Сандрó ГРЕБНЕВ

Я прошел по касательной, но не вразрез с небесами,
в этой точке касания – и песни и слёзы мои.
Б. Р.

Некий человек лежит на смертном одре и с независимостью, какую ему дает близость смерти, говорит: «Всю свою жизнь я боролся с желанием покончить с нею». В другой истории ученик высмеивает учителя, у которого только и разговору что о смерти: «Ты постоянно толкуешь о смерти, а сам не умираешь». – «И все-таки я умру. Я как раз произношу свою последнюю песнь. У одного эта песнь длиннее, у другого короче. Но разница всегда лишь в несколько слов».
Франц Кафка

С раннего утра, когда ещё только-только светало, он бродил по безлюдной площади Трёх Культур, нарезая круги по причудливому ландшафту, по мощёным тропинкам и лесенкам. Затем уселся на одну из платформ и просто наблюдал, как солнце поднимается над рядами знакомых глазу длинных панельных домов. В небе висел привычный для мегаполиса смог, выше – ни намёка на облачко. Хороший день для праздника, впрочем, как и всегда. Дожди в начале ноября здесь – редкость.

Послонявшись ещё немного по площади и дождавшись, пока улицы наполнят люди и автомобили, он навернул «мексиканский завтрак» и по привычке двинул к Эль Сокало дабы полюбоваться на парад, а потом, если ничего не изменится, можно и на аллею de los Poetas махнуть в местном ЦПКиО, наверняка там кто-нибудь ошивается да угостит же его мескалём. Пантеон-де-Долорес можно оставить на поздний вечер.

Улицы Мехико чем-то напоминали родные пейзажи в одном сказочном индустриальном городке на другом конце Земли. Отдалённо, конечно, напоминали, деталей немного, но они броские: малосимпатичные коробки административных зданий с балконами, троллейбусы, местами бетонные заборы. Он глазел по сторонам, с неизменным любопытством наблюдая за проснувшейся гущей районов на пути к центру, совершенно не опасаясь смутить кого-либо своим обликом.

Он в очередной раз подкинул и поймал щегольскую трость, подошёл к витрине кафе с горящей надписью «Abierto/OPEN» и осмотрел себя. Снял цилиндр, перчаткой стряхнул с него пыль, затем проверил – нет ли складок на плаще. Цилиндр, плащ за спиной, перчатки, ботинки – всё безупречно чёрного цвета за исключением белых узоров, изображающих кости. Кости ног и таза на чёрных брюках, рёбра – на водолазке, кости рук на рукавах и перчатках. Явление в таких одеждах где-нибудь в ином месте наделало бы много шума: ужаса, трепета, скандала – но не здесь. Здесь он шёл, пугая разве что попадавшихся под ноги голубей. Прохожие, которых с началом дня стало чуть больше, либо не обращали на него внимания, либо сдержанно приветствовали. Что ж в этом такого, что кто-то принарядился в El Día de los Muertos? Влюблённые в праздник горожане берегут силы к большому карнавалу и к наступлению темноты, когда начнутся гуляния и грянет с исключительной местной страстью общее веселие.

Но пока что народу немного. Ближе к центру встречается больше туристов, которых он недолюбливает. Как-то раз к нему подскочила китайская пара. «Carnival! Donnie! Yes?» – зачирикала женщина, и прежде чем он успел открыть рот и изречь нечто на всё ещё плохом английском, низкорослая китаянка подскочила к нему, а её супруг моментально сделал фотографию. Фотография запечатлела, как мужчина в чёрном костюме скелета с плащом и в цилиндре стоит рядом с китайской туристкой на фоне странного футуристического здания грибовидной формы – фотография, скажем, каких миллион в глуповатом жанре туристических меморий. Молодой человек в «карнавальном» костюме мертвеца добавлял, конечно, экзотики. Возможно лайков в китайских соцсетях было бы больше, если бы спустя непродолжительное время мужчина с фотографии не исчез…

Исчез совсем, словно потрудились советские фотомонтажёры, проводящие очередную линию партии. Произошло это незаметно и как-то само собой.

Встреча с ним безболезненно улетучилась из их памяти. А в памяти фотокамеры остался снимок китаянки и футуристически-грибовидного здания, покрытого будто пчелиными сотами бесчисленными гексагонами. Сколько их там, кто-нибудь считал?

Отпущенное ему время он ценил и не стал бы отвлекаться на подобные глупости, тем более, что находился на сей раз в другой части города. Посреди Сокало как и прежде гордо реет огромный Мексиканский флаг, «арбуз» – как величают его местные. Много policía, много белых туристов «гринго» – как обзывают их тут за глаза. Ещё много такси, но с пустыми карманами далеко не уедешь. В метро разве что пустят, кто будет штрафовать скелета в праздничный день?

Он уже оглядывался по сторонам – не начался ли карнавал и на какой в точности улице он проходит, как что-то случилось…

И он уже сидел на толстой ветке тысячелетнего таксодиума в тени его обильной листвы, в совсем другой части страны. Напротив сидели молодые сельские ребята: девушка и три парня. Пеоны. Судя по одёжке, родом из начала прошлого столетия.

– ¿Cómo llegó hasta nosotros, señor? – девушка спросила, откуда он свалился.

– Nosotros llegamos aquí cuando aún éramos niños... – с крестьянской простотой, даже словно оправдываясь, заметил её сосед с глуповатым лицом. Словно оправдываясь, он сказал, что они лазили сюда, пока были ещё детьми.

Завязывается разговор. Квартет жалуется, что кладбище, где их похоронили после эпидемии, находилось горах, было заброшено и сровнено с землёй для каких-то хозяйственных нужд, а родни, которая помнила о них, давно нет в царстве живых. Их помнит лишь этот таксодиум.

Как-то раз, ещё будучи детьми, они играли на солнцепёке и тайно забрались на это «древо жизни». Тот, что был грамотным, тайный сын священника, достал нож и вырезал первые буквы их имён: Эриберто, Оскар, Лукас, Андреа. Постепенно время скрыло четыре буквы под слоем коры. Но еле различимые очертания их всё ещё там, поэтому «древо жизни» их помнит, и они беззаботно качаются на нём теперь, вспоминая те немногие счастливые моменты детских игрищ. Вот такая история.

Неподалёку заскрежетал тормозами старенький фургон, отбороздивший американские хайвэи ещё в конце восьмидесятых. Из боковой двери в пожарном темпе выскочили двое, ещё один – с водительского. Забавно, трусцой, поправляя изумительные сомбреро, они подбежали к дереву.

