| ПОЭЗИЯ | Выпуск 79 |
Родилась в 1973 г. в Караганде. С 2008 г. живёт в Москве. Профессор Рос. гос. гуманитарного университета, доктор филологических наук. Член Союза писателей Москвы и Союза переводчиков России. Ведущая литклуба «Мир внутри слова» и литмастерской «На Малой Пироговке». Переводит немецких, болгарских авторов, поэтов народов СНГ и России. В 2008 г. в Московском госуниверситете им. М.В. Ломоносова защитила докторскую на тему «Жанровые процессы в поэзии российских немцев первой половины XX – начала XXI вв.». Публиковалась в журналах «Знамя», «Октябрь», «Волга», «Урал», «Нева», «Дружба народов», «Литучёба», «Новая Юность», «Крещатик» и др. Победитель нескольких конкурсов, в т. ч. международных.
|
ПОЧТОВЫЙ СОЛДАТ Любимой на родину Мы с тобою похожи, палач мой, как хохот на плач. Тёплый клёкот надрывный – из разных низин и глубин. Я кладу в твои руки живой пластилиновый мяч – своё сердце. Родная, играй, только помни: ich bin… Я бытую. Жую опостылевший косный язык в наших письмах, похожих на руны компьютерных скал… И взыщу я за всё: за минуту, когда я привык быть с тобою, за век – я так долго утрату искал… За окном трикотажный сентябрь разукрасил листву (совершенно безвкусно), зашторил холсты-небеса… Мне не в радость природа, родная моя дежавю. Может, я не художник? Я, впрочем, об этом писал в одна тысяча сорок четвёртом бумажном письме, в миллионном воздушном конверте подружки «The Bat»… Существо, что зовётся Господь, тянет руки ко мне… Я тянусь к его солнцу, безрукий почтовый солдат. На мощёном лице тротуара – квадратам морщин несть числа, как конца нет страданью… Младенец мой, лист, окунается в принтер, как в бездну, где выход один – потеряв цвет лица, закричать: «Дорогая, du bist…» МЮНХЕНСКАЯ ЗОЛУШКА Казахстанской Золушке здесь невмоготу: Лечь на мостовую бы, под шины – тс-с, молчок… Выронила зёрнышки в полночь – красоту, Ёкнувшее сердце и хрустальный каблучок. Стерпится и слюбится… Воровато принц Мюнхен смотрит Золушке в нежное лицо. – Фройляйн в белом платьице, ах, зачем же ниц Вы упали, милая? Будьте молодцом. Фабула закончилась: брак на небесах, Флаги на рейхстаге или на дворце… Русская принцесса спит не на бобах – На дорожном вымощенном, вымытом кольце. DIE RUSSLАNDDEUTSCHE Рот, вмещающий два языка. Отче, Vater, скажи, чья дочь я? Точит кирху на дне река… «Твой удел – терпеть, Russlanddeutsche…». Две души истомились в груди. – Сердце! Herz! – Иссякает аорта. – Голос! Stimme! – Я слаб и один. – LiebeHeimat! – На карте я стёрта. Ржавый плуг как могильный крест. Лютер – в ветошь завёрнутой книге… Волга! Mutter! И в тысяче мест остаёмся мы Wolganigger. В отчем доме хочу домой… – Предок! – Кости лежат в Карлаге. – Кирха! – Колокол мой немой. – Нибелунги! – Ты веришь в саги?... «Я не верю уже ни во что!» – Так ответь, и предашь всё на свете. …Речи терпкой, щекочущей ток неужели не благ и светел? Крылья – вширь, и – поверх голов – станем, делая тысячный круг, мы двуязыкими магами слов, Руссланддойче с большой русской буквы. Две культуры, два духа… Вдвойне нам достанет родительской речи… Плуги нежны на новой стерне прежних кладбищ… Озимые крепче. ТРИПТИХ Рядом – я отвлекаю себя, ощущая весомую тяжесть серьги в собственной мочке, пытаясь тихонько свернуться в ней, словно на талом фантомном снегу, от которого как ни беги, как ни стремись, окаянная, прикоснуться к нему нежней, – он умирает, немеют пальцы твоих зрачков, и литой мой снежок ты возвращаешь стаканом не нужной тебе воды; ты не учёл – я расту, мне больно, между восторгом и лобовым пети-жё, между твоим кадыком и орбитой новой звезды; как живописец, ты вынимаешь розы, одну за одной, из закрытого рта, глина на розах сразу сухая, цвет их серый, скупой; руки твои испачканы моей мокрой яичною скорлупой – снегом, сличающим твой белый голос и мою невидимую гортань. ВСТРЕЧА Оборачиваюсь, будто