Воля

Молдавия восстала против своего господина – сиятельной Порты. Вызов султану Селиму бросил еще вчера покорный и исполнительный господарь Ивон Вода Лютый. Большую часть сознательной жизни он провел в Запорожской Сечи, а на турецкую службу пришел сам и уже здесь своей храбростью и воинским умением доказал свою преданность султану. Тот не только приблизил его к себе, но и поставил правителем одной из провинций. Кроме чисто человеческих черт, как считал Селим, верным залогом покорности Лютого было то, что, молдаванин по рождению, он был чужаком на родине. И вот этот вчерашний казак бросил вызов грознейшему государю, но султан поначалу решил договориться с господарем. Его гонец отвез Ивону милостивую грамоту, приглашающую того в Стамбул и обещающую тройное увеличение жалованья. Тот не принес покорную голову. Тогда султан послал людей, чтобы убить гордеца – они не прошли дальше охраны. После этого к берегам Дуная двинулось стопятидесятитысячное войско.

* * *

...Была ночь. Войска передовой линии, возглавляемые молочным братом молдавского господаря, большим боярином Фокой, спали.

Тяжел и прозрачен сон воина перед боем. Он вроде спит, но все слышит и в глубине души продолжает молить Бога, чтобы защитил его в завтрашней сече. Бодрствовала охрана и лазутчики, ушедшие к берегу, чтобы следить за передвижением войска противника. Не мог сомкнуть глаз и сам Фока.

По шелковому пологу его шатра метались рогатые тени свечных фитилей. Черноволосый тонколицый боярин задумчиво следил за игрой огня.

«Трехкратный перевес, – тяжелые думы одолевали Фоку, – но даже не это главное. Войска-то нет. Десять тысяч служилых, да пять – запорожцев, а остальное – вчерашние крестьяне. Что они могут? Косой махать да цепом бить. Махмуд-паша прихлопнет нас, как муху».

– Расея нас не оставит, – он невольно повторил слова Лютого. – Мы единоверцы, у нас одно дело – защищать от поругания святую Церковь.

«Тьфу. А она, Расея, мешок золота да благословение прислала. Тоже, помощь».

Боярин повернулся к свечам и стал заворожено следить за прозрачными язычками пламени.

«Послать гонца к Махмуду? Турок – сегодня он сделает вид, что на все согласен, а завтра, после боя, обезглавит. Вот если бы в самом начале, когда Ивон только задумал восстание, да тайного гонца – в Стамбул, – кривая усмешка исказила пухлые губы боярина. – Тоже, брат. Шлялся по Сечи, а потом поцеловал туфель у султана и получил господарскую шапку. Брат... Предать, а клятва, крест святой целовал? Но ведь другие бояре припали к престолу Селима – и ничего, живы».

Фока опустился на колени:

– Вразуми, Господи. Храм поставлю, век молиться стану!

Фитиль свечи затрепетал, косматая тень заметалась по шатру, разбрасывая по углам темень.

– Кто здесь?! – почему-то шепотом произнес Фока, и в его руке сверкнула сабля.

Человек, стоявший у входа, молчал.

Боярин схватил левой рукой тяжелый подсвечник, а правой – поднял саблю. Горсть лучиков света рассыпалась на бриллиантах ожерелья, припавшего к тонкой девичьей шее.

Фока опустил взгляд ниже.

Тонкая черная туника, отороченная серебром кружев, незаметно переходила в полупрозрачный шелк шаровар. Из остроносых кожаных башмачков виднелись розовые пятки.

– Кто ты и как попала в шатер? – с трудом разлепил неожиданно высохшие губы воевода.

Девушка молчала.

Золотистый свет свечей, без труда пробившийся сквозь дымку ее туники, обнажал ложбинку между высокими грудями. Боярин поставил подсвечник и схватил незнакомку за руку.

– Ну, говори! – он вывернул ее тонкую кисть.

