в брешь, Улетел, услышав вдруг Бернеса – О солдате, бравшем Будапешт. Вспомнил патефона синий ящик, Чёрную пластинку под иглой... Вспомнил то, что было настоящим, Не покрытым патиной и мглой. По весне и яблони, и вишни Там цвели у изб и у дорог – Это я о тех, что здешний Иштван Знать не знал, и знать, увы, не мог. Меченые годы 45-й? Всё, как будто, просто: «Смерть фашистам!», «Гитлеру капут!»... Это 56-й вопросом: Почему тогда мы были тут? Безутешная музыка Осень снова такая, Что забыл я почти. Воздух терпче токая Из ближайшей корчмы. Вечер стелется сизый – Пустота и тоска, Даже птиц на карнизах Взгляду не отыскать. Лишь рекламы цветные Приглашают к вину... Рожё Шереша[1] ныне В самый раз помянуть. О, печаль Будапешта, Всё ж светла твоя явь, Где звучит безутешно Его старый рояль. |
[1] (Вернуться) Венгерский пианист Режё Шереш (1889–1968) вошел в музыкальную историю как автор «Венгерской песни самоубийц», в версии на английском языке – «Gloomy Sunday», в русском варианте – «Мрачное воскресенье». Исполнялась она им самим в будапештском ресторане «Kispipa».
|
|
|