– ¡Mariachis! ¡Mariachis! – захлопала в ладоши девушка. Это были музыканты: гитара, гитарон и скрипка. Одеты с иголочки: чёрные костюмы с вышитыми поверх белыми узорами-виньетками, широкие сомбреро. Красные галстуки музыкантов напомнили ему о юности и о том, что почти такой же когда-то грел его тонкую шею возле школы белой зимой, которую здесь мало кто сможет себе представить.

Мариачи выстроились перед деревом, началась музыка. «Volver, volver, volver», – страстно повторяли они куплет. На сердце сделалось тревожно. Вспомнилась ли ему в тот момент очередная поэтическая химера или же несостоявшаяся музыкальная карьера, но к концу песни прозрачное лицо сделалось задумчивым. А вот соседи по дереву бесшабашно хлопали, настроение у них было совсем праздничное.

Один из мариачи, тот, что играл на скрипке, побежал к дереву. На лице как и у остальных изображён череп. Череп поверх лица – многие из живых в эти дни балуются таким гримом.

– ¡Señor del sombrero de copa, señor del sombrero de copa! – кричал он нашему герою в высокой шляпе, то бишь цилиндре, и размахивал конвертом с сообщением. – ¡Le tengo un recado!

Придерживая одной рукой цилиндр, другой – щегольскую трость, он ловко соскочил с ветки и приземлился возле гонца, протягивающего конверт интересного вида.

– La señora le dejó dicho que desea mucho verlo. – Мариачи говорит, что сообщение и музыку анонимно передала некая сеньора.

На угольного цвета конверте написано имя адресата: Rojo. Рóхо – так зовут его.

Он вскрыл конверт: внутри оказалось приглашение, украшенное орнаментом из роз и черепов так же на чёрной бумаге.

– гласила надпись внутри. Подпись под приглашением: M. – он знал от кого оно.

– ¿Por qué ahí? – спросил Рохо. Гонец пожал плечами. Да и правда, откуда ему знать, почему там?

– Quede bien, – поспешил распрощаться мариачи, видно было, что они с коллегами спешат.

– Espera un segundo, ¿cómo se llega allí? – задержал он гонца, дабы уточнить путь до Пантеон Дженераль.

– Vaya por la Internacional, señor, hasta llegar a un gran camino y allí espere el autobús hasta Oaxaca. – Музыкант объясняет Рохо путь: от таксодиума до Оахаки от силы пять километров по трассе Интернасьональ. Городок у них небольшой и найти Пантеон Дженераль, куда его пригласили, труда не составит. – En cuanto llegue a la ciudad pregunte a cualquier persona, es un puebo pequeño, todos saben donde queda.

Мариачи откланялись и в пожарном темпе поспешили в фургон. День праздничный – заказов выше крыши, особенно после наступления темноты, когда наступает время влюблённых.

Рохо помахал рукой с изображением костей своим знакомым, которые по-прежнему оставались на «древе жизни». Уселись там как обезьяны и по-видимому вовсе не планировали его покидать. До завершения празднования, конечно. Нет, чтобы прогуляться. Сложно не восхититься тому, как из семечка, упавшего здесь полторы тысячи лет назад, задолго до явления испанских гостей, проросла такая махина… И правда, «древо жизни».

Он повторил упражнение с тростью: подкинул и поймал. Вес оной – 4 кг, примерно. Прямая, из светлого дерева, в набалдашник вделана вызолоченная пуговица с армейского сюртука с красивыми цифрами: «39».

Рохо двинулся в путь. Оказавшись на трассе, он не стал дожидаться автобуса, а сразу принялся голосовать. До Оахаки было километров семь, можно дойти пешком, но солнце уже вовсю клонилось к закату, поэтому решил поспешить. Вскоре рядом с ним затормозил пикап с прицепом и кузовом, гружёным цветами. Цветочник, а рядом совсем молодая девушка с любопытными чёрными глазами, обычные с виду мексиканцы, уже разгрузили часть товара в Санта-Мария-дель-Туле и сейчас спешили на рынок Оахаки. Праздник уже подходит к концу и цветы лучше сбыть как можно быстрее.

– ¿Primera vez en México, señor? – спрашивает из кабины цветочник.

– Primera vez en Оахаca, – отвечает он. Это правда, в Оахаке он раньше не был.

Напротив него в кузове лежал огромный венок в виде креста, состоящий сплошь из Flores para los muertos, «цветов мёртвых» – бархатцев разных видов. В праздничные дни эти рыжие цветы в Мексике сплошь и рядом. Считается, что их аромат притягивает души покойных, а за лепестки жёлто-оранжевого бутона она цепляется, прилетев на могилу или же на специально устроенный дома алтарь, чтобы побыть с родными. Так это или же не совсем, с наступлением Ноября месяца целых два дня Мексика празднует «День Мёртвых» да так, как в иной стране не празднуется даже Новый год.

Когда-то это был праздник ацтеков, которые, не моргнув глазом, вырезали сердце на вершинах пирамид, чтобы душа принесённого в жертву отправлялась прямиком на солнце туда же, куда и души воинов. Потом приплыли завоеватели. У индейцев крест символизировал «древо жизни», у испанцев – распятие. И хоть считается, что победил последний – на деле же два южных нрава составили дикую смесь и осенний «День поминовения» превратился в El Día de los Muertos.

В этот день как будто бы жизнь на климтовском полотне приходит в гости к уставшей от одиночества бабушке-смерти, та как обычно улыбается – несомненно, рада её видеть. Прекрасная Розина, наконец, заключает её в объятьях, а гравюры Гольбейна в эти дни становятся особой реальностью. В иной стране её ужасаются, а здесь с Катриной, как здесь иногда называют женщину-скелета, все норовят погулять под ручку.

Мёртвые возвращаются. Живые сооружают для них алтари, украшают их цветами, черепами и фигурками скелетов, зажигают свечи. На могилы приносят щедрые ofrendas: фрукты, выпивку и целые блюда – а также вещи, напоминающие душе о прежней жизни.

Вот, например, в первый день Ноября на землю прилетают маленькие ангелочки, что покинули мир ещё детьми, и родители приносят их игрушки, рисунки, сладости. Второй день – уже для всех остальных…

Как будто помимо бархатцев и календулы в мексиканском «Дне Мёртвых» было мало рыжего. Он ведь не первый русский поэт в этих краях. Когда-то сюда наведывался другой «рыжий», а ещё раньше проездом бывал даже «красный» (один ляд – rojo). А красный режиссёр снимал свою эпопею «¡Que viva México!».

Один из них написал танго. Другой вдохновился гравюрами в журнале, на которых скелет в бандольерах оседлал лошадь. Третий застал ещё те времена, когда в столице гробы возили прямо на трамваях. «Электрификация смерти», – таким словосочетанием описал он сие, эдакая ГоЭлэС.

