Езиды и аксолотль

В истории бывают переломные эпохи.

Случаются в ней и переходные моменты.

Пачка «Астры», произведенная фабрикой «Тбилтабак», долгие годы стоила в Новосибирске восемнадцать копеек. Потом стала двадцать. Потом вовсе исчезла из продажи, как и другие сорта дешевых сигарет, а чуть позже и прочие виды табачного зелья. Было это на границе восьмидесятых и девяностых годов. Потом их стали продавать по талонам, стоили они уже все двадцать пять, но полагающихся на мою душу четырех пачек в месяц – не могло быть и речи о том, чтобы этого могло мне хватить. На вокзальной площади и возле сгоревшего ныне ЦУМа цыганки стали продавать сигареты из-под грязной своей полы – по рублю за пачку. «Сигарэты, сигарэты, сигарэты», – быстро повторяли они, проходя мимо. (В школьные годы я склеил из черного картона цилиндр, как у Пушкина, Бурлюка или Карабаса-Барабаса, и ходил иногда в нем гулять. «Эх ты, кастрьюля...» – сказала на это одна цыганка.)

Я стал частенько ходить на вокзал. И однажды я увидел, как танцуют бомжи.

Я не смог тогда и не смогу сейчас описать этот танец. Скажу лишь, что этого не должно быть на свете – не может и не должно. Но и ничего кроме этого – на самом деле – на нем нет.

Смотреть на это нельзя. Но и оторвать глаз невозможно.

Потихоньку собиралась толпа. Притихшие люди смотрели в это странное зеркало, и лишь я один знал, что ни в одном самом смелом и всемирно прославленном театре ты не увидишь подобного. С непереносимой грацией радовались они последним вечерним лучам заходящего солнца и глотку пива в нечистом брюхе, и радость эта тут же переходила в печальные жесты медлительной обреченности – на глазах у всех. Трем танцорам, впрочем, было не до посторонних глаз, а по окончаниям некоторых из их движений можно было предположить, что самим им чудится в пляске невиданные доселе удаль и молодечество. Танец был медленный, в динамиках бешено что-то тарахтело, но между музыкой и движением не было противоречия; была громом поражающая гармония совпадения – места и времени, – как места со временем: удар в удар, зубчик в зубчик. Не нашим трещоткам будить примеривших «чепчик счастья»...

Люди стали в кружок. Хозяйка киоска звукозаписи сменила кассету, но не в музыке было дело. Хотя и в ней тоже. Некоторым было смешно, но никто не смеялся.

Всё вместе – бомжей, киоск, маленькую толпу зевак – следовало бы аккуратно вырезать из площади при вокзале и бережно перенести на сцену театра «Одеон» в Париже, в Карнеги-Холл, еще куда, – и дело запахнет миллионами долларов, которых с лихвой хватило бы на всех бомжей, наводнивших все и вся в те дни. Эта смесь из «Бони Эм», «Тристана», «Архипелага ГУЛАГ» и «Москвы – Петушков» как-то очень уж ощутимо дорого стоила, так дорого, что оплатить это зрелище не под силу никому из тех, кто, как говорил Велимир, уже «родились, но еще не умер». Но нет, это была другая опера. Это был страшный подарок, как отрубленная голова, скатившаяся к чьим-то ногам и завернутая в тряпку...

Покрытые синяками и язвами насквозь проспиртованные тела их, как придется обернутые в невыносимое тряпье, оплывали золотом. Солнце меркло в моих глазах и становилось черным. «А ведь кроме меня здесь и Ницше-то никто не читал», – догадался я и как-то сразу понял, что буду ходить сюда каждый день – и не только за сигаретами. Что танец этот отменил все сразу – как стук копыта в начале хлебниковского «Николая», – и никто не виноват в этом – ни я, ни они, ни те, кто смотрят. А кому сказать «спасибо» – тоже неизвестно; но это бывает только здесь. Нигде больше такого не бывает... Гимн солнцу нельзя пропеть солнечней, но и горькая песня эта не станет ли тут же праздником мести – мести всему, что не есть оно?..

