| ПОЭЗИЯ | Выпуск 81 |
|
* * * На раннезимнее стекло метелью лист прибит. Его вело и волокло так, что в глазах рябит. Но безнадёжный взгляд в окно им утолён до дна – в прожилках смерти как в кино сквозная жизнь видна. Напоминанием о ней весь этот крупный план пустых трудов и хмурых дней с ночами пополам. Невозмутимый глаз извне следит, как бьётся тьма в настольноламповом огне сходящего с ума. Зрачок экрана строг и льдист, и высверками льда разукрупняет писчий лист и застит без следа. * * * Падает, как по команде «пли», липкая тень в золотой пыли. Высшею мерой напрасной тьме – солнечный ветер в больном уме. Перистой кровью сквозного дня полнится времени западня. И в исполнение приведён, замысел воспламеняет явь – робко бликует подножный дёрн, по небу блики уходят вплавь. И окончательной немоте солнце показывает язык. Те – под землёй, в поднебесье – те: каждый по-своему жить привык. Если свинец и бодал под дых, вышли слова материть года. «Вольно» разносится в молодых утренних сумерках навсегда. * * * Созвездие Весы. Ночная брешь в рассудке. Квартира на часы. А можно – и на сутки. Всё можно. И нельзя от ночи отстраниться. Безумная стезя. Банальная страница. Там чёрным наверху в прогалах звёздной пыли – строка теснит строку – о том, как жили-были. А после не срослось, и время раздвоилось – на циферблате врозь забвенье и немилость. Минуты до зари. И годы без зазренья. И вечные внутри минувшего коренья. Все листья и цветы, темны и невесомы, с бессонной высоты взирают на промзоны. На дальние дымы, на мятые постели, на каверзы зимы, растравы и потери. Порывистая речь, отрывистая память не в силах уберечь и даже позабавить. И если на весах вся жизнь и приступ дрожи, гадать о новостях к утру себе дороже. И времени в обрез, а мы в гостях как дома. И сердце чует вес бессмертья молодого. * * * Веник-ходок сухопар от пара – прутья – потёками вкривь и вкось. Необходимость давно отпала петь про мороз и земную ось. Листья слетают на стенку печки – там на каменьях, где жар хренов, пляшут весёлые человечки – Вицин, Никулин и Моргунов. Чахлым огнём расцветают блики. Квасят в предбаннике мужики. Знать, лёд и пламень равновелики, если витийствовать не с руки. Крупные цыпки куриной кожи. Красные пятна пропарки вдрызг. Не угощаться – себе дороже. Но не идёт, где бардак и визг. Пышут раскрытые настежь поры дурью и радостью той поры. Старые кадры, легки и споры, перелетают в тартарары. В тёмную клеть на манер барака, где раскадровкой хрипатыx ню – преображается самобранка в бранное крошево на корню. * * * По этой жизни вовсе не сова, мешаешь явь и сон осоловело, игрою в бесполезные слова грудную клеть пронизывая слева. Жить жаворонком легче и светлей – не тормозить и сроду не чиниться, дневной душеспасительный елей плеская по глазницам очевидца. Но игроку не видеть, а назвать сполна даны ночные карты в руки. И что ему и рюмка, и кровать, и прочие нехитрые науки? Кто сочинён кормиться темнотой, тому смешны обманки световые – ходил не к этой, нравился не той – видать, со смертью сладится впервые. Зияют интервалы между строк, где выигрыш глядит из ниоткуда – всё впереди, всему свой смертный срок, бессрочное несбыточное чудо. * * * На больную голову не надейся – лишь глаза прикроешь – и тут как тут – призрак гэдэровского индейца, что приметлив и безразмерно крут. Кровь его из кадра не может вытечь – отдыхает кольт и косит стрела – и в облом стервятникам Гойко Митич, и вся прерия для него мала. Загляни в салун – и случится ветер – рухнет стойка, виски собьёт прицел… Ясноглаз и гибельно беззаветен, он в любой разборке пребудет цел. Томагавк тоскует по вражьим скальпам, в оперенье пламя войны ревёт… Племена уходят с домашним скарбом, времена итожатся в свой черёд. Где она, лукавая трубка мира, панибратства вдумчивая игра? Как отряды конных несутся мимо эпизоды каверзного вчера. В беготне за призрачною удачей налетают заново эти дни под знакомый сызмальства клич апачей и негодованье живой родни. Бледнолицей своры шальные пули норовят настичь сквозь беду и смрад… Но прицелы сбиты, стрелки в загуле и обозы насмерть уже горят. |
|
|
|