Гроб в tranvía… Рохо уж не мог припомнить – читал ли он об этом. В родных краях из такой поездочки вышел бы анекдот. Кондукторша чешского вагона непременно потребовала бы оплатить билет либо как за живого, либо как багаж – на выбор процессии. Последнее вызвало бы скандал или мордобой в духе Зощенко. Рохо всегда почему-то веселили такие истории.

За пределами шоссе раскинулись поля с пожелтевшей травой, точечно встречались хозяйственные домики. Далеко под плывущим караваном одиноких облачков виднелись очертания кремля гор, гораздо более внушительных, нежели те, что он привык видеть с детства. Их покрывал осыпающийся к прохладной зиме кустарник с вкраплениями деревьев у подножья, и зелёные склоны постепенно натягивали ткань «шамуа».

Одной рукой он придерживал цилиндр, другой держался за край кузова, трость положил под ноги.

Вскоре промелькнул дорожный указатель: Оахака-де-Хуарес. Пикап въехал в небольшой мексиканский город. По окраинам он застроен современно и достаточно безлико, а вот ближе к центру уже начинаются мезоамериканские улочки, узкие и приземистые – обычно не выше двух этажей.

На одном из перекрёстков Рохо постучал по крыше и попросил остановиться:

– Busque una comparsa, señor, ahí nunca es aburrido, – цветочник советует заезжему искать компарсу, где царит особое праздничное веселье.

Он приложил пальцы к шляпе и наклоном головы выразил благодарность и почтение. Пикап поехал дальше. К тому времени, как он добрался до городского рынка и цветочник и его дочка с заплетёнными в косу красными лентами напрочь забыли, о том, что был какой-то попутчик. Разве что девушка не досчиталась в кузове одного букета Flor de Muerto. Наверное, выпал по пути.

Когда пикап отчалил, он огляделся и вынул цветы из-за пазухи, где их надёжно скрывал плащ. Тринадцать бархатцев с однотомными рыжими бутонами достаточно пышными. Он достал один и заложил за ленту на полях цилиндра, наискосок. Да простят его хозяева, но цветов и раньше было не купить, а теперь и подавно – за душой ни гроша, лишь пачка «Памира» да спички.

Закурил. Подкинул и поймал трость. Людей вокруг становилось всё больше. В основном, конечно, местные, но и туристы попадаются. Не так много, как в Мехико-сити, но всё же попадаются. Праздник набирал обороты. Солнце уже коснулось на горизонте гор.

На компактных улочках центра города – яблоку негде упасть. Всюду пели, танцевали, торговали вкусностями, кондитерской экзотикой и выпечкой в форме черепов. «¡Hey, tomemos, amigo!» – подскочил к нему какой-то работяга в соломенной шляпе и протянул бутылку мескаля. Рохо понимающе кивнул, он схватил бутылку, запрокинул голову и влил в себя добрую четверть от халявного пойла. Щедрый работяга, который сам уже был хорош, возликовал. «El esqueleto en el… sombrero de copa… es un buen augurio», – заплетающимся языком изрёк он, что-то нечленораздельное про скелетов в шляпах и добрые приметы.

– ¿Mariguana, señor? – предлагают ему какие-то прошаренные молодые ребята с хэдбендами. Он берёт косяк и делает пару крепких затяжек.

Скелет… Он не был единственным «скелетом» в этой ликующей массе и вовсе не бросался в глаза. Были здесь и люди в костюмах: ходячих мертвецов, демонов, маньяков из американского кинематографа, вурдалаков, гоблинов, пришельцев – кто во что горазд: маски, грим. Рохо повеселила девушка с окрашенными в красное волосами. Из макушки её торчала картонная сабля. Рядом с ней разговаривала по мобильнику «смертушка» с припудренным лицом, густой тушью и чёрной помадой, как и положено – в мантии и с бутафорской обёрнутой фольгой косой.

На углу стоял небольшой гробик с надписью «toc! toc!» Вокруг роились дети. Изнутри то и дело раздавались щелчки и стуки. Кто-нибудь смелый подбегал и кидал песо в небольшое отверстие. На мгновение звуки прекращались. Крышка со звоном отлетала вбок, и наружу выскакивал опутанная цепями «мумия». Дети с щенячьим восторгом бросались врассыпную. «Мертвяк» бегал за ними, затем возвращался в своё логово и снова: «Тук-тук». Рохо с умилением наблюдал за этой картиной. Вот он, настоящий праздник, а не та убогая американская пародия с тыквами.

Солнце практически догорело до горизонта. В тёмном небе танцевали прожекторы, будто в сорок третьем году. Над городскими крышами он различал острые макушки кипарисов. Решил, что хватит шататься в поисках халявного мескаля – игнорировать приглашение не комильфо. У девушки в костюме оборотня он осведомился, где Panteon General. Оказалось, что всего в паре кварталов. Надо поспешить.

Возле кладбищенских ворот он встретил того самого работягу в соломенной шляпе, который поделился с Рохо и ещё много с кем мескалём. Тот ковылял, то и дело вытирая рукавом кладбищенскую стену, как зомби, затем остановился, посмотрел на остатки пойла в свете фонаря и на плавающего там червячка.

– Pero que bien sería morir así… – тихо бормотал он себе под нос, глядя на червяка. – sumergido en un mar de alcohol… Ojalá yo.

Рохо взял из его рук бутылку и допил последние несколько глотков. Червяк теперь лежал на дне.

В ответ работяга только кивнул и поплёлся в сторону собственного дома, а Рохо переступил порог кладбища.

«Пантеон Дженераль Оахаки-де-Хуарес» оказалось довольно большим и ухоженным кладбищем, не таким большим, как Пантеон-де-Долорес в Мехико-Сити, конечно, но более уютным.

Как и полагается – тяжёлые, высеченные из камня католические кресты с надгробными плитами, но без оградок. Могилки расположены достаточно тесно друг к другу, так что весь ландшафт напоминает тетрадный лист, обведённый рамкой вымощенных плиткой дорожек. Зато оформление у могил строго индивидуальное. Местные мастера своё дело знают, так что найти даже два одинаковых захоронения на кладбище весьма непросто. В этой пестроте попадаются и фигурки ангелов, и те же самые черепа, небольшие склепы для тех, кто побогаче, и украшенные орнаментом надгробные камни, призванные сохранить индивидуальные черты покойных. Например, на могиле заядлого чорро, может быть изображён он сам на встающем на дыбы коне. Под медленно покачивающимися кронами деревьев им всем должно спаться спокойнее. Кроме захоронений в земле на кладбище имелся мавзолей с крытой террасой, непосредственно пантеон – в нём несколько тысяч выемок для останков покойных.