Но если глаз мой не будет передавать это в мозг мой, и это не найдет себе места там – на маленьком точнейшим образом искривленном экранчике напротив зрачка, переворачивающего любую картинку вверх дном, – то и самому мне нет места на этой земле.

И вот теперь прошло десять лет, и сам я стал как бомж и хуже бомжа. Нет, неправда, не хуже и не лучше, а это еще хуже, чем хуже, и лишь небо над головой. И вот во мне, едва вмещающем в моем древнем теле бури моего воображения, начинает всходить, как колос, и надувается, как пузырь, рассказ «Езиды и аксолотль».

Рассказ этот – не коллаж-монтаж, не ребус и не центон. Он обращен к начальнику хора, и исполняется он на струнных орудиях, ибо <...>

Я написал рядом эти два редкие слова и подумал – не без подловатой гордости, – что никому, наверное, и никогда не придет в голову написать их рядом. Гордость эта чем-то напоминает надежду, хотя не лишена она родства и с грехом гордыни – так нищий надеется на милостыню. Я вспомнил, как, глядя на свои уродливые от рождения пальцы, автор «Козлиной песни» любуется ими: «Вот ведь какая я гадина...» (Или «уродина»?) Он пьет, раздевшись догола, горячий шоколад, и изо рта у него пахнет малиной. И мне опять становится стыдно, ибо поводов для любви и заботы нет, а жизнь идет, как шла, а рассказ «Езиды и аксолотль» писать не стоит. (Какая невыносимая пошлость – назвать так свой рассказ!)

Ибо он уже написан, этот рассказ. Нужно только, – прежде, чем нажать кнопку Esc, – понять – кто его написал.

Феликс Кривин

АКСОЛОТЛЬ

У саламандры Амблистомы сынок Аксолотль еще совсем дитя, а уже размножается.

– Перестань размножаться! – делает ему замечание Амблистома. – Разве ты не понимаешь, что хорошие дети так себя не ведут?

Аксолотль ничего не понимает, но думает, что он все понимает. Он думает, что он уже взрослый. А какой он взрослый? Он еще ни на шаг от воды, даже по земле не научился ходить. А ведь для того, чтоб стать взрослым, нужно сначала стать на ноги.

Может, вырастет – поумнеет, – утешает себя его бедная мать.

Но Аксолотль не растет и не становится на ноги. Чтобы ему стать на ноги, нужно, чтобы в пруду высохла вода или произошло еще какое-то бедствие...

Неблагоприятные условия действуют на Аксолотля благоприятно, и он перестает быть легкомысленным Аксолотлем – теперь он саламандра Амблистома, этому научила его нелегкая жизнь. И он говорит своему сыну Аксолотлю, для которого, кажется, созданы все условия:

– Аксолотль, перестань размножаться! – и утешает себя: – Может, вырастет, поумнеет.

И создает ему все условия, в которых никогда не поумнеет и не вырастет Аксолотль. Потому что такой уж он, Аксолотль: только неблагоприятное для него благоприятно.

