| ПОЭЗИЯ | Выпуск 13 |
|
Годовщина Но я заспала этот час, а годовщина совершалась, И лодка черная неслась, и дна песчаного касалась. За нею след не заживал, полоска узконожевая. И, глядя в воду, ты сказал: – Я кончился, а ты живая. И полетел тяжелый снег НА СВАИ влажные вокзала. Но никого уже из тех, кто был с тобой, я не узнала. Там кафелем календаря пустые клетки отливали в сиянье слабом фонаря, хотя его не зажигали, он растекался по холсту платформы, комкая белила, где мы стояли на мосту, наваливаясь на перила – над светлой горечью литой, над щепок головокруженьем, над уходящей вниз водой, как над проигранным сраженьем, и низких сумерек слюда, как лупа, приближала пятна, где я еще плыву туда, а ты уже плывешь обратно, как спичка мокрая, скользя под этот мост неосторожно, и удержать тебя нельзя, и вот, расстаться невозможно. 1998 Блюз Памяти Эллы Фитцджеральд Вот опять закат оранжев, на стене квадрат пылится. Уезжаю, уезжаю, стану уличной певицей, отращу вот грудь и голос, стану уличной певицей. На углу поставлю кружку, вот такое платье в блестках, уезжаю, уезжаю, стану петь на перекрестках. Пусть идут себе, не смотрят, стану петь на перекрестках. И однажды в желтой майке молча вcтанет рядом с тумбой черный маленький с маримбой, звук ее как капли пота Будут думать, мне любовник, только разве важно это?. Так и надо жить поэту, как сказал поэт поэту. Как чернело на закате, выгибалось по кювету, как стемнело, я не помню, как мело меня по свету. Чайки метят на МакДональдс – значит, где-то рядом море. Я на юг, наверно, еду, но застряну в Балтиморе. Потеряюсь на неделю, то-то будет людям горе! Может быть, из-за названья, – так корабль идет красивый. (А на самом деле – сухо, вон забор зарос крапивой). Этот город грязноватый, но зато закат красивый. Ух, как дворники по морю быстро-быстро заходили, капли в лоб мне полетели – они просто обалдели. Справа сердце, слева дверца – так текло б на Пикадилли. Капли, как цыплячьи лапки, быстро-быстро – и с обрыва, они шлепаются в стекла, словно маленькие взрывы. Даже радио не надо, только слушать эти взрывы. Так бы ехать бесконечно, только б маленькая Элла тихо пела, ну, конечно, чтобы только Элла пела, и стоять на светофоре, и чтоб вывеска горела, чтобы в зеркале, и сбоку, перекошены рубином, вертухаи неподвижно за рулем как с карабином, тьмою тикая карминной, выжидали по кабинам. Ты-то знала, чем заплатишь ЭТИМ СПИНАМ, ЭТИМ лицам, ты-то знала, ты-то знала, как швырять свою свободу до горючих слез охочим, на лицо летящим птицам. 1997 * * * В полседьмого навеки стемнеет. Я вернусь в городок никакой. Пусть он взвоет, пускай озвереет мотоцикл за Пассаик-рекой. От платформы до серой парковки как пойду в темноте, пустоте? По реке города, как спиртовки, и над ними Ничто в высоте. Никого моя жизнь не спасает. Светофоры горят из кустов. Это тихое слово Пассаик пострашнее татарских костров. Вы рубились на темной Каяле, нам темнее знакомы места: тут машины весь день простояли у восточного края моста. Все же странно, что с этой горою неподвижной – по небу лечу. Я примерзшую дверцу открою и холодное сердце включу. 1995 * * * Пространство, я тебя не опечалю еще незавершенностью одной. Не уходи, я тоже не отчалю. Не береди, побудь еще со мной. Холодное теченье Куро-Сио – вот так блестят такси на авеню. Как все-таки ты в сумерки красиво! Повремени, и я повременю. Так путник на закате одеяло скатает, обернувшись на посад, – там облако, как Троица, сияло, но все погасло пять минут назад. Что возвращенья может быть глупее? Но если это так, то отчего твой образ, как монета голубая, на самом дне смиренья моего? 2000 |
|
|
|