В девичьих глазах вспыхнула боль, и она впилась зубами в губу.

Фока сжал руку сильнее.

– Ну!

Легкая ткань туники съехала вверх, обнажая тонкую талию и нежный холмик живота. Боярин рванул незнакомку к себе и вдруг почувствовал, как под его руками потекла прохладная кожа. Девушка вскрикнула, ее грудь судорожно вскинулась, придавленная к лежанке тяжелым мужским телом. Воевода услышал свое дыхание, и острое наслаждение пронзило его до корней волос.

Несколько минут Фока лежал без движения, потом поднял голову. Прямо перед ним теплело обнаженное девичье бедро. Какое-то мгновение мужчина смотрел на него, затем рывком подтянул к себе и вцепился в него зубами. Судорога боли пробежала по розовой коже, и чуть слышный девичий стон отрезвил Фоку. Неожиданно для самого себя он забормотал что-то, чувствуя желание загладить свою вину. Приподнялся, провел шершавыми пальцами по покрасневшей коже и припал к ней, покрывая жадными поцелуями. Душная волна желания вновь захлестнула боярина.

Что это было – страсть, страх или неосознанное желание скрыться в девичьих объятиях от надвигающегося боя и страшных мыслей о предательстве, – наверное, не знал он сам.

– Кху-кху, – послышалось у входа.

Фока в ярости оглянулся. В шатре, низко склонив голову, стоял турок.

– Измена, – воевода потерял голос и принялся лихорадочно шарить по ковру в поисках сабли.

– Не шуми, боярин, охрана спит. И не волнуйся, тебе ничто не угрожает, я просто хочу поговорить с тобой.

Воевода поправил одежду, поднялся и вложил в ножны найденную саблю.

– Нам не о чем разговаривать, турок. Мы встретимся завтра, на поле брани.

– Господарь, ты говоришь так потому, что не думаешь о своем народе.

– Я не господарь.

– Извини, боярин, у меня фирман султана, да проживет он тысячу лет. – Турок неуловимым движением достал откуда-то сафьяновую трубочку с большой алой печатью, подвешенной на длинном шнурке, и с благоговением поцеловал сургуч.

– И еще, – незнакомец поднял голову и прямо посмотрел в глаза воеводе. – Махмуд-паша привел сто пятьдесят тысяч воинов. Во всей Молдавии не наберется столько мужчин. Завтра мы разобьем войска отступника Ивона и покроем твою страну пожарами. И только в твоей власти защитить ее, приняв шапку господаря. Ты моложе, умнее брата, а всего лишь воевода и остался бы им до самой смерти, до которой, может быть, осталось совсем немного. Кроме того, по праву ты должен властвовать на этой земле. Ты! А не пришлый казак.

– Где же ты был раньше? – усмехнулся Фока. – Или Селим поумнел перед боем?

– Уж не хочешь ли ты сказать, что мы боимся горстки нищих крестьян? Аллах велик, – поднял руки турок, – он ниспослал нам это испытание. Твой брат околдовал султана. Теперь, когда его голова будет вздернута на спицу у ворот Стамбула, чары падут, и щедрость повелителя прольется на твою голову. Это будет, но уже сегодня султан послал тебе двадцать тысяч кошельков золота, столько же получит твое войско. А эта невольница и конь из конюшни повелителя – знаки высшего расположения к тебе султана Сулима.

– Нет, – вскрикнул Фока, – нет, он мой брат!

– Ты предпочитаешь позорную смерть трону господаря? – легкая усмешка тронула губы собеседника. – Что же, это твое право. Только вспомни, что ты – на берегу, а значит, умрешь первым. Ведь ты – мужчина и не побежишь?

Боярин вскинулся и потянул из ножен саблю.

– Я почти мертв, – Фока вдруг увидел твердый взгляд аспидных глаз турка, – и моими устами с тобой говорит сам Аллах. Ты можешь слушать его, а можешь не слушать, но я скажу. Твой брат – на второй линии и всегда может уйти к своим запорожцам или русскому царю. Ты же просто погибнешь, тем более что мы уже начали переправу, которую твои дозорные проспали.

