К Элизе

Кто-то с приличествующим церемонии печальным лицом повернул ручку граммофона. Прибор устало кашлянул и из медной трубы, напоминавшей причудливой формой цветы ипомеи, оплетающей церковную ограду, полились нежнейшие звуки бетховенской миниатюры «К Элизе» в исполнении самого почившего. И небо, будто не удержавшись от сентиментального порыва, заслезилось мелким дождем. Присутствующие раскрыли черные зонты.

Молодой журналист медленно наводил камеру, выхватывал из толпы, состоявшей человек из пятидесяти, то одну, то другую физиономию. Сквозь толпу, тяжело дыша пробирался полный и раскрасневшийся от спешки трубач. У гроба он порывисто расстегнул пуговицу воротника, непривычно сдавившего шею, а потом положил на крышку гроба зажим для галстука.

Журналист был потрясен, что среди присутствующих нет ни одного человека с печальным лицом. Газете нужен был материал о похоронах известного композитора, а на фото расцветали до неприличия счастливые улыбки, и если бы не неизменно черный цвет одежды собравшихся да кладбищенский пейзаж, в центре которого возвышался еще не закрытый гроб, никто не смог бы догадаться, что это похороны.

Даже старенький граммофон был укрыт от дождя чьей-то заботливой рукой, державшей черный зонтик, и только лицо покойного довольно быстро покрылось мелкой изморозью, а крошечные капельки с едва слышным шелестом ударялись о стенки гроба. Весь мир сузился до размеров зияющей прямоугольной ямы рядом.

Церемония быстро завершилась, и все стали расходиться по машинам. Последней уходила тоненькая девушка в черной вуали, скрывавшей половину лица. Едва различимые под рубашкой контуры груди, изящная шея и тонкий стан привлекли журналиста. И когда девушка направилась в сторону последнего не отъехавшего автомобиля, он бросился вдогонку.

У дверей дома их встретил администратор, который проводил их в банкетный зал и объявил собравшимся, что отныне дом приобретает статус музея. Гости, казалось, не слышали этого объявления и продолжали спокойно беседовать с бокалами в руках.

Молодой журналист повсюду следовал за чаровницей, ловя в кадре легкие черты, проступавшие из-под черной вуали. Но девушка перемещалась по комнате, похожая на заводную куклу: кое-где останавливалась и, склонив голову, принимала дежурные соболезнования, а где-то – бросая дежурные, и оттого совершено бессмысленные фразы.

Наконец публика стала разбредаться по домам. Журналист задержался у холста, с которого вдохновенно смотрел похороненный музыкант. Когда же входная дверь закрылась за последним гостем, парень решил, что пора.

Он обратился к очаровательной хозяйке дома-музея и сообщил, что брал у её отца уроки фортепиано. Это не произвело на девушку ожидаемого впечатления, и тогда журналист, откинув крышку белоснежного рояля, начал музицировать. Под его руками нежно зазвенели ноты знаменитой «К Элизе». Удаляющаяся фигурка девушки вдруг замерла, вытянувшись так, будто её тянули вверх за макушку. Потом она медленно повернулась и очень плавно поплыла в сторону рояля, на котором они вдвоем закончили произведение совершенно обнаженными.

Журналист, насладившись остротой новизны отношений, вскоре признался, что никогда не был знаком с отцом хозяйки музея. И добавил, что всего два раза видел его: первый раз – еще ребенком, в какой-то телевизионной передаче, второй – в гробу.

Признание не смутило девушку. Наоборот, прищурив глаза и усмехнувшись, она прошептала: «Ты и сейчас ребенок, совсем не вырос, оставь это».

Но журналист вовсе не собирался останавливаться. Ему хотелось привычной свободы, которая манила и опьяняла его. А нежные трепетные беседы про умершего родственника ему опостылели, и он ушел, громко хлопнув дверью и продолжая кричать, что в мире множество гораздо более знаменитых и талантливых музыкантов, чем тот, в доме которого его приютили на несколько недель.

Когда его голос наконец растворился в тихой прохладе вечера, на девушку навалились мрак и до звона немая тишина... Чтобы хоть как-то избавиться от этой пустоты, она решила с утра наведаться в Дом ребенка, находившийся на соседней улице. Так по старым лестницам звонко защелкали каблучки детских туфелек. Малышка была названа Элизой.

