Пашa

Он сидел, погрузившись в раздумье. Широкие плечи ссутулены, могучие руки опущены на колени, глаза устремлены вдаль, на темное зеркало залива, дробящее опрокинутые рога зеленоватой ущербной луны. Скупые отблески светильников опасливо скользили по хмурому, будто высеченному из камня лицу, с крупным носом и тяжелым подбородком, дрожащие тени крадущейся побежкой ночных воришек перебирались по ворсу ковров, стараясь поглубже укрыться в их запутанной вязи.

В этот час весь раскинувшийся на двух континентах древний Царь-город был объят беспробудным сном. Его исполинское тело, в путах крепостных стен и рвов, отягощенное грузом столетий, отталкивающее и величественное, пропитанное ароматом благовоний и смрадом трущоб, поражающее взгляд роскошью и нищетой, отдыхало после бурного дня. Повсюду властвовали ночь и тишина. Давно умолкли заунывные азаны муэдзинов, призывавшие правоверных к вечерней молитве, улеглись уличная суета и гомон пестрой толпы, которая с рассвета и дотемна шумным валом катилась по городу, даже листва на деревьях не шелохнется, казалось, и сам воздух застыл в изнеможении, лишь глухо перекликалась стража на башнях, лениво журчала вода в фонтанчике да где-то подвывала тоскливо собака. Но ему не спалось, и мысли его блуждали далеко отсюда, где за Кара Дениз – Черным Морем, в добела выжженной солнцем, пропахшей пылью и ковылем степи лежал хутор его детства.

Почти три десятилетия минуло с тех пор, как он в последний раз переступил порог отцовской хаты, второпях перекрестившись на потемневшие от времени и копоти иконы, под осуждающим взглядом брата неловко обнял плачущую жену, хотел было потрепать по головкам жмущихся к ней ребятишек, но рука так и повисла в воздухе…

Зачем? Как говорится, долгие проводы – лишние слезы.

А тогда все звало его в путь, растревоженная душа не знала покоя, кровь, молодая, горячая бурлила в жилах, не терпелось поскорее расправить плечи и полной грудью вдохнуть непоседливый ветер странствий, а там бежать и бежать, сколько достанет сил. Еще мальчишкой в буйных мечтах он блуждал по неизведанным, неохватным просторам, которые стучались в его сердце – не зря ведь в ту ночь, когда он появился на свет, разразилась страшная буря, так что земля ходила ходуном. Его манили синие моря и неприступные горные вершины в белых тюрбанах искристого снега, желтые смертоносные пустыни и непроходимые лесные чащи. Ведь мир такой большой и прекрасный, а он сроду не бывал дальше соседнего села, куда они с отцом и братьями ездили по праздникам на ярмарку. Да и что греха таить, ему до смерти надоело день-деньской ковыряться в земле, надрываясь до седьмого пота, таскать тяжеленные мешки с зерном, ходить за скотиной, выгребать из хлева навоз, а пуще всего – слушать нудные стариковские поучения и вечные причитания жены, сетующей на свою горькую долю. Подати совсем задавили, хозяйству лад нужен, семья растет – вон сколько ртов голодных, пищат с утра до ночи, а у ее муженька ветер в голове и в карманах пусто. И когда он за ум возьмется! Напрасно и брат колотушками втолковывал ему давнюю мудрость: «Редко везет тому, кто восстает против обычаев предков и покидает свое место, а наше место с дедов-прадедов – это пашня и плуг. Держись того, что дала тебе судьба, и будь благодарен!» Однако он и слушать ничего не желал. Нет, такая жизнь не для него! Потому как есть и другая мудрость. Недаром ведь говорят, что каждый кузнец своего счастья. Вот он и будет ковать железо, пока горячо. А там, чем черт не шутит – вдруг станет барином, познает вкус господской жизни, будет есть на золоте, ездить в серебряной карете, любиться с первыми красотками. Так на свете повелось, что рыба ищет, где глубже, а человек – где лучше.

А потому он оставил брату последнюю пару волов, просил, пока его не будет, присмотреть за женой и детьми, и, не оглядываясь больше на отцовский хутор, сбежал с пригорка и быстро зашагал вперед.