Воевода вырвал саблю из ножен и шагнул вперед. Турок сузил глаза и ровным голосом произнес:

– Верни невольницу.

– Что?! – Фока оглянулся, и ярость покинула его.

Девушка сидела на лежанке, придерживая рукой разорванные шаровары. Ее ожерелье вдруг показалось воеводе намыленной петлей. Он шагнул к девушке и рванул с ее шеи украшение. Блестящие камешки россыпью слезинок раскатились по пушистому ковру.

Турок молчал.

«Может, это последний шанс, – подумал Фока, – даже если не стану господарем, то не сгину в сече. Сделаю вид, что влюбился в девушку, а когда все кончится, вздерну ее на осине».

– Оставь ее, – нарушил напряженную тишину неожиданно охрипший голос боярина.

Посланец склонил голову и исчез.

Фока сидел, глядя на ковер, у него не было сил пошевелиться. Девушка, так и не проронившая ни слова, осторожно перевела дыхание. Воевода вздрогнул и пришел в себя.

– Открой рот наконец, – он поднял кулак.

– Не понимаю! – вскрикнула девушка по-турецки.

«Ах, вот в чем дело, – успокоился Фока. – Селим подарил мне турчанку».

Он оглянулся. Посреди шатра стояли четыре пузатых бочонка. На одном из них, на разукрашенном золотом блюде, лежал фирман султана Селима. Воевода опять почувствовал себя обманутым. Турок заранее все предвидел, даже о золоте позаботился. Боярин кинулся наружу.

У потухшего костра, привалившись плечом к седлу, дремал воин. Сабля Фоки со свистом опустилась на его голову. Раз, другой, третий. Боярин рубил, выкрикивая ругательства. Наконец он устал и опустил саблю. Вокруг стояли его воины.

– Пошто гневаешься, воевода? – видя, что он успокоился, спросил казачий сотник, командовавший охраной.

– Спал, собака, – боярин пнул ногой мертвое тело. Воин упал на грудь, и все увидели витую рукоять турецкого кинжала, торчавшую из-под лопатки мертвеца.

– Турки, – выдохнул кто-то. Казаки схватились за оружие.

Фока спокойно оглядел их и швырнул саблю в ножны.

– Сотник, пригласи бояр и старшину ко мне в шатер. – Воевода шагнул в сторону. – Да, когда соберутся, сам от входа ни ногой, чтобы ни одна душа не подслушала.

Казак молча склонил голову.

Бояре собрались быстро. Сначала они говорили тихо, потом, распаляясь, все громче и громче. Сотник отвел казаков подальше от шатра, а сам сел у костра и принялся рассматривать кинжал, которым был убит караульный.

Широкое лезвие в свете костра отбрасывало кровавые сполохи.

«Обычный турецкий кинжал, – размышлял казак, – в лагере таких много. Но кто и зачем убил часового? Фока рубил мертвого, не зная, что он мертв, и не испугался вести о турках...»

В шатре зазвенели сабли, закричали люди, и тотчас же грохнули два выстрела. Сотник выхватил саблю и влетел в жилище воеводы. Тот, держа в руках две пистоли, стоял посреди ковра, рядом лежали два боярина. Остальные молча сгрудились у противоположной стенки.

– Ну? – не глядя на ворвавшихся казаков, рявкнул Фока.

– Мы с тобой, господарь, – почтительно произнес один из бояр, и все склонили головы.

– Уберите, – ткнул стволом пистоли в сторону убитых воевода.

Сотник кивнул казакам и вышел. Вслед за ним вышли бояре и разъехались по своим отрядам. В предрассветной тишине загудели тысячи голосов – лагерь проснулся раньше срока.

– Пошто шумят? – Сотник повернулся к одному из своих казаков.