речная капля падает на голову в озвученный срок, я стою, а на самом деле плыву и теку, оставляя воздушных девочек за спиной, у них есть свои имена и застывшие позы, водоросли в волосах, цветок раскрытого рта, и каждая доли секунды назад была, несомненно, мной. Ты видишь не только их, но последнюю впереди. Она вертится, как винил, в игольное ушко вдевает мокрые волосы, ей навеки неполных шестнадцать лет. Целовальщица проводит губами от переносицы до живота, но её, кажется, нет? Метаморфоза кофе, сваренного из воды валдайских озёр, молозива и чернил, – голос рождается из внутренней стороны твоей ладони. Тяжёлые лодки ресниц принимают в себя нежнейшую из моих сестёр – блаженную. У меня во рту звучит колокольчик, крохотный, трогательный, в юбочке на свету, и раскачивает до беспамятства самую пряную и драгоценную из моих границ. Так близко видеть тебя, прибрежные камешки перебирать, – люди живут, словно звери, словно молчащие арфы, на расстоянии вытянутой руки. Я нахожу губами пряжку туфельки на дне реки. Ты её осторожно кладёшь в ладонь, превращая в звук. * * * Пеленальщик боится притронуться к моему горлу, я словно вода в броске, пловец рассекает меня и притягивает, постылый, к самой себе вниз головой, я стопами ищу дно, это твои руки, они горячи, мне хорошо в твоём кулаке, при любом напряжении моих мышц и голоса всюду ты, растекающийся Москвой, в которой мне хочется жить, я лежу на нежной кожице тютчевских губ, ты с кем-то здороваешься за руку, я прячу в ракушку ложбинку своего живота, ты прощаешь всех прежних женщин, я сыплюсь апрельским цветением на бегу, в дыхании рослых яблонь во рту твоём, словно в саду, словно за пазухой у Христа. * * * На запачканном Привокзалье Снизу – снег, в поднебесье – смог… К человечьим следам попали – Гляньте! – крестики птичьих ног. В грязной каше мужских и женских Каблучков, каблуков, каблучищ – Деревенским, вселенским, крещенским Веет чудом, и неба свищ, И незримого солнышка дым как Лёгкий насморк – денёк, и пройдёт… Здесь ходил ты, мой Птиц-невидимка, И глядел на прохожий народ. Лилипутик на нас, гулливеров, Пялил пуговки выпуклых глаз… Был ты белый, а может быть, серый С белой грудкой дугой напоказ… . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Прибыл поезд, тепло и железо, И хороший сошёл человек… Я смотрела, как варежкой резал Чей-то мальчик живой ещё снег. Голубь стыл. Люди к поезду лезли, Шаркал старый таксист, как холуй… Я Вам искренне рада!.. Как если б Не нашла птичий трупик в углу. ИКОНА Умиление. Божья Матерь С невесомой звездой на плече. Деревянная рамка крадет Свет бездонных её очей. Синим шёлком накрыты плечи. Взгляд потуплен, полураскрыт Тонкий рот, готовясь ко встрече С каждым, кто у иконы стоит. Лоб прикрыт полотном легчайшим, Лик в сиянии нимба горит. На шажок к ней придвинусь – дальше Не позволит неложный стыд. Складки ткани синей свободно Ниспадают. Я плачу, чтоб Глубже видеть эту икону: Брови птицами чертят лоб, Руки сложены крестиком нежным, Веки спущены к нашей судьбе. Замечательна Ты – безбрежным Чудным росчерком. Слава Тебе. РЫБА Я словно рыба в синеватой мгле. Цвет чешуи моей не впечатлит. Я водный дух, и на твоём весле – дыхание немых моих молитв. Сжимать уста… скользить… волокна дней, как водоросли, за собой тянуть… холодным телом знать холодный путь… дышать покорно… обитать на дне… Как в мысли речь таится, так во мне под сизой кожей не простой скелет, а краски жизни – слитки дум и лет – сочатся в не искомой глубине. Внутри я – экзотический дворец. Сокровища несметные лежат… Я такова. И обручи колец прошедших лет моих не тронет ржа. Ты – я. О, не противься… Твой ковчег – на много миль наверх, но, дрожь твоя, я – в глубине: не напрягай очей. …Ты весь внутри, снаружи – чешуя. БАРС Он мускулист, силён, готов к броску. Тяжёлых лап магнитные поля влекут к себе, и корчится