Хулио Кортасар

АКСОЛОТЛЬ

Было время, когда я много думал об аксолотлях. Я ходил в аквариум Ботанического сада и часами не спускал с них глаз, наблюдая за их неподвижностью, за их едва заметными движениями. Теперь я сам аксолотль. Случай привел меня к ним одним весенним утром, когда Париж распускал свой павлиний хвост после медлительной зимы. Я проехал по бульвару Пор-Рояль, миновал бульвары Сен-Марсель и Л'Опиталь, увидел зелень среди серых массивов и подумал о львах. Мне нравились львы и пантеры, но никогда до тех пор я не входил в сырое и темное помещение аквариума. Я оставил велосипед у ограды и пошел посмотреть на тюльпаны. Львы были уродливы и печальны, а моя пантера спала. Я решил зайти в аквариум, мельком глянул на обычных рыб и неожиданно натолкнулся на аксолотлей. Я простоял возле них целый час и вышел, уже не способный думать ни о чем другом. В библиотеке святой Женевьевы я справился по словарю и узнал, что аксолотли – это снабженные жабрами личинки тигровой амблистомы из рода амблистом. То, что они мексиканцы, я увидел по ним самим, по их маленьким розовым ацтекским физиономиям и по табличке над аквариумом. Я прочел, что в Африке находили экземпляры, способные жить на суше в периоды засухи, и что они продолжают свою жизнь в воде при наступлении периода дождей. Я нашел их испанское название, ахолоте, упоминание о том, что они съедобны и что их жир применялся (по-видимому, сейчас уже не применяется) так же, как рыбий жир. Мне не хотелось изучать специальные труды, но на следующий день я вернулся в Ботанический сад. Я стал ходить туда каждое утро, иногда днем и вечером. Сторож в аквариуме недоуменно улыбался, надрывая мой билет. Я опирался на железный поручень, огораживающий стеклянные стенки, и принимался смотреть на них. В этом нет ничего странного, ибо с первого же момента я понял, что мы связаны, что нечто бесконечно далекое и забытое продолжает все же соединять нас. Мне достаточно было в то первое утро просто остановиться перед стеклом, за которым в воде бежала вверх струйка пузырьков. Аксолотли сгрудились на мерзком и тесном (только я знаю, насколько он тесен и мерзок) полу аквариума, усыпанном осклизлыми камнями. Их было девять экземпляров, и почти все, уткнувшись носом в стекло, глядели на посетителей своими золотыми глазами. Я стоял смущенный, почти пристыженный; казалось чем-то непристойным торчать перед этими молчаливыми и неподвижными фигурами, сбившимися на дне аквариума. Мысленно выделив одного, находившегося справа и немного в стороне от остальных, я внимательно изучал его. Я увидел розоватое и словно прозрачное тельце (при этом мне пришли на память китайские статуэтки из молочного стекла), похожее на маленькую пятнадцатисантиметровую ящерицу с удивительно хрупким рыбьим хвостом, самой чувствительной частью нашего тела. Вдоль хребта у него шел прозрачный плавник, сливавшийся с хвостом, но особенно меня поразили лапки, изящные и нежные, которые заканчивались крохотными пальцами, миниатюрными человеческими ногтями. И тогда я обнаружил его глаза, его лицо. Лицо без выражения, где выделялись только глаза, два отверстия с булавочную головку, целиком заполненные прозрачным золотом, лишенные всякой жизни, однако смотрящие; мой взгляд, проникая внутрь, словно проходил насквозь через золотистую точку и терялся в призрачной таинственной глубине. Тончайший черный ореол окружал глаз и вписывал его в розовую плоть, в розовый камень головы, пожалуй, треугольной, но с закругленными неправильными краями, которые придавали ей полное сходство с изъеденной временем статуэткой. Рот находился на самом подбородке треугольного лица, и только в профиль угадывались его значительные размеры; в фас на безжизненном камне едва виднелась тонкая щель. По обе стороны головы, там, где полагалось быть ушам, у него росли три красные веточки, точно кораллы – растительный придаток, по-видимому, жабры. И это было единственное живое в нем: каждые десять-пятнадцать секунд веточки жестко выпрямлялись и вновь опадали. Порой одна из лапок чуть шевелилась, я видел, как крохотные пальцы мягко погружались в ил. Мы вообще не любим много двигаться, да