Эх, пути-дороги!.. В погоне за счастьем он перепробовал немало занятий, хотя по натуре и был не особо охоч до работы. Как бы там ни было, он копал колодцы и погреба, был бондарем, плотничал, даже пытался соорудить водяную мельницу, но разлившаяся по весне река снесла неудачную постройку, разбив ее в щепы. Тогда он подался в чумаки и отправился в Крым за солью, однако еще в пути из-за какой-то непонятной хвори лишился всех волов доверенного ему обоза. Несмотря на невзгоды, он никогда не унывал, потому что наравне с отцовским упрямством унаследовал также легкий и веселый материнский нрав. В конце концов, утомившись бродяжничать, Бондарь нанялся работников в богатую немецкую усадьбу. А там была пухленькая хозяйская экономка, вся бело-розовая, сдобная и душистая, будто яблочный штрудель. Она игриво стреляла глазками и забавно коверкала слова, когда жаркой летней ночью под кустом боярышника он жадными руками распустил шнуровку ее платья и, выпростав на волю пышные груди, впился губами в тугие бутоны розовых сосков. Как все охваченные страстью мужчины, он что-то ей плел про любовь среди охов, вздохов и поцелуев, даже обещал принять латинскую веру и жениться, не слишком задумываясь о том, что уличенных двоеженцев ожидает каторга, но скоро вновь пустился в путь, теперь, чтобы сменить мотыгу на казачью саблю, и призрак Гретхен, быстро утешившейся в объятиях нового возлюбленного, начисто выветрился из его памяти.

Сколько их было после нее – совсем девочек, несведущих в утехах плоти, разбитных молодух в соку, хитрых на выдумки, любострастных и хорошо поживших на свете матрон, спешащих поймать последний отблеск ускользающего женского счастья. Иных он брал прямо в походах, при зареве догорающих руин, среди воплей и звона клинков, зубами срывая золотые цехины с темных кос, мешая в грубом соитии привкус слез и крови. Другие пришли к нему сами, гордые участью наложницы. Война и любовь в чем-то схожи. Казалось, эти распаленные страстью или проникнутые страхом женские тела, как и тела убитых в схватке врагов, устилали весь его путь – от простого казака на Сечи, потом турецкого наемника и, наконец, всесильного двухбунчужного паши, которому благоволил сам султан. Еврейки и гречанки, цыганки, татарки, польки и русинки, простолюдинки и панны, красавицы и дурнушки – все они теперь сливались перед ним в одно лицо, тусклое и невыразительное, как плоский блин замотанной в облака луны.

Впрочем, женщины мало что значили в его жизни. Он жил походами, от набега к набегу, ел и спал вместе со своими вояками, которые на долгие годы стали его единственной семьей. Но была среди них одна – та, что когда-то предсказала ему удивительную судьбу и удачу.

Женщина эта не была хороша собой, к тому же пора ее молодости давно миновала; окрестный люд почитал ее колдуньей и далеко стороной обходил одинокое жилище, суеверно сплевывая и бормоча молитвы, когда все же случалось оказаться поблизости. А он остановился и попросил напиться – скорее, не по нужде, а из упрямства, потому что не верил в бабьи сплетни. Женщина взглянула на него, странно и дико, сквозь упавшие на лоб спутанные космы, но все-таки протянула через изгородь ковш. Вода горчила от привкуса старого дерева, а, может быть, трав, которые она добавила в питье. Он выпил его одним глотком, толкнул ногой заскрипевшую калитку и вошел.

Сколько он пробыл там – ночь, неделю, месяц? Теперь уже не вспомнить. Даже не сказать, явь то была или сон. Его заворожил поток обрушившихся внезапно непонятных слов, никогда прежде не слышанных, чуждых самому его слуху, имен и названий, подхватил, будто вихрь, и понес. В сказочную страну Шехерезады, по которой ночами бродил Гарун ар-Рашид, от скуки менявший парчовый полог на лохмотья нищего, в пещеру волшебной лампы Аладдина, к сокровищам Али-Бабы, упрятанным в скалу по велению конопляного семечка, и вдохновенному вранью Синдбада, воротившегося из очередного путешествия, чтобы за порцией гашиша потчевать друзей небылицами о заморских чудесах… А потом она открыла ему землю, еще более древнюю, древнее Шумера и Аккада, Вавилона и Ассирии. Древнюю, как само Время, и древнюю, как само Зло. Нагую, бесплодную землю, усеянную холмами, изгрызенными и растрескавшимися, будто сухой бедуинский сыр. Библейскую Землю Сражений, на которую пал Божий гнев. Ее обезображенный лик похож на лицо прокаженного, где под буграми и язвами едва угадываются прежние черты. Она давно мертва, но продолжает жить какой-то призрачной беспокойной жизнью, и две опоясавшие ее реки несут свои мутные воды в бесконечность, как было еще до потопа. Здесь рождались и старились цивилизации. Народы и цари сменяли друг друга, оставляя после себя хвастливые надписи и груды развалин, от Вавилонской башни до костра Сарданапала. Ее история писалась кровью, и на протяжении тысячелетий она высасывала соки тех, кто имел несчастье, самонадеянно или беспечно, возомнить себя ее властелином. «Сандалия, жмущая ногу господина! Какого супруга любила ты вечно?» Хаммурапи и Навуходоносоры, Валтасары и Александры – все нашли в ее объятиях свой бесславный конец. Она манила их блеском золота, нашептывая прельстительные речи. Но, как лукавая и корытная девка, обвела вокруг пальца. Никто не может владеть ею достаточно долго. Здесь нет ничего настоящего, осязаемо прочного, все зыбится и двоится, как мара. Ее предания обрывочны и полны туманных намеков – мертвые фразы, пропитанные дурманящим бальзамом слов. Ее боги коварны и жестоки, их обличье нелепо и страшно. Крылатые быки в тиарах над кокетливо завитыми бородатыми головами, львы с телом струящейся по песку змеи, драконы на искривленных подагрой собачьих лапах… Это Земля Призраков. Ни Крест, ни Полумесяц не имеют над ней власти. Единожды ступивший на нее отторгнут от Времени, планета останавливает для него свое вращение…