земля вблизи его шерстистых крепких скул. Он господин. Владения его окружены телами павших жертв, чьё кровное, кровавое родство барс тёплым животом познал уже. Естественен, как дождь, как смена дня и ночи… Уши – верные стрелки: чуть дрогнет жертва, он, чело подняв, уже убил её, не сжав клыки… Добыча – быль его, его мечта. В зрачках не кровь, а неба злой лоскут. Бурлит слюна, мутирует гортань – барс близится к заветному куску. Гигантские прыжки – искрит в глазах, буреют пятна, коченеет жест… Мир так устроен: толщи лет назад всё тот же зверь всё ту же жертву съест. Знать цель, в висках вынашивать закон, заполнить брешь, без коей ты не ты… Барс честен в гордом царствии своём, не преступив естественной черты. Фашизм Братья, может быть, вы И не Дон[1] потеряли… А. Твардовский. «Я убит подо Ржевом…» Мне снова чуть больше двух лет, и я слушаю паузы между бабушкиными словами. Она говорит то по-русски, то по-немецки. Слова нанизаны на фосфорическую нитку. Видно свечение пауз. Она смеётся – лет в двенадцать ей досталось плёткой от батьки Махно. Он скакал по её родной Макеевке и от нечего делать стеганул любопытную девчонку. С апреля 2014 у меня горит плечо. На нём из моей крови и мяса вырастает голубь. Тогда в Макеевке свирепствовал тиф. Это что-то глубокое. T-i-e-f[2] – каждая буква ударяется о землю, как мяч, но не подпрыгивает вверх, а проваливается, уходя в глубокий колодец, который сама и прорывает. Звук получается густой, низкий, топкий, поздний. Буквы в этом слове разной высоты. «I» выше всех, она, как ёлка, вокруг которой кружатся в хороводе остальные буквы. Герои бабушкиных рассказов бесцеремонно уходят. Я загибаю пальчики на незнакомых словах – война… убит… погиб… пуля… взорвать… Постарев на сорок лет, смотрю новости в мобильном: – На Украине запоздалая весна. – Самолёт летел над Донецком, а упал на дно Дона (!). Все остались живы. – В центре Харькова ищут бомбы. – Несколько убитых на войне поскользнулись у входа в рай на фарше из перемолотых детских пальчиков. Никто не знает значения слова «фашизм». АЛЕКСАНДРУ АБЕЗГАУЗУ В ГЕРМАНИЮ В «Зимней сказке» Гейне, возле Рейна, Гретхен в Веймаре печаль свою прядёт. Льётся время нитью, Гретхен ждёт, Ждёт, когда любимый не придёт. Йоганн Вольфганг Гёте, Генрих Гейне... Я мешаю мифы, словно вина. Я в душе не строила Берлин С 45-го. Моё «wohin?»[3] В никуда приводит, лишь один Русский дух разрухи гонит в спину. Саша, я ищу среди развалин Старого Берлина красный флаг. И не кремль – коричневый рейхстаг! Немец иль фашист – мой старый враг, Vaterland – хорош, но федерален. Алекс, в то же время громче жизни Я, немая немка, слышу зов Голубых кровей моих отцов И вне слов вбираю глубь стихов Рильке, Божества в моей отчизне – На Парнасе. Саша (Алекс!), с нами Сила крестная и, видно, навсегда – Питер твой, моя Караганда, Где в Карлаге немцы штабелями Эмигрировали в никуда. Алекс (Саша!), с Мюнхеном сродниться – Очень больно, или – в горле ком – Можно, лая новым языком, Поперхнуться буквой, словно птица, И случайно Словом разразиться – Русским кириллическим стихом? Саша? Алекс?.. 2001 г. * * * цветок этот единственный длящийся цветок в круглом храме между мной и тобой мы не осмеливаемся сорвать его прозрачный шар храма медленно катится от горла к животу и обратно высокий ты учишь меня быть медленной сколько дней и ночей я не целовала твой язык рождающий живые стихи не ласкала его мышцы и позы не там ли где мы жевали землю в поисках корней я не гладила твоё лицо по линиям созданным Богом и в белых облаках тонула твоя львиная грива и крупный ангел рос в тебе от самых пяток и я не обнимала его куда смотрят мои зрачки? Горе в храме по полу катятся монеты от нищего к ангелу с сухими зрачками |
[1] (Вернуться) Дон – река на территории России.
[2] (Вернуться) Tief – глубокий (нем.).
[3] (Вернуться) Wohin? (нем.) – куда?
|
|
|