В «День Мёртвых» ближе к ночи тихое, пустынное место раз в год преображается необыкновенным образом. Взору Рохо предстало нечто волшебное: бесчисленная россыпь свечей – на крестах, на могилах, в ячейках мавзолея, который ему напомнил фасад многоквартирного дома из родных мест. Хорошее сравнение для этого праздника – дом мёртвых и дом живых. В тусклом мягком освещении, обилии воска, еле уловимом его аромате становилось спокойно, и радостно, и вместе с тем лица касалась тёплая грусть.

На кладбище людно, царит во всех смыслах общее оживление. Гуляет народ: живые и мёртвые. Одни отдельно от других, почти не пересекаясь. Народу столько, что кажется, будто вышел на гульбища целый Седлец.

Внимание Рохо привлёк молодой парень в футболке национальной сборной по футболу и камуфляжной панаме. Он сидел на могиле отца, прямо на плите. На камне был изображён усатый человек с твёрдым подбородком и невозмутимым выражением лица, рядом были изображены марксистские символы. Парень потягивал мескаль и болтал о делах семейных, уставившись в пустоту. Перед освещённым свечами и украшенным цветами надгробным камнем стояли в ряд пять рюмок с мескалём. Рохо подошёл ближе и заметил, что отец сидел рядом. С помощью аромата он поднимал рюмки и выпивал одну за другой, внимательно слушая рассказы сына.

– Nunca vi a tantas celebridades aquí, – изрёк отец, оглядевшись. Он никогда не видел здесь «столько знаменитостей».

Сын продолжал, потом поднял бутылку в воздух. Они чокнулись. По крайней мере, один не мог видеть и слышать другого, хотя возможно ощущал его присутствие.

Над одной из могил росло странное дерево. Из земли выдавался на аршин прямой тонкий ствол, затем он делал странный изгиб, напоминая фигуру африканской женщины. А вот куст рядом напоминал уже торчащие из земли кости. Девушка в джинсах на могилке старшей сестры тихонько пела католическую молитву. Он остановился и стал внимательно слушать. Какой приятный у неё голос. Но вдруг его окликнули:

Он обернулся. Огибая могилы с тяжёлыми высеченными из камня крестами, к нему направляется не кто иной, как Панчо Вилья собственной персоной. В тусклом свете свечей Рохо различил острые кончики его усов.

– ¿Vuelves con nosotros, chico? ¡Me alegro por ti, aunque no seas mexicano, pero tampoco eres un simple gringo! ¡Amigo de Pancho Villa! – Вилья рад видеть своего иноземного друга пусть и не мексиканца, но и «не простого гринго».

– Me alegro por la buena compañía. Ya estoy cansado de ver como los vivos manosean a las mujeres. – Рохо говорит, что рад хорошей компании и уже устал смотреть, как живые лапают баб на празднике.

– Aprovechaste la propuesta, bien hecho. Vamos, te presentaré al presidente. – Вилья хочет представить его президенту.

Рохо и Панчо Вилья идут по усеянным лепестками бархатцев дорожкам Пантеон Дженераль.

– ¿Cómo es que no te mataron por segunda vez, bandido? – Рохо лихо спрашивает, как такого бандита до сих пор носит земля?

– ¿Quién es tu señorita, Rojo? – Вилья замечает букет у него в руках и интересуется, кто его сеньорита? – ¿No es posible que sea La Yorona? – Сама Ла Йорона. Не иначе как.

El Día de los Muertos – гуляют bandidos y poetas. Свечи, мимо которых они проходят, колышутся едва заметно. Вилья разглагольствует и жестикулирует в своей манере:

– Ustedes en Rusia también tuvieron una guerra contra los ricos hace cien años. Una vez pensé que si volvía en cien años, Pancho Villa no reconocería México. Que este sería un país completamente diferente, no peor que los Estados Unidos, malditos sean. ¿Y ahora qué? Tumbas de soldados, tumbas de bandidos, traficantes de veneno. – Вилья рассказывает про кладбища наркоторговцев в Чиуауа. Итальянская пословица гласит: когда игра подходит к концу, и пешка, и ферзь падают в одну и ту же коробку. В Мексике это работает иначе. Бандиты из картелей выстраивают склепы размером с хороший особняк, чуть ли не с гаражами для машин и бассейнами. Он говорит, что в его время считалось, что бедняку не может принадлежать иная земля, кроме той, в которой он лежит.

– Por eso, estos tomaron las armas y junto a Pancho Villa lucharon por la tierra para que esta le pertenezca a la gente y no para enviar drogas a los malditos gringos! – «Поэтому он брал в руки оружие и вместе с Панчо Вильей сражался за землю, чтобы она принадлежала людям, а не чтобы возить дурман проклятым гринго!» – резюмирует свой рассказ генерал.

Президент Мадеро прохаживается возле склепов с зажженными свечами.

– Presidente, este es Rojo de Vtorcharmetto. – представляет Вилья заморского друга.

– ¿Dónde queda ese lugar? – уточняет президент Мадеро. Он впервые слышит про Vtorcharmetto. «Где такая земля?»

Вокруг только и разговоров о недавнем землетрясении, непрекращающейся нарковойне и о лицедее, который случайно преставился на Пасху прямо на сцене… Говорят, ошиблись узлом. Вот оказия. И несчастный предстанет теперь пред Судом в одеждах казначея. О, несчастный! Впрочем, судят там не по одёжке.

Вилья встретил какого-то товарища по войне и удалился к нему. Рохо поднял голову и стал наблюдать, как по небу плывут бумажные фонарики: триста шестьдесят две штуки. Это души стремились теперь к океану. Души-фонарики как стая птиц мигрируют по небу, попадая иногда в свет прожекторов, а под ногами – бархатцы, хризантемы, ноготки, маленькие свечки.

Морелос и Идальго-и-Костилья сидят друг напротив друга на надгробных плитах местных. «Хозяева» плит относятся к ним с особенным почтением, угощают принесёнными им роднёй ofrendas: хлебом, фруктами, пульке.

Рядом с Рохо какой-то толстый отдавший не так давно богу душу фермер, уже изрядно пьяный от пульке заплетающимся языком указывает на них на всех пальцем:

И зычно ржёт. На него не обращают внимания. «Разменяйте тысячу песо по пятьдесят», – глуповатая, сугубо местная шутка.