Он слушал жадно и недоверчиво, как ребенок волшебную сказку. Эта женщина, чертовка, ведьма, в лохмотьях нищенки, но с царственной осанкой, завладела его душой, отравила, сожгла своим взглядом. Губы сложились, чтобы прошептать молитву, но непослушный язык сумел только выдавить: «Где эта земля?..» Женщина засмеялась хрипло и толкнула его в грудь. «Ступай на Восток! Удача любит безумцев. Она сама укажет тебе дорогу. Нужно только уметь читать ее знаки, живые и мертвые, на песке и камнях, в воде и огне, когда солнце светит, ливень льет и буря свищет, слышать, про что деревья шепчутся, видеть, о чем звезды мерцают… И тогда письмена, врезанные в твою душу, засверкают ярче всех измарагдов, яхонтов и рубинов, наполняющих сокровищницы сильных мира сего; они откроют тебе свой язык и будут говорить с тобою днем и в ночи. Ибо это единственное истинное Знание, какого не добыть ни в хедере, ни в медресе, ни в бурсе, А теперь – ступай!»

Очнулся он в степи, под курганом, на вершине которого уставила в небо незрячие глаза каменная баба.

– Эй, молодец, чего разлегся? Смотри, как бы солнце голову не напекло!

С телеги, подкручивая ус, на него смотрел веселый мужичок в залатанной свитке и смушковой шапке. Два серых вола, лениво помахивая хвостами, неспешно пережевывали жвачку, равнодушные ко всему на свете.

Он облизнул пересохшие губы.

– Где она, отец? Эта женщина…

– Э, да ты, видать, хватил вчера лишку! – мужичок усмехнулся – и вдруг посерьезнел, зыркнул туда-сюда, понизил голос. – Здесь на всю округу один-единственный хутор, да слава у него дурная. Хозяйка его… Бес ее знает, когда она тут объявилась, из какой стороны пришла, даже старики того не помнят. Живет и живет, землю топчет, только годы ей нипочем. А все от того, что водится со всякой нечистью, обычаев христианских не блюдет и держится поганой веры. Люди бают, будто бы служит она Змею и Черной Девке Морене[1], той, что напускает мару – обман, хворости и смерть. По ночам эта злыдня пьет кровь из молодых хлопцев, оборачивается птицей и летает за море. Одно слово – ведьма. Только у здешних попов против нее кишка тонка. И если ты, милок, подпал под ее чары, кончишь скверно.

Он тряхнул головой.

– То бабьи сказки, отец! Свези меня лучше к морю. Мне нужно в Скутари.

Мужичок сплюнул и в сердцах ударил шапкой оземь.

– Дело твое – охота пуще неволи!

…Годы бежали, как вода по весне, помечая лицо морщинами, а тело рубцами. За ними давно исчез тот беззаботный молодец, что однажды сонным летним утром вышел за околицу родного села. Юсуф-паша – такое имя дали ему в турецком войске, товарищи на Сечи звали Бондарем, а завистники и недруги – Явузом, то есть Жестоким, Грозным, а еще – Белым Шайтаном. Непредсказуемый и своевластный, он налетал внезапно, будто гибельный песчаный вихрь, чьих путей не знает никто, и под его натиском, одна за другой ложились в прах покоренные твердыни, отданные на поток и разграбление города. Казалось, и вправду сам дьявол покровительствует ему, когда среди жаркой сечи, под яростные выкрики, проклятья и стоны он обрушивал тяжелую булаву на голову врага, а клинок его рассекал противника от плеча до седла. Тогда дымящаяся кровь рекой текла по его рукам, и не было для него во всем мире музыки слаще, чем звон оружия и хруст костей, дробящихся под его палицей. Он питал отвращение к пороху и пистолям, почитая их орудием трусливых и слабых, иное дело – живая схватка, когда грудь сшибается с грудью, и ненависть сплетает тела крепче, чем любовное объятье.

