Короткие тексты

«Архитектура – это искусство вписывать линии в небо» ...а небо сейчас такое огромное-огромное, чистое-чистое, холодное-холодное, а водка... водка такая теплая-теплая. А что ты хочешь? Осень.

...он вышел из метро на площадь Калинина как раз в тот самый момент, когда электронные часы на башне-книжке заводоуправления 55-го ордена переходящего Красного знамени приборостроительного завода имени высветили в морозном тумане 18.12. Поскрипывая то ли снегом, то ли новыми ботинками, он двинулся к трамвайной остановке. «А все-таки жаль, – подумал он, – жаль, что я, скорее всего, не окажусь здесь, на этом месте где-нибудь в конце марта, когда будет совсем тепло, когда снег будет таять и под ногами побегут ручьи, а когда на электронных часах высветится 18.12., яркое весеннее солнце будет отражаться в окнах книжки-башни заводоуправления 55-го ордена... ну и так далее, хотя больше всего меня интересует Понтий Пилат, то есть я, конечно, хотел подумать, что я очень хочу снова научиться говорить. Я очень хочу снова научиться говорить:

– В этот день

пять лет назад...»

Если бы я писал тексты, в которых было бы больше пяти предложений, их можно было бы делить на главы. А главы определенным образом называть. Называть, например, сортами вин: мерло, совиньон, каберне и так далее. Или архитектурными терминами. Почему нет? – есть же «Хазарский словарь», а у меня будет «Архитектурный словарик»: Люкарна, Меандр. Ленточный руст. Мауэрлат, наконец.

...он замолчал, подпер свой колючий подбородок кулаками и задумался. Он думал о суете, сиротливости и неустроенности своей долгой и бесполезной жизни, о своем Брате и о Быке. И вот уже Бык стоял перед ним как живой, рыл копытами землю, и звали Быка Николай Иванович Кузнецов. И тогда он пустился в пляс, размахивая руками и напевая: «Николай Иванович! Николай Иванович! Это всем известно в целом мире!..»

В моем архиве, несмотря на ежегодные ревизии и перетряски, по-прежнему много мусора: сотни открыток со всего света, письма давно забытых людей, рисунки, записки и стихи, словом, множество абсолютно ненужных вещей. Жаль только, что там не сохранилась, может быть, единственная нужная и по-настоящему дорогая мне вещь: этикетка грушевого напитка производства кыштовского райпотребкоопчегототамеще.

Некое подобие равновесия пришло к нему на левом берегу, в тихое морозное утро. Это был невидимый рубеж: позади была невероятно снежная зима, с сугробами, которые были такими огромными разве что только в детстве; со свиристелями, снегирями, рябинниками и даже неизвестно как залетевшим на площадь Свердлова лесным жителем дубоносом. Позади была другая жизнь – с бесконечными истериками, вечным бегством от самого себя и с дикими оргиями на помойках. Это был последний день зимы.

Похоже, что теперь каждый месяц я буду приезжать сюда. И каждый раз – в память о невозможном – я буду подниматься на Томскую Голгофу. Вот и сегодня я принесу на Воскресенскую гору свою боль, грусть и одиночество; я буду долго смотреть на Пески, Уржатку и Заисточье, на низкие свинцовые облака за Томью, потом вдруг вспомню слова одного самурая: «Все будет как прежде, только еще безнадежнее» и, ободренный ими, прошагаю дальше – по Обрубу, к Юрточной горе и Белому озеру.

Спустя год после того, как мне удалось соскочить с одной иглы – безудержного запойного пьянства – я основательно сел на другую иглу – иглу сказочных деревянных домиков, каменных кружев, булыжных мостовых, заросших ступенек Кузнечного взвоза и буйных зарослей университетской рощи – я сел на иглу Старого Томска.

Ее раздражало в нем буквально все, начиная с этой идиотской привычки останавливаться на каждом перекрестке и, горделиво подбоченившись, обводить тупым и бессмысленным взглядом дома, автомобили и пешеходов – слева направо и справа налево. «Натуральный дебил, – думала она, – разве что слюни по подбородку не текут...» И всегда эти бесконечные истории – про то, какой он хороший, про то, как он пол-России объездил и как пол-России перетрахал.

– А хочешь, я расскажу тебе про Итат? – спросил он.

– Отнюдь, – сказала она как отрезала. И это было ее второе слово, которое он не выносил. Первым было «то бишь». Она же яростно ненавидела беспрестанно повторяемую им фразу: «Я тебе не мальчик!» Можете теперь представить себе, как они проводили апрельские вечера, когда им казалось, что литревич Асланова, холодный дождь за окном и вообще этот вечер – все это бесконечно и навсегда: они сидели на кухне друг напротив друга, он убеждал ее: «Я тебе не мальчик! Я не мальчик тебе!», а она пыталась достать своим крохотным кулачком его отвратительный беззубый рот и повторяла: «То бишь... А-атнюдь! То бишь... А-атнюдь!» Но то ли Асланов заканчивался к концу вечера, то ли это вечер подходил к концу с последней (уже через силу) стопочкой и, если первым падал он, она оставляла его лежать там, где он рухнул. Однако чаще первой падала она, и тогда он бережно нес ее на диванчик, разбивая себе плечи о дверные косяки и сокрушая остатки посуды в серванте. Звали ее Расторопша.

А по аллее, засыпанной сухими листьями, уже шагал Скамейкин. Шагал, решительно поднимая чудовищные ботинки 46-го размера. И круглая, коротко стриженая голова плыла в прозрачном воздухе последних дней сентября.

Скамейкин жил где-то на Первомайке и появлялся только во время октябрьских запоев, а чем он занимался остальное время – неизвестно. Уходил Скамейкин после праздника, спокойным солнечным утром, шел по мягкому ноябрьскому снегу мимо магазина «Яхонт» и исчезал до следующей осени, оставляя в тяжелых головах мучительный вопрос: «А был ли Скамейкин?» С ноября по август он появлялся в виде молчаливых ночных телефонных звонков и непонятных открыток, падавших из почтовых ящиков. И еще появлялся Скамейкин – на последней стадии самых крутых эпизодических выпивок, сменявшей стадию «поедем к бабам», на стадии «поедем к Скамейкину». Этот призыв возникал внезапно, казалось, что он звучал как бы по радио, и тогда все пытались подняться и начинали выяснять – где же живет Скамейкин, но никто до него так и не добрался.