Своей компанией прогуливаются Троцкий, Серж и Франциско Морено. Троцкий о чём-то вещает товарищам, коих видит нечасто, Серж вставляет свои замечания и возражения, Франциско молчит. Его старшие русские товарищи, хоть и свершили социалистическую революцию в своей стране, но, так же как и он, не дожили до мировой, впрочем пока никто не дожил. Но Троцкий по-прежнему врёт… «De nuevo miente como Trotsky», – вспомнилось Рохо. Деятели замечают его и подают знак, кто рукой, кто кивком – и продолжают какую-то, по-видимому, очень важную болтовню о судьбах мира.

Тут же старик Джордж Бернард Шоу недовольно фыркает в их сторону, что с него взять?

Нелюдимый и беспокойный, мимо прошмыгнул Ани со своим свитком. И охота же таскать с собой такое чтение? Видимо, иначе никак, иначе можно потеряться. Фигурка ушебти, эдакий загробный батрак, так же остаётся при нём.

Говорят, опять не видно Хесуса Мальверде. Он вообще никогда не появлялся, хотя какие-то живые почитают его как наркосвятого, как бы чудовищно это не звучало. Кто-то говорит, что он ни разу не спускался сюда, потому как святой. Злые языки утверждают, что он ни разу не возвращался, потому как не существовал вовсе.

Опять нет ни Фриды, ни Диего. Кажется, их видел на празднике Троцкий, но очень давно. Фрида, по правде сказать, не хотела когда-либо возвращаться. Так и написала в дневнике незадолго до ухода. Может быть, дело в этом? Да, давно примечено – чаще других возвращаются те, кого в конце ждало какое-то насилие. Желание вернуться у таких превращается в непреодолимый зуд или же фантомную боль…

– Saludos, – вновь услышал он знакомый голос. Неподалёку, облокотившись на дерево, в его сторону смотрел капитан Фортино Самано. Широкополая шляпа, пиджак и ухмылка – всё при нём. Всё оставалось прежним с того момента как он докурил последнюю сигарету. Последнюю ли? – ¡Dame para fumar, amigo!

Шагает прямо по надгробным плитам, старается держать равновесие, не вытаскивая рук из карманов. До последней секунды капитан повстанцев сохранил столько достоинства и самообладания, сколько смог. И теперь чурается стен, и руки по-прежнему держит в карманах, и курит так же, не стряхивая пепел.

Рохо достаёт сигарету из пачки, капитан ловит её ртом. Затем достаёт коробок спичек с изображением аэроплана.

– ¡Aeroplano! Malditos pájaros… – Самано объясняет свою нелюбовь к авиации, потом замечает букет под мышкой Рохо. – ¿Quién es tu soldadera?

Последнее звучит, словно пара пароль/отзыв: «Кто твоя сольдадера?» – «Моя пьяная муза».

«Памир» почти закончился, почти всё скурил. Из двадцати штук осталось лишь две.

Он всё ещё надеялся пересечься с Мануэлем Акуньей, и где он бродит? Поймать его и заставить читать стихи. Рохо нравился их мексиканский «золотой век» после победы опять же над французами. Тем более, что с его-то родным испанским стихи из головы никуда не девались, не то, что у некоторых…

Рохо замер. Группа людей проходила мимо. Их одеяния, выражение лиц, причёски – происходили из глубины времён, когда на этих землях уже рос тысячелетний таксодиум, но ещё не ступала нога европейца, когда людям вырезали сердца на вершине пирамид, дабы вернуть богам их красный сок. Ацтеки… Пятеро. Четыре война, но это только свита, потому что пятый, судя по золотой короне, крупным серьгам с перьями птиц, кольцам, ярким узорчатым одеждам благородных тканей – Правитель.

Это Несауалькойотль, не может быть сомнений, поэт на троне! Акунья много рассказывал про него. Выражение лица царственное: возвышенно-надменное. Взгляд пронизывающе-твёрдый, когда он смотрит на тебя, но стоит ему уйти в сторону и внутри начинает читаться что-то печально-сосредоточенное, присущее уже скорее философу. В стихах и гимнах он тоже пытался постигнуть феномен жизни и двух черт, пересекая которые, душа оказывается в этом мире на какое-то время. Вторая черта волновала его особенно. Знакомая история.

Интересно, теперь-то он познал Великую Тайну? Но узнать едва ли получится. Как и предупреждали, царь всегда молчит, лишь бросая по сторонам копья взглядов. Знает ли он испанский, никому неизвестно. Все трепещут от его вида даже по эту сторону.

«Макуатиль» при нём. Это такая дубина, утыканная лезвиями обсидиана. Кто теперь скажет, что верлибр не поэзия – рискует огрести этой штукой. Этот точно с критиками церемониться не будет. И воины вокруг него – с такими же «макуатилями» и щитами. Ацтекские воины тоже занимались в свободное от жестоких боен и не менее жестокого древнего футбола время сочинительством поэзии.

Но вот, процессия удаляется… Праздник продолжался, но развязка уже близка.

Вилья по-прежнему прохаживается по кладбищу и болтает, с кем хочет, много и в красках описывает свои похождения, всегда с бравадой, долей самолюбования, и не слишком интересуясь собеседником. Периодически он напяливает круглые очки, чтобы прочитать что-нибудь. Эта удивительная деталь превращает его в эдакого интеллигента с бандольерами.

Неподалёку на могильной плите cидит Джоан Воллмер, рядом взад-вперёд прохаживается Харт Крейн. Там же стоят ofrendas, которыми их, по-видимому, угостили местные: бутылка текилы, дыня, бананы и хлеб. Джоан уже хорошенько поддала, а Крейн, ещё один залётный поэт, чем-то был слегка обеспокоен.

– Harold, – обратилась она к спутнику. – Llama a alguien, que tome con nosotros. – «Пригласи кого-нибудь, пусть выпьет с нами».

Здесь все гости говорят на испанском, на языке праздника El Día de los Muertos.

Джоан составила из маленьких свечей крестик. Ей потребовалось восемь штук. Подошёл Рохо и добавил ещё две – для косой черты. Он хотел было подарить букет бархатцев Джоан, но затем передумал – была идея получше. Зато составил им компанию, хоть и относился к этой богеме без особого пиетета.

Мимо них проходит мариачи с гитарой. Красиво наряженный, вроде тех, что передали ему днём приглашение. Он останавливается возле одной из могил и сверяется с запиской. Час поздний, но заказ есть заказ, а музыку здесь заказывают не только живым, но и покойникам. Начинает одиноко и неспешно тревожить своими переливами гитара. Что удивительно, это фламенко, знатный гость в мезо-американских широтах. Закончив вступление, мариачи поёт так:

Вскоре Рохо окончательно утомился от общества и живых, и мёртвых. Хотелось уединения. Хотелось вновь видеть более привычный облик кладбища с тишиной, покоем и ветром. Он направился в дальнюю его часть, где, казалось, не было ни души.