– Воевода жалованье раздает.

– Жалованье? – удивился сотник и задумался. Неожиданно для самого себя он вспомнил лицо Фоки, когда тот рубил мертвого дозорного, и в его груди шевельнулось недоброе предчувствие. Вспомнил он и то, что один из бояр назвал Фоку господарем. – Скажи казакам, – пусть коней заседлают да от меня держатся неподалеку. Жалованье, – повторил он, растягивая слоги, – откуда же появились деньги?

Занялась заря. Запели трубы, ударили барабаны. Войска построились. В центр выехал воевода, за ним – его бояре и телохранители.

– Султан Селим простил нас, – вставая в стременах, закричал Фока, – он подарил войску двадцать тысяч кошельков золота. Его только что вам раздали.

– Измена! – казачий сотник рванул из ножен саблю и бросился к воеводе. Тот толкнул ногами своего коня и оказался в окружении телохранителей. Десятки копий, защищая Фоку, нацелились в казачью грудь. Запорожец поднял на дыбы коня и развернулся.

– За мной, казаки!

– Не выпускать! – Высокий голос боярина на какое-то мгновенье перекрыл бешеную дробь конских копыт.

С десяток казаков, во главе со своим сотником, сшиблись с плотной стеной воинов. Сначала показалось, что все они разбились об нее, как горсть стеклянных шариков. Но разошлась пыль и все увидели, что двоим удалось пройти сквозь частокол копий.

– Не выпускать! – вновь крикнул воевода. Вслед казакам ударили гулкие пищальные выстрелы. Задняя лошадь споткнулась на всем скаку. Всадник соскочил с седла, выхватил саблю, но едва успел повернуться лицом к преследователям, как был поднят на их копья. Последним усилием воли казак поднял голову – сотник был уже далеко.

– Упустили, – скрипнул зубами Фока и добавил: – Может, оно и лучше, что сразу узнает.

Высокий рыжий жеребец сотника легко оставил позади погоню. Чувствуя твердую руку хозяина, он уверенно скакал в сторону лагеря господаря Ивона Лютого. Когда впереди показались шатры и скачущие навстречу казаки, конь вдруг почувствовал, что повод ослаб и всадник ткнулся лицом в его шею. Жеребец тревожно заржал, вскинул голову и перешел на мягкий, осторожный шаг.

– Сотник, – позвал кто-то из поскакавших.

– Господи, – удивился другой, – да у него вся спина в крови. Никак ранен?

Жеребца схватили под уздцы, и группа вновь понеслась вперед.

Молдавский господарь Ивон Вода Лютый – высокий, черноволосый мужчина с тонкими, крутыми бровями на красивом, благородном лице, метался по шатру. В углу, на узкой лежанке, покрытой персидским ковром, сидел запорожский атаман Иван Свирговский. Он единственный из всех старых друзей Лютого отозвался на его призыв и привел своих казаков в Молдавию.

Господарь, сам бывший казак, поднимая восстание, надеялся на помощь России, и уж казачества во всяком случае. Но ни того, ни другого не было. Русь не решилась начинать войну с Турцией, а казаки посчитали свои дела более важными. И только Свирговский, о ненависти которого к туркам ходили легенды, решил разделить с другом все опасности борьбы с Портой.

– Трусы, изменники, продажные крысы! – кричал Лютый. – Свиньи они, а не бояре. Называют себя благодетелями народа, а сами торгуют им. Даст бог, разобью турок, всем головы поснимаю. Все союзники ушли к туркам, только брат еще остался.

Свирговский молчал. Да и что он мог сказать? Султан вручил Лютому господарскую шапку в надежде, что, чужак на родине, он будет служить ему верой и правдой. Бояре же сразу возненавидели своего нового господина и в любой момент были готовы растерзать его. Их сдерживало только войско, боготворившее своего предводителя. Но вот час настал, и они не могли упустить случая ударить господаря в спину. Да и потом, уже во время восстания, Ивон снова всколыхнул эту ненависть, призвав под свои знамена крестьян. Свирговскому доносили, что старшина поговаривает о том, чтобы во время сражения подставить крестьянские полки под огонь турок. «Уж лучше пусть их убьют, – говорили бояре, – а бабы потом новых нарожают, а то кто знает, что могут удумать холопы, вернувшись с войны».