Поэтому суеверная молва нарекла его колдуном, хранителем тайных и страшных знаний, перед которым трепещут джинны и духи. Рассказывали, что всякий раз перед битвой он затворяется у себя в покоях для совершения магических обрядов и делает из воска фигурки людей или ладьи, если сражению быть на воде. Потом, силой чар, он наделяет их способностью двигаться и выпускает на поле брани. Эти воины неуязвимы для вражеских сабель и продолжают рубиться, даже сплошь изрешеченные пулями, ибо нельзя убить того, в ком по-настоящему нет жизни. А когда бой завершен, и в колдовстве больше нет нужды, мягкий воск, как ему и должно, тает под лучами солнца, отчего никто не видел его людей, поверженных в битве…

Товарищи по оружию этому не дивились и всячески поддерживали подобные слухи. Они знали суровый нрав своего атамана, уважали его и даже отчасти побаивались. В казачьем войске издавна почитались особые люди – характерники. Они были не просто искусными бойцами, но обладали многими сверхъестественными способностями, недоступными простому человеку, им открывались спрятанные клады, был ведом язык зверей и птиц, характерники умели останавливать кровь, заговаривать боль, залечивать смертельные раны, ловить пули голыми руками, ходить по огню и воде, даже по морскому дну, становиться невидимками или появляться сразу в нескольких местах, сея панику среди врагов и заставляя их обращаться бегство. Могли они также предвидеть будущее, повелевать ветрами, разгонять тучи или, наоборот, вызывать грозу и ливень, превращая поле боя в болото, где увязала конница противника. Иные характерники исхитрялись одурачить самого дьявола и заставить его себе прислуживать, а воспетый легендами казак Мамай управился даже со Смертью. Почему бы и Бондарю не быть одним из них?

Правда то или нет, удача благоволила ему, его войска неизменно одерживали победу, и, наконец, сам султан пожаловал его за ратные подвиги драгоценной дамасской саблей и своим фирманом назначил бывшего батрака двухбунчужным пашой. Ибо для Османов происхождение не значило ничего – только боевые заслуги, преданность и личная доблесть. Так что вчерашний нищий без роду-племени мог стать великим визирем, а то и – бери выше – султановым зятем. Теперь чванливые царедворцы наперебой ищут его милости, едва ли не метут перед ним полы бородами, хотя в душе своей басурманской ненавидят проклятого выскочку (потому что змея может сбросить кожу, а нрав не изменит), а первые красавицы Стамбула, среди которых была и дочь визиря, готовы по одному слову взойти на его ложе. Он в расцвете славы и мужских сил, обрел власть и укротил смерть, прошел через самое пекло и почти взобрался на небо. Казалось бы, чего еще можно желать?

Однако он знал, что наступит час, когда разрушительная старость коснется его тела, мускулы сделаются дряблыми, лицо избороздят морщины, взгляд утратит былую остроту, а разум – ясность. И тогда он превратится в омерзительное, расслабленное существо, жалкое подобие себя прежнего. Потому что рука держит саблю, лишь пока она крепка, а человек живет настоящей жизнью, пока чувствует ее в своих руках. Но когда меч больше не купается в крови, и на рукояти его нет даже пота, зачем вынимать его из ножен?

И была еще одна причина, в которой бы он никому не сознался. Та земля, что много лет назад, показала ему колдунья. Он заболел ею навеки, бредил, словно одержимый, повидал Каир, Багдад и Дамаск, но не ощутил ничего, кроме горечи и разочарования. Повсюду было одно и то же: пожарища и руины, занесенные тысячелетними песками мертвые камни, разрушенные башни, оскверненные фанатиками святыни и поваленные идолы, подле которых бродят грязные, зачуханные овцы, а вокруг – убогие поселения, где царят нищета и невежество. Ни величия, ни мудрости. Неверная душа этой земли ускользала от него, зато в сердце властно оживала другая. Белая дорога в степи, пальцы ветра, перебирающие ковыль, горький запах полыни и обмазанная глиной, покосившаяся дедова хата. Как мог он забыть родной дом, сильные отцовские руки, которые подбрасывали его высоко в воздух, грустную колыбельную, когда мать баюкала его под шелест прялки?.. А вот и жена стоит у плетня между подсолнухов и вглядывается вдаль, приставив ладонь к глазам. Должно быть, за эти годы она совсем состарилась, а дети выросли и сами нарожали кучу ребятишек. Признают ли они в нем своего блудного отца? И сможет ли он когда-нибудь вернуться в эту землю, где впервые увидел свет, чтобы потом ее покинуть, как стыдятся убогой нищенки-матери, бросить ради обманчивого блеска вечного миража? Потому что теперь он чувствовал себя словно отторгнутым всеми землями, как некогда Адам после своего изгнания из рая или, того хуже, Каин – сам ничей, так и не приставший ни к чьему берегу…

– О чем задумался, Бондарь, брат?