Какое-то время он просто бродил среди могил. Надгробия, коих, как уже упоминалось, было великое разнообразие, ранее навели его на мысль…

И как же он раньше не додумался?! Эпитафии! Они давно уже вдохновляют его. Почему бы ни устроить поэтический конкурс? Победителю будет торжественно (без единого свидетеля) вручена премия: букет из двенадцати бархатцев. Премия «Эпитафия»! Конечно, эти надписи на могилах, скорее всего, не принадлежат авторству, лежащих там, но в каком-то смысле принадлежат им теперь по иному особому праву.

Рохо живо принялся за «шорт-лист». Вдохновение всецело поглотило и воодушевило его. Появилось чувство чего-то знакомого, ожили смутные воспоминания о прежней жизни, которые со временем, увы, становились всё более и более расплывчатыми.

Свечей здесь, в углу кладбища, было не так уж и много. Рохо подходил, садился на плиту и, вплотную приблизившись к надгробию, читал в темноте со свечкой, иногда даже водил по поверхности пальцем, как школьник. На нём по-прежнему чёрные тонкие перчатки с изображением костей, а под ними кисти до того прозрачные, что можно видеть фаланги, как и у остальных гостей праздника.

Спустя непродолжительное время шорт-лист всё же набрался. Рохо попытался запомнить эпитафии номинантов, как можно точнее.

Первая: «Cálmense ramas, cálmense hojas. No despierten a mi Constanza». Что значит: «Тише ветви, тише листья. Не будите мою Констанцу». На могиле ребёнка.

Вторая: «Soy actor. Yo aliviaba el dolor de la gente con comedia y risas. Una persona de roles, a mendo moría – pero por primeva vez así…» Что значит: «Я актёр. Я успокаивал боль людей комедией и смехом. Человек ролей, Я часто умирал – но так впервые…»

Третья: «Solo queda la música». Что значит: «Есть только музыка…»

Четвёртая: «Cuando yo me muera enterradme si queres en una veleta». Лорка? «Memento»! Хорошо, тонко выбрано.

Он остановился, задумался на секунду и подбросил трость, оставалось всего-то поймать её, но вдруг кто-то с визгом накинулся на него и повалил наземь. Что за дела такие?! Трость звонко стукнулась о вымощенную плиткой дорожку, цилиндр слетел и покатился в сторону. Рохо ничего не мог понять.

В мгновение ока, не дав опомниться, его оттащили в большой склеп и бросили на пол.

– ¿Quiénes son ustedes? ¿Turistas? – потирая макушку, осведомился Рохо. Нет, на туристов они не похожи.

Его схватили четверо… Каких-то pendejos. Майки, шорты. Все в наколках, у одного на лице светлого места нет – какие-то узоры, у другого основательно перебит нос, третий седой с козлиной бородкой и шрамами на лбу, четвёртый – просто тупой с выбитыми зубами. Лица у всех весьма ОК. Судя по всему, какие-то новички припёрлись без приглашения.

У всех четверых на черепушках под прозрачными кожей и волосами по третьему глазу. Не то, чтобы редкое явление. У Троцкого, например, третий глаз на макушке, не слишком аккуратной формы. У Джоан Воллмер – на лбу. А у этого квартета у всех – на затылках. Остаётся гадать, кто им их проделал. Может это полицейские везли таких «красавцев» в участок и не довезли через лес. Или же какой-нибудь наркокартель, выловил их шайку киднепперов, загасил всех троих в назидание и подбросил записку с указанием, кто в доме хозяин и будет «защищать простых людей».

Пока тупой сторожит заложника, перебитый нос, седой и клеймолицый на повышенных тонах обсуждают каким образом связаться со своими deudos (роднёй), чтобы они связались с deudos пленника, по-видимому, американцами, чтобы те перевели кругленькую сумму, чтобы они отпустили захваченную душу на волю. Клеймолицый вспомнил, что в их деревне был вуду-колдун, который занимался чем-то подобным.

Рохо слушал это и не мог поверить своим ушам. Такой отборный idiotismo встретишь нечасто. Неудивительно, что ребята, ещё будучи молодыми, закончили с вышебленными мозгами, видимо пользовались ими недостаточно осмотрительно. В преступности без мозгов никак, чуть поднимешь ставки и…

Как ни удивительно, всё происходящее он воспринимал, как удачно выпавшее под занавес праздника приключение. В голове крутились девяностые «лихие и курносые» в пику «хвостатым и полосатым» восьмидесятым. Рохо больше не может сдерживать смех.

– ¿Te causa gracia? ¿Qué hacías aquí, gringo? ¿Estabas de mercenario? ¿Mataste mexicanos? – вопрошает его тем временем тупой. Всех смущают шрамы на прозрачном лице пленника – результат несчастного случая в детстве. Им кажется, что он был солдатом или наёмником и убивал мексиканцев.

– Yo era poeta en un país lejano. Y escribía canciones para la Santa Muerte. – объясняет Рохо. Говорит, что был поэтом и писал песни одной знатной госпоже.

С этими словами мгновенно воцаряется тишина. Горе-похитители растерянно переглядываются. Двери склепа отворяются, и его выкидывают на улицу.

Приключение окончено, а вот у них все приключения впереди, когда кое-кто узнает, что на гостей праздника нападают. Да, и будет о чём Вилье рассказать, вот уж кто точно надорвётся со смеху: похищение мертвеца, родня с выкупом, колдуны вуду…

Рохо поднимается с земли и довольно ковыляет к месту непродолжительного похищения. Отряхивает цилиндр с бархатцем, подбирает трость и букет, на который напавшие на него pendejos умудрились наступить.

Он вспоминает, на чём остановился, перед тем, как его отвлекли. Ах да, премия «Эпитафия». Второй раз трость можно не подкидывать. Если уметь прислушиваться к сердцу – муки выбора покажутся чем-то излишним.

Concepcion Garsia Suárez (1916-1995) и надпись «Solo queda la música». Фотография, по-видимому свадебная. Он стёр пыль с камня, принёс несколько свечек, одна потухла, пришлось оживить её с помощью спичек с аэропланом. Рохо возложил обещанный букет из двенадцати бархатцев на плиту. Может эти ofrendas помогут ей вернуться в следующий раз. Могила неухоженная, остался ли у неё тут кто-нибудь? Спросить бы, что значит эта строчка. Спросить бы и у самого себя?