– Господарь, – на пороге появился казак, – сотник из охраны, что ты вчера брату своему дал, прискакал.

Говоривший от волнения задыхался. Свирговскому показалось, что тот с сочувствием смотрит на Ивона.

Вошли трое. Сотник висел между двумя казаками, широко охватив их руками.

– Что?! – Лютый шагнул к нему.

Казак мутным взором оглядел шатер.

– Измена, – бледное лицо его скривила судорога, – твой брат перешел к тур... – сотник уронил голову.

– Лекаря! – крикнул господарь.

– Не надо, – сказал Свирговский, выпуская руку своего сотника, – он уже отошел.

В шатре воцарилось тягостное молчание. Ивон прикусил губу и, казалось, потерял дар речи. Свирговский, не мигая, смотрел на полог, куда только что унесли убитого сотника.

Под навес тихо, один за другим, входили военачальники. Новость уже разнеслась по лагерю, и люди хотели знать, что будет дальше.

Запорожец осторожно тронул Ивона. Тот поднял голову и увидел товарищей, стоявших вокруг. Лютый дернул ус и сжал пальцы в кулак.

– Я не стану их ждать! Мы нападем на них сами!

– Как, теперь, когда их в пять раз больше?

Господарь вскинулся всем телом и резко повернулся к вортнику Думброву, осмелившемуся перебить его. Тот смутился, но глаз не опустил.

– Прости, государь, дозволь слово молвить?

– Говори.

– Турок много, может, лучше отсидеться в осаде?

– У нас нет мощной крепости, а в поле мы не выдержим долгого сидения. Выход один – жалить их, как шершень, и тут же отскакивать назад. Только бы они не окружили нас. Войска сейчас же перестроить. Бой начнем так: впереди три линии легко вооруженной пехоты служилых. За ними три ряда копейщиков, позади них – все пушки и огневой снаряд. Потом опять копейщики, служилые, а по бокам и после всех конница, вся конница – и моя, и запорожцы. Мы будем катиться на турок, как ёж, пусть попробуют взять его в руки.

Ивон повернулся к Свирговскому:

– Тебе, гетман, вручаю всю кавалерию и честь нашу. Те турки, что все линии пройдут, пусть лягут под саблями казачества.

Запорожец снял шапку и низко поклонился, благодаря за оказанную честь.

– С Богом!

* * *

Казачье-молдавское войско было почти неподвижно. Воины, увидев перед собой во много раз превосходящего противника, поняли, что умрут, и утвердились духом.

– Пошли! – резко рубанул саблей воздух Ивон Вода Лютый.

Тяжело заскрипели колеса ста сорока тяжелых пушек, которые все годы своего правления собирал молдавский господарь. Он на своем опыте убедился, что от количества пушек и умения с ними обращаться в бою зависит многое. Навстречу крохотному войску восставших бросилась конница султана Селима. Ей в лицо ударили пушки. Град ядер опрокинул атакующих. Кони, взбешенные огнем и грохотом, понесли, атака не удалась.

Восставшие, вместо того, чтобы, как в привычном бою, отступить, снова шагнули вперед. И опять залп ста сорока пушек смел и поверг в ужас ряды – теперь уже турецкой пехоты. Пока заряжали орудия, конница врага кинулась на противника. Ее встретили выстрелы казачьих пищалей и длинные копья крестьян. Снова туркам не удалось опрокинуть войска Лютого, не удалось сойтись с ними лицом к лицу.

Господарь понимал, что ближний бой для его воинов – верная смерть. Турки же, зная, что их намного больше, лезли напролом!