Он невольно вздрогнул при звуке своего старого казачьего прозвища. Потом резко повернулся к вошедшему.

– Забери тебя нечистый, Рыкун! Подкрадываешься, как чертов обчекрыженный евнух! Смотри: однажды с таких проделок я проткну тебе печень.

Бондарь хлопнул его по плечу, и оба расхохотались.

– А хорошо бы сейчас выпить по чарке горилки и съесть по доброму шматку сала!

Рыкун хмыкнул и враз помрачнел лицом.

– Так-то оно так, да я принес тебе плохие вести, брат. Кто-то нашептал султану, что ты хотел бы увести своих людей обратно за море.

– Почем ты знаешь?

– Зейнаб сказала. Она подслушала разговор отца с начальником дворцовой стражи.

– Болтлива твоя Зейнаб, метет языком почем зря. Доверь ей что-нибудь, так назавтра об этом будут знать все подметальщики стамбульских базаров. Но я и вправду хочу вернуться. Загостились мы с тобой на чужбине, домой пора. Тем более что султан нарушил слово не посылать нас против единоверцев.

Рыкун оскалился, показавши острые зубы.

– Вот тебе-на! Что-то ты не больно переживал, когда мы вместе с Ибрагим-пашой резали греков на Хиосе, да и потом, когда ходили на Миссолонги, тоже не особо убивался. Или убить по приказу – не зло, и убитые сами виноваты, потому что так захотел Бог или Аллах? Помнишь, что сказал тот стихоплет-англичанин, который позже помер от лихорадки: «Изменник с черною душой, тебя Монкир[2] своей косой изрежет…»[3]

Он словно намекал на то, что Бондарь, несмотря на все свое временное величие и власть, на деле всего лишь ренегат – и больше ничего. Казалось бы, это должно привести Бондаря в ярость, Рыкун даже попятился немного от товарища, но тот остался спокойным, только пожал широкими плечами.

– То было другое, и время тогда еще не пришло.

– А теперь, значит, в самый раз?

– Да, теперь пора.

Бондарь поднялся и, тяжело ступая, прошел по ковру к узкой бойнице окна.

– Все костры, рано или поздно, догорают. Они уже не греют и не дают света, а только чадят. Я хочу в родную землю лечь. Домой тянет. Хоть перед смертью поглядеть.

Рыкун скривился.

– Домой! Да ты хоть помнишь, в какой он стороне, твой дом? Говоришь, в родную землю лечь. А вместо этого султан велит похоронить тебя живьем в турецкой, да еще ему себе заставит копать, потому что землекопство у басурман считается распоследним и наипаскуднейшим холопским занятием. Разве что за былые заслуги нам таки послабление выйдет – посадят нас на кол, а головы наши потом украсит городские ворота! Весь стамбульский сброд будет покатываться со смеху, когда султанские дурбаши[4] воткнут колья нам в задницы… Ох, не дело ты задумал, брат! – он подошел к Бондарю и стиснул обе его руки своими, заглянул в глаза. – Хотя, конечно, тебе решать. Я ведь не чурбан, все понимаю. Рахат-лукумом этим сыт уже во как! – Рыкун чиркнул себя ладонью по горлу. – Подсолнухи наши каждую ночь снятся… Только что мы людям скажем? Оба ведь знаем, что многих за морем на виселицу вздернут за давние грехи. А есть и такие, что здесь приросли, не просто отуречились – душой прикипели, жены у них, детишки…

Бондарь тряхнул головой.

– Так что ж? Я никого не неволю. Кто захочет – останется. Как говорится: вольному воля, спасенному – рай. Сделаю так, чтоб и волки были сыты и бараны целы. Ненадежных тысячи две. От них нужно избавиться – и поскорее. Отведем их в Силистрию, к великому визирю, чтоб под ногами не путались и не наушничали, пусть он ими командует, а сами махнем в Адрианополь. Там раду соберем и посмотрим, кто чем дышит. Союзников по ту сторону я уже нашел, в случае чего – пособят.