Кто ж мог знать, куда заведут пути? Знал бы – заблаговременно перевёл бы всё написанное на español. Хотя… Сколько теряется при переводе поэзии? Восемь десятых, а то и больше. И невозможность писать прозой – самая, что ни на есть трагедия, а muerte – пожалуй это проза… Одна из жизненной триады, в которую помимо неё входят ещё поэзия и путеводная звезда… Красная ли? Под которой родился, либо та, что скребёт антенны панельных домов.

Ещё большая трагедия, неустанно пытаться вспомнить свою жизнь и с каждым разом обнаруживать, что ещё пара крупиц сгинула в небытие. Что-то забывалось: может быть, очередная поэтическая химера? Или же несостоявшаяся музыкальная карьера? Это объясняет, почему столько музыки вокруг. Он когда-то писал об уже упоминавшемся другом рыжем поэте и выразил надежду, что забудется хотя бы треть. Так и случилось. Memento некогда реально имевшей место жизненной биографии и memento поэзии неотвратимо смешивались, растворялись друг в друге, так что отличить одно от другого становилось всё сложнее. А главное, как ни силился, он не мог вспомнить, как пересёк черту.

Кажется, ещё при жизни базарная гадалка говорила ему об этом, и слова её звучали убедительно.

Кажется, это было убийство. Двое: один в сером плаще (судя по всему VV-шник) и второй в рыжей робе под нижнетагильским дождём. Вывели в чистое поле и пальнули разок, чтобы понял, чтобы трепетал, а потом – и второй, чтобы уж насовсем – из милости. Оставили на косогоре. Нет, кажется, орудием убийства была строчка про торт «Букет», после которой уже ничего нельзя было исправить.

Нет, кажись, всё было гораздо забавнее. Он ведь писал стихи, так? И нередко списывал героев с натуры. И нередко убивал их потом. Иногда курьёзно, по нескольку раз. Возможно, один из таких героев во время отсидки раскрыл как-то раз толстый литературный журнал и обнаружил роковое сходство. Тут же решил по откидону вальнуть наглеца борзого, но совсем не по-лермонтовски. Подстерёг в подъезде возле входной двери и, лыбясь золотым зубьём, изрёк жеманно: «Кушай маслину, пленник муз», – достал «кулацкий» и пальнул в упор. Закурив, спокойно вышел из подъезда.

Кажется, был ещё один дешёвый уркаган, который как в фильме ужасов преследовал его повсюду с топором. Однажды убегать надоело, он вооружился, развернулся и отправился ему навстречу на глазах честного люда. Дело, видимо, свершилось худо. Его предсмертному виду возмущались и попрекали тем, что накапал на ковры кровью. И к утру на диване с больной головой это случилось. Только вскрикнула Аня.

Или же он погиб от собственной руки. От чёрного пистолета. «Маузер», «Браунинг», ТТ? Однако ж собственной дачи с лесом и речкой что-то не припомнится. Нет, не то.

Там, где это случилось, был чёрный снег? осенний ветер? холодный парк? разрушенная арка? На исходе минувшего века, помнится, он приглашал за стол всех мёртвых. Как это теперь знакомо!

В прошлое лучше на tranvía. Вспомнилось вот, как стоял как-то раз на остановке Сухоложской и в ожидании «пятёрки», «десятки» или «двойки», крутил самодельные нунчаки и так увлёкся, что не заметил, как из двора вырулил ментовской коробок. Двое сняли с плеч обрезанные калаши, клацнули затворами и взяли пассажира с нунчаками на мушку. Третий мент, испуганно дыша и так же держась за ствол, дрожащим голосом попросил бросить холодное оружие и проехать с ними. Нашли до чего докопаться… Чем дело закончилось, память опять же не сохранила. Затащили ли его в мусоровоз и отвезли в обезьянник, потом в дурку? или же там же на Сухоложской перекрестили парой очередей и там же всё и закончилось? или же надели наручники, сломали нунчаки и отмудохали сапогами для профилактики? «No recuerdo».

Вспоминались картины и совсем странные и безумные. Будто расстроенные горожане собрали механического робота и нарядили в его старое пальто. И этот робот разгуливал по скверу на Титова, а кроме этого в дни памяти нанимали актёра (прямо как в вечной песне американского коллектива), чтобы тот выпивал с его корешами. Пожалуй, с роботом – это перебор.

А до того были похороны на безымянном кладбище на пару с Д. или с Л. Не может такого быть! Они ж до сих пор живы, в отличие от кореша, которому не довелось вернуться с перетёрки в Туле.

Прилетал ангел смерти, цепанул крыльями последнюю листву в холодном парке и покрыл его крестями, их вечной козырной картой. Разухабистая песня разнеслась по дворам трущоб. Ехал в синее небо на газике (с ангелом, видимо). Потом был жёсткий разговор о друзьях, с коими водился. Отповедь, фрагмент которой врезался ему в память. Тем временем в его опустевший дом пришёл добрый серый волк и лил слёзы.

К тому моменту, когда его достали и приступили к переписыванию, он уже оказался в Мексике и стал русским… Нет не богом, но гостем.

Почему именно в Мексике? Потому что там, откуда он родом, расстаются навсегда… Под этим ведь тоже подразумевается muerte. Или, если брать шире: любой обряд перехода из одного состояния в другое: стал инженером – поэт умер, например. В осени, замёрзшем фонтане, пустырях, в фонарях, оплакивающих лето, – тоже muerte. Она встречалась ему много в чём, всего и не перечислишь.

Её часто представляют старухой, но она оказалась с большими чёрными очами в белых одеждах, совсем молодая девушка, которую Бог, как верят некоторые местные, отправил на землю помогать людям. Они поклоняются ей как святой и называют Санта Муэрте.

Он когда-то ходил с ней под ручку и называл именем одноклассницы, посвящал ей стихи. Она на цыпочках ходила за ним по пятам. В итоге не все его стихи оказались комплементарны. Например, он писал, что умирать – отвратительно всегда. Между тем, стремился в её объятья, как другой настоящий поэт. Тот писал в письме, что любит «el arte, los niños y la muerte». И она польщённая забрала того поэта от греха подальше в лихую годину, однако ж речь сейчас не о нём…

Чтобы понять, что же всё-таки случилось с Рохо, понадобится небольшое лирическое отступление с простым и доходчивым примером.

Итак, поэзия – это прежде всего язык, осознанно недоступный для прямого обыденного понимания, подобно всем сакральным языкам. Истина в поэтическом языке почти никогда не транслируется напрямую, предпочитая витиеватые пути аллюзий и переносов. «Почти» – потому что, в каждой поэзии неизбежно наступает момент прямого лирического высказывания.

Вот, скажем, твоя творческая задача – сказать: «Один, два, три, четыре, пять, шесть». Как это выглядит?