Пушки молдавского господаря грохотали не переставая, лишь изредка, когда смолкал их раскатистый голос, лихорадочным вскриком рассыпалась дробь пищалей и самопалов. Как ни странно, почти окруженное врагом молдавско-казачье войско тяжело и упрямо двигалось вперед. Со стороны это движение с каждой минутой уменьшающегося войска походило на катящуюся вперед каплю ртути, оставляющую после себя многочисленные блестки – убитых воинов: и своих, и чужих.

Сам Ивон Вода носился по полю и рубился, словно простой казак. Казалось, он забыл о своем месте – полководца, но это было не так. Просто бой вступил в такую стадию, когда руководить им невозможно, когда каждый воин сам чувствует, что ему делать.

Турки стали пятиться. Они не могли понять, что происходит и почему им не удается опрокинуть малочисленного врага. Пушки непокорного господаря сеяли в их рядах смятение и неразбериху. Фланги турецкого войска, вместо того, чтобы сомкнуться вокруг восставших, отступали! Бой вели только те воины, которых столкнуло лицом к лицу.

Не сразу, но и Махмуд-паша, возглавлявший турецкое войско, вспомнил о своих орудиях. Он приказал собрать шестьдесят пушек и выстроить их так же – колесо к колесу. По его приказу турки, оказавшиеся перед орудиями, разбежались. Шестьдесят стволов разом смели первые ряды войска господаря молдавского. В ответ тут же выдохнули смерть орудия восставших, но их войска остановились. Над их флангами тотчас же нависли турецкие полки. Это было равносильно гибели...

– Гетмана, гетмана к господарю!

Белый конь запорожца был залит кровью, Лютый вздрогнул, но в тот же миг понял, что Свирговский цел.

– Если сейчас же не отбить пушки или не заткнуть им пасть – мы погибли!

Атаман кивнул головой и понесся к своим казакам. Они рассыпались и густой лавой во весь опор понеслись к батареям. Турецкие канониры успели зарядить почти половину своих орудий и встретили казаков градом ядер. Многие из них пали под ударами янычар, защищавших орудия, но оставшиеся в живых прорвались к пушкам.

Свирговский спрыгнул с коня и одним ударом вбил мягкий гвоздь в запальное отверстие ближайшей пушки. Турецкое войско замерло от неожиданности. На их глазах горстка смельчаков забивала их пушки. Часть успели испортить, часть просто сбросили со станков. Атамана, уже успевшего вскочить на коня, со всех сторон прикрывали запорожцы. Эта небольшая группа оставшихся в живых казаков едва успела проскочить между разошедшимися рядами служилых полков. И снова загрохотали пушки восставших, и их войско, как усталый косец, смахнув пот со лба, двинулось вперед. Казалось, что невидимая сила провела заколдованный круг вокруг крошечного войска, и оно не убывает, а, наоборот, с каждым шагом все грознее нависает над турецкими рядами.

И тут случилось непредвиденное. С неба, исчезнувшего за пороховым дымом, хлынули потоки воды. Ливень был так обилен и внезапен, что в считанные минуты весь порох в корзинах и мешках вымок и превратился в бесполезный песок. Очерченный огненным пальцем смерти круг исчез. Со всех сторон на горстку восставших кинулись враги.

Ивон Вода Лютый с одного фланга, гетман Свирговский с другого – с оставшейся кавалерией – с трудом сдерживали натиск турок. С большим трудом восставшим удалось, не потеряв порядок, отступить к деревушке Рокшаны. Стена проливного дождя отгородила их от преследователей.

Когда к вечеру выглянуло солнце, Махмуд-паша увидел перед собой укрепленный лагерь. Он располагался на холме, по низу шли окопы, а ближе к вершине стояли пушки. Их было вполовину меньше, чем в начале боя, но они были прекрасно снаряжены и готовы к многодневному бою.