Рыкун прищурился.

– А деньги? Как переведем Кош обратно за море, нужно как-то обустраиваться на новом месте. Жизнь так устроена, что даром на этом свете только вши плодятся.

– Деньги есть. Я об этом подумал. Откладывал понемножку при каждом удобном случае.

Рыкун присвистнул.

– Так вот отчего ты так цепко держался за свою мошну! Ну, ты и ловок, брат! Может, и в самом деле, с нечистым знаешься?

Бондарь усмехнулся.

– Может, и так. Я и Богу служу, и черта не обижаю. На крест не плевал, но и полумесяц топтать не стану. У каждого своя вера, ее уважать надо. В этом – моя удача, остальное – бабьи сказки. А теперь прости, брат, мне нужно побыть одному, с мыслями собраться…

Рыкун кивнул и нырнул за парчовый полог. Но не успели смолкнуть его шаги, как из угла, где была потайная дверца, бесшумно выскользнула закутанная в темное покрывало женщина.

– Не спишь, Юсуф?

– Я вижу и тебе Аллах доброй ночи не послал, Мюнневер.

– Не кощунствуй! – она вспыхнула, черные глаза полыхнули гневом, будто две молнии сверкнули над краем ткани.

– Такая ты мне нравишься! Перец слаще халвы, – он притянул ее к себе, но Мюнневер его оттолкнула.

– Ах, не до этого теперь! Правда, что говорит Зейнаб?

– А что говорит Зейнаб?

– Что ты решил вернуться к своей Федисэ, которая ждет тебя за морем.

Он уронил устало:

– Если ты о моей жене, то ее зовут Феодосия, пора бы тебе это уже запомнить. Только навряд ли она меня ждет – слишком сильно я ее обидел. И потом, ведь столько лет прошло, должно быть, попы нас давно развенчали.

Мюнневер смотрела недоверчиво, закусив губу. Покрывало соскользнуло с ее головы на плечи и дальше – на устланный коврами пол. Дрожь волной пробежала по ее спине. Сейчас она походила на строптивую кобылицу, которая почуяла хозяйскую руку, но взбрыкивает и фыркает, раздувая ноздри, из врожденного упрямства. Все в ней было порыв, движение. Даже слова слетали с губ, наталкиваясь в спешке одно на другое.

– А я бы тебя ждала. Нет, я бы ушла с тобой! Даже по Эль-Сирату[5]…

Бондарь вздохнул.

– Вот только бабы мне в походе и не хватало! Кем ты себя возомнила, женщина? Не иначе как новой Роксоланой-Хасеки. Да я тебе не султан. Смотри, ночь коротка, мы теряем ее попусту.

Он снова попытался привлечь девушку к себе, но Мюнневер не ответила на его ласку.

– Конечно, ты прав, а я – дура. На самом деле, я пришла сказать, что тебе грозит опасность.

– Знаю. Зейнаб уже сказала.

– Зейнаб не все известно. Я дозналась большего. Евнухи болтливее, чем гаремные жены. Аллах запрещает пить вино, но запретный плод сладок, а в жизни их мало радостей. Даже одного кувшина довольно, чтобы развязать им язык. Так вот, послушай! Трудами завистников ты утратил ласку султана. Наш повелитель – да смилостивится над ним Аллах! – неразумен и жесток, он легко впадает в ярость, и тогда его гнев не знает границ. Жизнь человеческая ничего для него не значит. Все знают, как он взошел на престол Османов, низвергнув своего брата Мустафу[6], а после приказал его умертвить. Только священное время праздника удерживает его от того, чтобы бросить тебя и твоих ближних людей в зиндан[7], а оттуда уже не выходят – разве лишь для того, чтобы сесть на кол. Человека хватают молча, кто бы он ни был, пусть сам великий визирь или даже наследник трона, и сбрасывают в подземелье, не сказав ни слова. Счастье, если его казнят без промедления, задушат или утопят в Босфоре, а нет – сгниет заживо в темнице. Таково султанское правосудие. Вам нужно бежать и немедля.

Бондарь горько усмехнулся.

– Я уже набегался в своей жизни. Устал. Да и двухбунчужному паше это не пристало.

Мюнневер топнула ногой.