Новоиспеченная мать души в ней не чаяла и отдавала все силы воспитанию девочки. Нежные маленькие пальцы Элизы становились больше, как вдруг заболела мать. Несмотря на заботу Элизы, в один из пасмурных дней ее удочерительница скончалась. Официальные лица провели похороны, выразили соболезнования, объявили Элизу директором музея и исчезли.

Музей не был особенно популярен. Пару раз в год сюда приводили на экскурсию детишек из музыкальной школы, но для Элизы среди них даже собеседников не находилось, ведь они дежурно отбывали свое время и облегченно вздыхали, когда рассказ Элизы о человеке, которого она никогда не видела, считавшимся ее дедом, наконец завершался.

Шумные галдящие многоголосые стайки высыпались на улицу, а Элиза провожала их долгим взглядом, наблюдая, как они растекаются по мере приближения к новым улочкам и переулкам, и как преображаются прямые и полные достоинства и размеренной пластики фигуры сопровождающих дам, вдруг начинавших сутулиться и торопливо менять маршрут. Никто никогда не оглядывался на окна, из которых смотрела Элиза. А она каждый раз надеялась, что кто-то обернется, и она приветливо улыбнется и помашет на прощание рукой. Но люди приходили и уходили, и никто ни разу не обернулся к ней, уходя. Тогда она возвращалась за старинный письменный стол с резными ножками – память о деде – и продолжала вести долгие беседы с писателями, музыкантами, поэтами и художниками минувших столетий.

Однажды, когда экскурсий запланировано не было, а за окном второй день было пасмурно, и время от времени начинался ливень, Элиза зажгла огонь в камине и уселась в любимое кресло у стола. За окном ухнул гром, и девушка в который раз похвалила себя за отсутствие планов. Дождь заколотил в окна, и почти сразу в прихожей стукнула входная дверь. Элиза решила, что это сквозняк, и накрыла ноги клетчатым пледом, запах пыли и старины из которого не выводился, как она ни старалась.

Но у двери послышалась какая-то возня, и девушка вышла проверить, не забрёл ли в музей бродячий кот или пёс.

В коридоре перед огромным зеркалом в тяжёлой позолоченной раме красовался долговязый паренёк, напяливший на голову дедову панаму и пытавшийся изобразить дирижёра, размахивая палочкой, взятой со стоящего неподалёку пюпитра.

Вид у паренька был на редкость бестолковый, и Элиза прыснула со смеху. Паренек не смутился, а лишь усилил выразительность жестов и, придав лицу важное выражение, удвоил старания. Элиза предложила провести экскурсию по дому. Молодой человек согласился. Бродя по комнатам, он рассеянно переводил взгляд с одного экспоната на другой, а в итоге заключил, что музеи – это всего лишь место, где богатые люди со странностями предпочитают переваривать пищу в спокойной обстановке. А в ответ на возмущённый взгляд экскурсовода поведал, что в шестидесятые годы вся прогрессивная молодёжь выступала с призывами закрыть все музеи. «Но тогда где бы ты спрятался от дождя?» – спросила его Элиза. Парень поднял на нее глаза. Впервые в его взгляде появился некий оттенок удивления. Казалось, он только сейчас заметил, как юна и стройна хозяйка, как гладко и опрятно собраны в пучок ее русые волосы, какой живой ум светится во взгляде.

Спросив её имя, молодой человек с размаху плюхнулся на мягкий стул у белого рояля и, тронув клавиши сначала легко, потом увереннее, сильнее, заиграл пьесу «К Элизе» – то немногое, что осталось в его памяти от обучения в музыкальной школе, которую он так и не окончил. У него появилось тогда совсем другое занятие. Ему разрешили за еду помогать на кухне ресторана. Так началась его карьера, которая за несколько лет усердного труда привела его к должности помощника повара. Только здесь он мог не чувствовать ни голода, ни стыда за то, что съедает кусок, который мог достаться матери или младшим братьям и сестрам.

