| ПЕРЕВОДЫ | Выпуск 85 |
|
ЖЕНЩИНЫ КОПЕНГАГЕНА Снова, в который уж раз, влюбился я В пятерых разных женщин во время поездки На сороковом автобусе. Да и можно ли контролировать свою жизнь в таких условиях? На одной была шубка, на другой – красные веллингтоны. Одна из них читала газету, другая – Хайдеггера – А улицы заливало дождем. На бульваре Амагер вошла промокшая принцесса, Взвинченная и разъяренная – и я тут же влюбился в нее. Но она выскочила возле полицейского участка, И вместо нее вошли две сирены в колышущихся платках, Они резко разговаривали друг с другом на пакистанском Всю дорогу до муниципальной больницы – И автобус готов был вскипеть от переполнявшей его поэзии. Они были сестрами, одинаково красивыми, И обе разрывали мне сердце – и в то же мгновенье я спланировал Новую жизнь в деревушке под Равалпинди, Где дети подрастают в ароматах гибискуса, Пока их отчаявшиеся матери поют разрывающее сердце песни, А утки гнездятся на пакистанских равнинах. Но они не замечали меня! И та, что в шубке, закричала, поднеся руку в перчатке к губам, Что ей выходить на улице Фаримагс. Та, что читала Хайдеггера, внезапно захлопнула книгу И посмотрела прямо на меня с уничижающей улыбкой, Как будто внезапно перехватила взгляд крайне незначительного мистера Никто. И мое сердце разорвалось в пятый раз, Когда она встала и вышла из автобуса вместе с остальными. Жизнь так жестока! Я продолжал еще две остановки, пока не бросил эту затею. Всегда заканчивается одинаково: ты стоишь одиноко На бордюре, посасывая сигарету, Раненый в сердце и немного несчастный. МОЯ ФАНТАСТИЧЕСКАЯ АВТОРУЧКА Я предпочитаю писать какой-нибудь старой ручкой, найденной на улице, Или акционной, с радостью принятой в дар от электриков, Газовой компании или банка. Не столько из-за того, что они дешево мне достались, Сколько потому, что такое заимствование Наполняет мое письмо индустриальным духом: Запахом пота квалифицированных рабочих, административных офисов И тайной во всех ее смыслах. Однажды я написал сложную поэму чернильной ручкой – Чистая поэзия о чистом ничто, Но теперь мне нравится дерьмо на бумаге, пот и сопли. Поэзия не для зануд! Поэма должна быть такой же честной, как индекс Доу Джонса – Смесью реальности и абсолютного блефа. Для чего мы растем такими чувствительными? Не для многого. Поэтому я слежу одним глазом за рынком акций И ценных бумаг. Фондовая биржа – Это часть реальности – как и поэзия. И поэтому я так радуюсь этой шариковой ручке Из банка, которую я нашел одной темной ночкой Перед закрытыми дверями магазина. Она чуть пованивает Собачьей мочой, но пишет она фантастически. ВИЗИТ МОЕГО ОТЦА Меня посетил умерший отец. Он снова садится в свое кресло, которое осталось у меня. «Ну что, Нильс!» – говорит он. Он загорелый и сильный, волосы блестят, Словно покрытые черным лаком. Когда-то он передвигал могильные камни При помощи стальной проволоки и колесной тележки, я помогал ему. Теперь он отодвинул свой собственный. Сам. «Как дела-то?» – говорит он. Я рассказываю ему все помаленьку, Мои планы, неосуществившиеся мечты. На доске для квитанций собралось семнадцать счетов. «Да выбрось ты их», – Говорит он, – «снова придут!» Смеется. «Многие годы я был строг к себе», – Говорит он, – «Я просыпался с мыслью, Как бы стать лучше. Вот что важно!» Я предлагаю ему сигарету, Но он сейчас бросил курить. Снаружи солнце зажигает костры на крышах и каминных трубах, Мусорщики грохочут и орут друг на друга На улице. Мой отец поднимается, Подходит к окну и смотрит на них. «Заняты работой, – говорит он. – «Это хорошо. Делай что-нибудь». ПРОБЛЕМЫ С СЕРДЦЕМ Мы говорили о проблемах с сердцем И внезапной смерти; Шутили насчет Картофельных чипсов, вина и сигарет. Мы ели и пили. Затронули тему слегка, Поскольку никто и не думал о том, Что однажды каждый из нас окажется лежащим В одиночестве на тротуаре или каком-то полу С видом на шагающие ноги или ножки стула, Пока кто-то порывисто будет обрывать Пуговицы с нашей одежды И звать на помощь. Нет стыда в том, Что умираешь на полу, Поскольку и вовсе не было Такого намерения. ОХОТА НА ЯЩЕРИЦ В ТЕМНОТЕ Во время этих убийств мы шли Незамеченными вдоль озера. Ты говорил о Бетховене, Я разглядывал, как грач Клюет собачье дерьмо. Каждый из нас замкнут на себе, Окружен оболочкой безразличия, Которая защищает наши предубеждения. Холисты верят, что бабочка в Гималаях Одним взмахом крыльев может повлиять на климат В Антарктике. Быть может, это правда. Но когда въезжают танки, А куски плоти и кровь каплями падают с деревьев – Это неуютно. Поиски истины – как охота на ящериц В темноте. Виноград из Южной Африки, Рис из Пакистана, финики, выращенные в Иране. Мы поддерживаем идею открытых границ Для фруктов и овощей, Но при этом крутим носом, Когда дело касается черных. Мертвецы похоронены глубоко в недрах газет, Поэтому мы, незатронутые, можем сидеть на скамейке, На окраине рая, И рассуждать о бабочках. АНЕСТЕЗИОЛОГИ ОБСУЖДАЮТ АСТРОНОМИЮ Анестезиологи обсуждают астрономию, Поднимаясь в лифте, Пока пациенты подъезжают на такси, В сопровождении семьи или без. Вселенная Состоит из ста миллиардов галактик. Если и есть разумные цивилизации Хотя бы на миллионной доле этих планет, Мы от них далеко. Снаружи: холодный дождь, Декабрь. У больного, Сидящего в приемной Среди потрепанных журналов, Жизнь которого подвешена на волоске, Осталась одна единственная молитва. КАФЕ «ПУШКИН» Мы живем сейчас, как в русском романе в стихах, Написанном Александром Пушкиным. Мы меняем дорожные знаки, Но мы нуждаемся, Спим в одной постели под ворохом одежды, Когда трещат морозы. Москва сейчас – Снова Москва. И мы прорываемся. Все ложь, Так же как и в реальности. Ты мечтаешь украсть автомат У спящего солдата, Но солдаты не спят С тобой всю ночь. И ты танцуешь всю ночь в кафе «Пушкин», Пока я стою в гардеробе И курю русскую сигарету. Что остается? Сейчас тебя зовут Наталья, И я говорю как настоящий безумец, Безумец, безумец. А Пушкин действительно был убит Ее любовью. |
|
|
|