– Я слышала, что ты говорил Рыкуну. Твои люди могут выступать в поход уже завтра. Идет война, и наша вера их не связывает. Султан и сам постарается держать их подальше от Стамбула, чтобы не было мятежа, как в прежние времена, когда бунтовали янычары. Не захочет он услышать под стенами своего дворца рев толпы: «Казан калдырмак!»[8] Тебе ли не знать, что наемники – страшная сила, не только кровавое мясо для султановых войн, но и угроза его владычеству. Недаром же он склонял задунайских казаков переселиться из турецких земель в Египет. А теперь подвернулась другая возможность – бросить их против русского царя. Так что скажешь, прежде, чем идти против единокровных, ты должен предаться размышлениям и просить совета у святого старца, который обитает в одном из дальних селений. Сроку тебе нужно – три дня. Конечно же, тебе не поверят, но и тронуть пока не посмеют. Султан строго блюдет обычаи. А ты – беги на следующую ночь. Когда-то моя бабка научила меня собирать целебные и смертоносные травы и варить из них всякие зелья. Я сумею опоить стражу.

– А что будет с тобой, когда они обо всем дознаются?

– Не дознаются! А если и так… Ты ведь не возьмешь меня с собой.

Мюнневер посмотрела прямо ему в глаза, и под ее взглядом Бондарь опустил голову.

– Не возьму.

– Тогда и говорить не о чем.

Лицо ее изменилось. Она как-то разом осунулась и постарела. Теперь это была совсем другая женщина.

– Мюнневер!..

На какое-то мгновение он увидел, как сквозь ее черты проступают другие – колдуньи и безумной пророчицы, однажды знойным днем встреченной им в степи. Той, что поманила его несбыточной сказкой, предсказав удивительную судьбу… Возможно ли это?

Он сжал ее руки своими, прошептал горячо:

– Я никогда не забуду того, что ты для меня сделала!

– Забудешь. Царь Сулейман сказал: «Все проходит. Пройдет и это».

Мюнневер отвернулась.

* * *

…До рассвета оставалось недолго. Звезды и луна опрокинулись в прозелень неба, растаяли и пропали в его глубине. Но Мюнневер все еще смотрела в ту сторону, где исчез маленький отряд, пока от напряжения слезы не выступили у нее на глазах. Она так и не сказала тех, самых главных слов. А теперь уже поздно.

Затоскую, милый мой, я в разлуке тяжкой –

Задрожит сама земля и небесный свод.

А когда заплачу горько –

Хлынут слезы и потоком весь накроют белый свет!

Девушка взмахнула ресницами, стряхивая соленые капли. И вдруг улыбка тронула ее губы. Она молчала и слушала, как бьется у нее под сердцем новая зарождающаяся жизнь…

* * *

Эта история случилась очень давно, почти два столетия назад. Удача не изменила Бондарю. На Сечи он быстро созвал казацкую раду и убедил своих людей, что, при сложившихся условиях, разумнее всего вернуться в Россию. Поэтому, захватив клейноды, войсковую казну, походную церковь и канцелярию, где хранились все фирманы и ярлыки, дарованные когда-то казакам султаном и его сераскирами, задунайцы при двух бунчуках и трех сечевых знаменах вышли на своих челнах в море и благополучно добрались до российского берега. Их первым боевым крещением в рядах российской армии стало взятие хорошо укрепленной турецкой крепости Исакчи. Храбрости Бондарю было не занимать, за проявленные во время штурма мужество и отвагу он получил из рук императора золотой Георгиевский крест и полковничьи погоны. Расчувствовавшийся император, который любил картинные жесты – должно быть, пытался подражать своему великому предку – даже доверил ему переправить свою августейшую особу в челне через Дунай, а потом велел сопровождать в Одессу, где Бондарь был представлен императрице, кому также приглянулся «южный рыцарь», и удостоен чести разделить царскую трапезу. Тогда же он был назначен наказным атаманом Отдельного Запорожского (Азовского) Казачьего Войска и возведен в дворянское достоинство. Вместе с титулом ему был пожалован и герб, на котором изображены рыцарские доспехи, челн между двумя берегами, орден Святого Георгия-Победоносца, а в нижней части – полумесяц, попираемый крестом, и два скрещенных бунчука. Император самолично вручил ему бриллиантовый перстень. Грудь Бондаря украсилась многими орденами. Так бывший беглец из разоренного хозяйства и турецкий наемник завершил свою карьеру в звании генерал-майора. Однако благосклонность сильных мира сего преходяща, она изменчива, как апрельское солнце. Новый император уже не жаловал Бондаря, как прежний. Мавр сделал свое дело, мавр может уходить. К тому же, русский царь, подобно султану, предпочитал держать казаков подальше от трона, а потому отрядил их осваивать новые земли и «замирять немирных горцев» на мятежном Кавказе. Что до Бондаря, его отправили в почетную, но и несколько унизительную отставку.