Девушка раньше слышала исполнение этой мелодии только в граммофонной записи. Мать отчего-то не любила ее. Но сейчас не очень чисто сыгранные ноты звенели такой нежностью, страстью, что девушка усомнилась в том, что мелодия производится прямо здесь, на ее глазах. Чтобы удостовериться в этом, она подсела к гостю, и финальным аккордом пьесы стал жаркий и страстный поцелуй.

Отныне молодой человек с утра бежал из ресторанчика за углом не домой, а в старый и плохо посещаемый музей. Он аккуратно запирал двери и угощал Элизу оставшейся после клиентов едой. Среди предметов старины протекала их беспечная и счастливая жизнь, не нарушаемая визитами посетителей.

Он помог Элизе установить надгробие на могиле матери, где-то достал изящную решётку для оградки. Но однажды утром Элиза так и не дождалась его шагов. Она металась по комнате, убеждая себя, что завтра, в крайнем случае – послезавтра, дверь привычно распахнется, и на пороге с сияющей улыбкой торжества появится он с привычной фразой: «Угадай, что у нас сегодня на завтрак?»

Но время шло, а он не появлялся. С ужасом Элиза поняла, что не знает фамилии возлюбленного, поэтому даже не может узнать о его судьбе.

Пометавшись, как тигрица в клетке, она решилась броситься вниз из окна второго этажа, но предательская практичность задержала ее на подоконнике. Словно кто-то зашептал ей в ухо: «Здесь не так уж высоко. А вдруг ты не разобьешься, а только покалечишь ноги или спину? Кто же станет ухаживать за тобой?»

Замешкавшись и взвешивая все «за» и «против», Элиза вдруг услышала стук входной двери. Словно подхваченная волной цунами, она в два шага вылетела в прихожую.

У дверей стоял высокий незнакомец в тряпье. Он был седым. Нижняя часть лица была скрыта нечесаной бородой, висящей клоками. От мужчины пахло перегаром, но он по-хозяйски повесил изорванный плащ на старинную вешалку и прошел на кухню. Налив себе холодного чая, он наконец поднял глаза на растерявшуюся девушку.

– Где твоя мать? – коротко спросил он Элизу.

– Она умерла несколько лет назад. А вы кто?

Мужчина не смог ответить. Закрыв лицо руками, он беззвучно зарыдал. Элиза тихонько стояла в стороне и не знала, что говорят в таких случаях.

Наконец он взял себя в руки и прошел в гостиную. Подняв крышку рояля, он заиграл знакомую до боли композицию Бетховена. Играя, он медленно рассказывал свою историю.

Когда-то давно он жил в этом самом доме, где прошли лучшие годы его жизни. Здесь он писал статьи про деда Элизы – пожалуй, лучшие, что написал за всю свою карьеру. Потом он много путешествовал, но вдохновение осталось здесь, в этом старинном доме. И он вынужден был осесть в небольшой квартирке в Турции, где пытался писать мемуары, пока не понял, насколько пустой и незначительной была его жизнь. И теперь он вернулся сюда, чтобы просить прощения у той единственной, для которой он что-то значил, но опоздал.

Элиза слушала этого странного человека и думала, как рада была бы она оказаться в его квартирке в Турции. Как было бы здорово, если бы он признал ее дочерью, завещал ей имущество и вскоре умер. Судя по виду, ему и так уже недолго осталось.

Она тихонько вышла в свою комнату. В маленьком шкафчике лежал небольшой журнал, который принес откуда-то ее любимый. Они мечтали, что купят какую-нибудь квартирку в Европе. Пролистав яркие страницы предложений о купле-продаже недвижимости, она поняла, что в Европе, цены намного выше, чем в Турции.

Тогда она стала думать, на что можно потратить небольшую сумму, вырученную за квартиру незнакомца. Неожиданная догадка озарила ее, когда в прихожей стукнула входная дверь. Деньги можно было потратить на надгробие для мужчины.

Вбежав в гостиную, Элиза увидела в окне удаляющуюся по мокрому асфальту фигуру гостя.

– Стойте! Я знаю, что делать с деньгами! – прокричала Элиза в окно второго этажа ему вслед.

Но зашумевший дождь заглушил ее слова, и уходящий в ночь мужчина остался глух, как Бетховен.