До самого утра ничего не происходило. Некоторые даже решили, что турки, усилив свои гарнизоны, уйдут за Дунай. Восставшие всю ночь укрепляли лагерь, пытаясь сделать из него крепость. На другой день, когда солнце поднялось на высоту копья, турецкие войска принялись обстреливать лагерь. До самого вечера каменные ядра скакали по склонам холма, разбивая брустверы и опрокидывая пушки, но существенного урона обороняющимся не принесли.

На следующий день, едва рассвело, в атаку пошли вчерашние союзники Ивона Лютого – валашские полки. Их расстреляли из пушек, а, когда они побежали, господарь сам повел вниз своих служилых и казаков. Валахи, усеяв склоны холма телами своих воинов, бежали под прикрытие турецких батарей. Только добежать не успели – Махмуд бросил вперед конных спагов: хотел навязать господарю бой на открытой местности. Спаги потоптали своих союзников, но сойтись с восставшими не успели. Лютый предвидел это и не дал своим увлечься. Как только лава спагов пошла в атаку, его воины отошли в окопы и встретили врага пушечными и пищальными выстрелами.

Атака стала захлебываться. Тогда вперед выбежали воинствующие дервиши. Безоружные, в лохмотьях, они бесновались под пулями и ядрами. Их молитвы, благословения-фетихи и страстные призывы довели религиозных турок до экстаза. Крики «Аллах Акбар», «Иль Алла» почти перекрыли гул пушек и хлопанье пищалей. Отбросив в сторону огнестрельное оружие, с одними ятаганами и кинжалами в руках и зубах, турецкие воины пошли вперед. В них стреляли, их рубили бердышами и саблями, но, даже корчась на остриях копий, они тянулись к горлу неверных и сыпали проклятьями.

Бой начал стекать в окопы. Казалось, все кончено: нет силы, способной остановить врага. Ивон Вода Лютый, в белой одежде со сверкающими алмазными пуговицами, в высокой меховой шапке господаря, рубился с нападающими. По его бледному, застывшему лицу было видно, что он предпочитает умереть, только бы не видеть позора поражения. Тогда Свирговский собрал запорожцев и повел их вниз: перерубить не иссякающую реку вражеских воинов у основания. Гетман построил казаков плотной колонной, и они понеслись на турок. Удар был так жесток и внезапен, что враги, не успев понять, что произошло, были изрублены или раздавлены конями. Янычары, у подножия холма подгонявшие своих, попятились назад. Свирговский повернул казаков наверх. Резня была страшная. Пешие турки отчаянно сопротивлялись, но уже ничего не могли поделать против конных казаков и вышедшей им навстречу служилой пехоты.

Атаман тяжело спрыгнул с коня и попал в крепкие объятья господаря молдавского.

– Хочу побрататься с тобой, спаситель наш, – Голос Лютого дрожал от волнения. – Прими от меня в знак любви и дружбы этот перстень.

Ивон снял с окровавленной руки бриллиант и надел на палец запорожского атамана.

– Спасибо, государь, – поклонился Свирговский, – за почести нам, казакам, верным твоим братьям. Денег, что ты нам обещал, не надо. За веру бьемся православную, за освобождение от поганого басурмана.

Потери с обеих сторон были такие, что даже турки ужаснулись и в этот день больше не стреляли. Когда солнце стало клониться к закату, мусульманское воинство, плотно обложившее холм, встало на вечерний намаз. Огромная толпа людей, покрывшая своими шатрами землю до горизонта, повернулась лицом к Мекке и коленопреклоненно отбивала положенные поклоны Аллаху.

– Вот бы сейчас на коней, да вниз, ведь ушли бы, – густо заговорили казаки.

– А служилые как же? – спросил кто-то, – они-то пеши далеко не убегут. Не было того и не будет, чтобы мы товарищей своих бросали.

С этим скрепя сердце согласились все. И вновь тягостная тишина опустилась на лагерь.

Утром Ивону доложили, что в лагере почти нет воды.