Теперь он отошел от дел и полностью посвятил себя семье и хозяйству. Феодосия, как верная Пенелопа, дождалась-таки своего блудного мужа и, в конце концов, простила ему все грехи. Плодом их возрожденной любви явилась дочь Мария. До последних дней своей жизни Бондарь пользовался отменным здоровьем и, говорят, будто выглядел даже моложе собственного сына. Однако смерть его была нелепой. Летом, на ярмарке, он заразился холерой и умер, а днем позже за ним последовала жена, не отходившая от больного. Теперь они соединились – уже навсегда – и были похоронены рядом на старинном казацком кладбище.

Их дочери были красивы, а сыновья храбры, пусть им и не довелось повторить бурной жизни своего родителя. Один из умер молодым и не оставил потомков, а другой стал впоследствии дедом моей прабабки.

К несчастью, судьба казаков, которые не захотели или не смогли последовать за Бондарем, оказалась трагической. Султан жестоко отомстил им за измену своего фаворита. Впрочем, он уже давно искал повода избавиться от слишком вольнолюбивых задунайцев, когда-то нашедших приют в турецких землях. Однако уцелевшие во время турецкой резни еще долго слали проклятия своему бывшему атаману, рисуя его колдуном-злодеем наподобие персонажа гоголевской «Страшной мести» и шептались, что потому-то он «не своей смертью помер, его хвороба задавила». Но я им не судья.

А что же сталось с Мюнневер? Я этого не знаю, равно, как и того, где и при каких обстоятельствах окончила она свои дни. Возможно, она умерла совсем молодой, еще до того, как первая седина вплела серебряные нити в ее косы, а, может быть, напротив, достигла глубокой старости – одинокая или окруженная многочисленными детьми и внуками. Разъяренная толпа могла побить ее камнями на главной площади Стамбула, прелюбодеяние в Турции наказывается жестоко, а измена и подавно. Но могла она также стать пророчицей и ведуньей, как ее бабка, жить отшельницей в горном селении или блистать в гареме султана, слагать стихи, подобно прославленной Михри-Хатун, которую называли солнцем среди женщин… Однако тень ее судьбы висит надо всеми женщинами нашего рода. Наши мужья и возлюбленные, рано или поздно, покидают нас и уходят, чтобы уже больше не вернуться. Их манят богатства мира или премудрость, скрытая в шелесте книжных страниц, кого-то зовет Война, а кого-то – просто объятия другой женщины.

Я – последний листок на этой ветви нашего дерева.

…И я часто вижу странный сон. Девушка, закутанная в покрывало, стоит на гребне стены и вглядывается в зеленоватую предрассветную даль…

Братья и сестры мои в Турции, если вы услышите меня, отзовитесь!

Март-апрель, 2019 г.

[1] (Вернуться) Морена (Мара, Марена, Моржана, Морана) – древнеславянская богиня Зимы и Смерти, дочь Сварога и Лады, супруга Чернобога, повелителя Нави. С именем Морены созвучны многие негативные слова и понятия, как то: «мор», «морок», «мрак». Мара – фантом, мираж, призрак, обманное видение. В древнем мире богиню Морену боялись, однако почитали. Примечательно, что Морена – дочь Лады, богини Любви, ее сестры – Лёля, богиня Весны и Жива – богиня Лета. Сравните с Эрешкигаль – в шумеро-аккадской мифологии богиней-владычицей подземного царства, старшей сестрой и соперницей Инанны, богини Любви и Плодородия (прим. авт.)

[2] (Вернуться) Монкир и Некир – судьи мертвых, которые подготавливают их к вечной муке. Если на их вопросы подсудимый отвечает неудовлетворительно, его режут косой и бьют раскаленной булавой (прим. авт.)

[3] (Вернуться) Строка из поэмы Байрона «Гяур» (прим. авт.)

[4] (Вернуться) Палачи (прим. авт.)

[5] (Вернуться) Эль-Сират – мост над адом, уже паутинки и острее лезвия меча, по которому души идут после смерти (прим. авт.)

[6] (Вернуться) Султан Махмуд II, последний отпрыск династии Османов, взошел на престол с помощью рущукского паши Байрактара, который в июле 1808 года вторгся в Стамбул со своими войсками и низложил прежнего султана Мустафу IV, некогда также свергнувшего и повелевшего убить своего предшественника, Селима III. Байрактар стал великим визирем, но удержался у власти недолго, уже через несколько месяцев вспыхнул новый янычарский мятеж, Байрактар погиб в бою, а его ставленник Махмуд сохранил трон лишь благодаря тому, что приказал умертвить Мустафу, который был его братом (прим. авт.)

[7] (Вернуться) Подземная тюрьма (прим. авт.)

[8] (Вернуться) Переворачивай котлы! – клич восставших янычар (прим. авт.)