Тебе нужно сказать «один», ты говоришь: «Но в этой бездне шепотов и звонов / Встает один, все победивший звук».

Тебе нужно сказать «два», и ты говоришь: «Моя так разгадана книга лица: / На белом, на белом – два серые дня!»

Тебе нужно сказать «три», и ты говоришь: «Опять, как в годы золотые, / Три стертых треплются шлеи».

Тебе нужно сказать «четыре», и ты говоришь: «Четыре. / Тяжелые, как удар. / «Кесарево кесарю – богу богово»».

Тебе нужно сказать «пять», и ты говоришь: пять.

Потом тебе нужно сказать «шесть», и ты говоришь: «Кричит наш дух, изнемогает плоть, / Рождая орган для шестого чувства».

Когда именно в поэтическом языке настаёт момент прямого лирического высказывания, может определить лишь погружённая в него человеческая душа. В вышеприведённом примере – на счёт «пять», хотя оно могло бы оказаться на любом месте. Суть в том, что избежать его становится невозможно, помимо желания автора. И если на поэтическом языке тысячью различных способов настойчиво произносить «muerte», то рано или поздно эта сущность так или иначе воплотится, но, будучи концептом особым, она не предполагает, чтобы что-либо оставалось прежним. Того, кто приносит ей дары, она заберёт именно тогда, когда сочтёт подходящим. Например, произнесёт приговор устами ребёнка: «Хлебик больная», – и явится следом. Но к тому, кто своевольно бросится в её объятья, она будет строга, ибо считает таковых нахальными глупцами…

Рохо огляделся. Вокруг столько черепов, жаль Черепахи здесь нет, раздули бы… И не только Черепом единым, жаль что El Día de los Muertos не празднуют в Питере, Роттердаме, в родных краях. Воспоминания о доме давались тяжелее всего. Страшно было бы возвращаться, и страшно хотелось ну хоть на мгновение, ну хоть одним глазком… Рядом со склепами на полке он заметил накрытую на случай дождя полиэтиленом Книгу. Рохо снял перчатки и взял её в руки. Пусть библиотечный летун разрешит сей вопрос. Закрыв глаза прозрачными пальцами, под которыми виднелись фаланги, он, как Достоевский, открыл произвольную страницу и ткнул наобум. Его взору предстало «Numquam» , совсем рядом были «dicentes» и «apparuit». Ответ показался ему вполне однозначным.

Он уже спрашивал об этом, но всякий раз попадал именно туда.

– Nunca más… – повторил он вслух и закрыл Книгу.

Праздник подходил к концу, свечи одна за другой затухали, гости исчезали, триста шестьдесят два фонарика улетели в сторону океана по ночной глади, ещё до рассвета они будут там.

Парень в футболке национальной сборной в обнимку с бутылкой спал на могильной плите, спрятав лицо под панамой. Отца его уже не было рядом.

Возле арки, ведущей в город на высокой стене, окружавшей Пантеон Дженераль, трудился художник. Рохо припоминал его, кажется, его звали Паален. Стену он выбрал, как холст. Вместо красок у него были угли, мел, несколько свечей – он использовал воск и коптил какие-то узоры огоньком. Кроме того, рядом с художником горел совсем маленький костерок, на котором стояла небольшая железная кружка, внутри в кипящей воде были всё те же Flor de Muerto, густой оранжевый краситель. Весь день, наверное, потратил… Само изображение на стене, весьма масштабное со множеством фигур и очертаний едва ли поддавалось посюстороннему пониманию. Может быть, Паален воспроизводил какую-нибудь из своих картин или же пытался изобразить нечто из виденного по ту сторону. Бедняга. Знает ведь, что к утру весь этот сюрреализм исчезнет, и плоскость стены вернёт себе прежний розоватый оттенок с потёртостями и трещинками. И всё равно торопится закончить свой труд. Рукописи, положим, не горят, а что же происходит с картинами?..

Пока Рохо наблюдал за художником, с кладбища на пустую улицу вышла скромная девушка. Та самая, что пела сестре. Понуро уставившись в асфальт и спрятав руки в карманах джинсов, она направилась домой. Он пошел следом – поздно уже, тем более что где-то поблизости может шариться четвёрка залётных pendejos. На сей раз его трость при нём и шнырей ожидает горячий приём, если вдруг покусятся на девушку…

На улицах было пустынно, кое-где мусор от минувшего торжества, изредка проедет policía.

Хотелось ещё послушать её пение, но девушка молчала. Рохо она не замечала, хотя он шёл в двух шагах, рядом. Даже не слышала, как стучит его дендистская трость. Но вот девушка зашла за калитку в маленьком дворике между двухэтажными домами, в одном из которых ещё горел свет. Рохо остался на улице, не рискнул переступить порог человеческого жилья.

Он отправился в горы, двигаясь теперь всё быстрее и быстрее. А ведь утром этот далёкий мексиканский город снова проснётся и будет жить как прежде, а человеческая душа сбросит эти лишние кости и вновь станет невесомой и тонкой, способной прошмыгнуть сквозь венец уховёртки.

С вершины гор, окружающих Оахаку, городские огни напоминают всё те же свечки. Как их не задувает ветер, колышущий кустарники и травы? Рохо достаёт из пачки «Памира» последнюю, прикуривает от спички, делая руки домиком. Потом смотрит на изображение на пачке, его разбирает смех, как того генерала повстанцев, перемотанного бандольерами. Сминает пачку и бросает её под ноги. Вот так, под занавес этого retablo, дым летит прочь, вослед за ним – и пепел. Он готовится ещё раз повторить упражнение с тростью. Нет!.. Не надо точек над «ё»! ¡No es necesario!

Во тьме ночи появляются очертания поднимающегося в гору человека. Он приближается к Рохо. Это Харт Крейн. Идёт медленно, пинает камни. Спустя какое-то время со стороны города появляется ещё один. Это Мануэль Акунья. На пути к вершине он огибает кустарники, часто оглядывается на город. Когда все трое оказываются рядом, облака расступаются, и оттуда выныривает «Летучий голландец». Капитан Лаперуз, сбрасывая канатную лестницу, произносит длинную тираду из самых отборных сквернословий французской маринистки. Суть её – указание проклятым плебеям немедля подниматься на борт.

Рохо медленно забирается последним. Капитан продолжает кричать и материться по-французски, корабль, скрипя всем, чем можно, висит в воздухе. С цилиндром и тростью не так просто забраться наверх. От порыва ветра выскальзывает бархатец с полей его шляпы. Он падает вниз, на траву и остаётся там.

Рыжий в Мексике