– Как нет?! – закричал он, хватаясь за саблю.

– Нет, господарь. Хочешь казни, хочешь милуй. Все взяли – и еды, и огневого припаса вдосталь, а про воду забыли. Что была в бочках у орудия, да в баклажках у седел – вот и вся вода.

– Копать колодцы!

– Высоко мы, на холме – и в месяц не докопаемся.

Это было самое страшное и непредвиденное. Еще три дня атаки сменялись обстрелами, обстрелы – атаками. Над лагерем восставших стоял не стихающий стон: раненые просили пить. Турки, прознавшие про это, издевались, устраивая купание коней на виду осажденного войска.

Ивон целыми днями метался по лагерю, приказывая копать то в одном, то в другом месте, но воды не было.

– Государь, – к нему подошел один из бояр, – турки на переговоры зовут.

– Пошли людей, выспроси их условия.

– Ивон, – Свирговский положил руку на плечо отчаявшегося господаря, – они голову твою потребуют.

– Пусть, сам ее повезу Селиму, только бы вас выпустил. Не удалось мне свалить Порту, освободить Родину, так загину с честью.

К ним подошел давешний боярин:

– Они требуют, чтобы ты, государь, гетман Свирговский, все бояре и военачальники сложили оружие и поехали на суд в Стамбул. Тогда-де остальные пусть идут по домам. В этом на Коране поклялся сам Махмуд-паша.

– Созывай Совет, думать будем.

Я виноват перед султаном, мне и быть наказанному. Воинство же хочу спасти для будущих битв. Мало чести в том, чтобы помереть от жажды или попасть в плен от слабости. Уйдете живыми, расскажите людям, как мы дрались за свободу веры и земли своей.

Не видя иного выхода, молчали бояре, молчали и воины. Лишь Свирговский встал:

– Иду с тобой, Ивон, по своей воле, но не верю я клятве турка.

Пряча глаза, обнял его господарь, поцеловал трижды, прощаясь. Оделись все от первого до последнего воина во все чистое, помолились и проводили своих предводителей вниз, в турецкий лагерь. Жуткая тишина стояла вокруг, только раненые по-прежнему стонали и просили пить.

* * *

На что надеялись Лютый и его сподвижники? Может, на Господа Бога, на чудо? Каждый понимал, что если их и довезут до Стамбула, то и там всех ждет страшная, мучительная смерть. Может быть, они верили, что их кровь спасет жизни простым воинам? И это навряд ли, потому что по законам того времени все, поднявшие оружие против султана, в лучшем случае были обречены на медленную смерть в рудниках или на галерах. Нам, глядящим на них из далекого будущего, трудно понять, что повело их добровольно сдаться в руки врага. Можно только поклониться их мужеству и обнажить головы перед их памятью.

* * *

Они шли, держась вместе, во главе с господарем молдавским. Ближе всех, у его правой руки, шел названный брат, запорожский гетман Иван Свирговский. Он был известен каждому турку своей храбростью и необузданной лихостью.

Янычары вплотную нависли над молдаванами и запорожцами. Так, одни со спокойными, отрешенными, а другие с горящими ненавистью лицами, дошли они до шатра Махмуд-паши.

Ивон Вода Лютый плотно надвинул шапку на голову и вошел внутрь... Тут же послышались звуки борьбы.

Свирговский рванул саблю из ножен, – напрасно. Янычары зарубили всех на месте, а на обезглавленный лагерь кинулись войска. Спастись удалось только шестнадцати казакам.

Турки мазали кровью Лютого и Свирговского ятаганы и морды лошадей. Считалось, что кровь храбреца делает их непобедимыми и бесстрашными.

Головы господаря молдавского и запорожского атамана привезли в Стамбул и выставили на бунчуках у главных крепостных ворот.

И долго еще пели кобзари:

«...как срубали голову того атамана, что Свирговский гетман, срубали и на бунчук вешали...»