и аквариум такой тесный: едва тронешься с места, как наталкиваешься на чей-нибудь хвост или голову; это вызывает недовольство, ссоры, в результате – утомление. Когда мы неподвижны, время идет незаметно. Именно это спокойствие заворожило меня, когда я в первый раз наклонился над аквариумом. Мне почудилось, что я смутно постиг его тайное стремление потопить пространство и время в этой безразличной неподвижности. Потом я понял: сокращение жабр, легкие касания тонких лапок о камень, внезапное продвижение (некоторые из них могут плыть, просто волнообразно качнув тело) доказывали, что они способны пробуждаться от мертвого оцепенения, в котором они проводили часы. Их глаза потрясали меня сильнее всего. Рядом с ними, в других аквариумах, прекрасные глаза прочих рыб, так похожие на наши, отливали простой глупостью. Глаза аксолотля говорили мне о присутствии некой иной жизни, иного способа зрения. Прижав лицо к стеклу (иногда сторож обеспокоенно покашливал), я старался получше рассмотреть крохотные золотистые точки, этот вход в бесконечно медленный и далекий мир розовых существ. Бесполезно было постукивать пальцем по стеклу перед их лицами; никогда нельзя было заметить ни малейшей реакции. Золотые глаза продолжали гореть своим нежным и страшным светом, продолжали смотреть на меня из неизмеримой глубины, от которой у меня начинала кружиться голова. И, тем не менее, как они были нам близки! Я узнал об этом еще раньше, еще до того, как стал аксолотлем. Я узнал об этом в тот день, когда впервые подошел к ним. Антропоморфические черты обезьян, вопреки распространенному мнению, подчеркивают расстояние, отделяющее их от нас. Полное отсутствие сходства между аксолотлем и человеческим существом подтверждало, что моя догадка верна, что я не основывался на простых аналогиях. Только лапки-ручки... Но у ящерицы тоже такие лапки, а она ничем не похожа на нас. Я думаю, что тут дело в голове аксолотля, треугольной розовой маске с золотыми глазами. Это смотрело и знало. Это взывало. Они не были животными. Тут было легко, почти очевидно обратиться к мифологии. Я стал рассматривать аксолотлей как результат метаморфозы, которой не удалось уничтожить таинственное сознание их человеческой сути. Я представлял себе, что это сознательные существа, рабы своего тела, навечно приговоренные к подводной тишине, к размышлениям и отчаянию. Их слепой взгляд, маленький золотой диск, ничего не выражающий и однако пугающе разумный, проникал в мою душу, как призыв: «Спаси нас, спаси нас». Я замечал вдруг, что шепчу слова утешения, стараюсь внушить им ребяческие надежды. Они, не шевелясь, продолжали смотреть на меня; внезапно розовые веточки жабр поднимались. В этот миг меня пронзала смутная боль: быть может, они видели меня, улавливали мое усилие постичь их непостижимые жизни. Они не были человеческими существами, но ни в одном животном я не находил такой глубокой связи с собой. Аксолотли были как будто свидетелями чего-то, а порой грозными судьями. Перед ними я чувствовал себя виноватым, такая жуткая чистота виднелась в этих прозрачных глазах. Они были личинками, но личинка – личина – означает также и маска, а еще – призрак. Какое обличье ожидало своего часа за этими ацтекскими лицами, невыразительными и в то же время неумолимо жестокими? Я боялся их. Думаю, что, если бы рядом не было других посетителей и сторожа, я не осмелился бы остаться с ними наедине. «Вы прямо пожираете их глазами», – смеясь говорил мне сторож, наверное считавший меня немного тронутым. Он не понимал, что это они, в своем золотом каннибализме, медленно пожирали меня глазами. Вдали от аквариума я думал только о них, они словно воздействовали на меня на расстоянии. Я стал ходить туда каждый день, а по ночам рисовал себе, как они неподвижно висят в темноте, как неторопливо вытягивают руку и внезапно встречают руку другого. Быть может, их глаза видят и ночью, так что день для них длится бесконечно. Глаза аксолотлей лишены век. Теперь я знаю, что тут не было ничего странного, что это должно было произойти. Каждое утро, когда я наклонялся над аквариумом, я узнавал их все больше. Они страдали – и каждой клеткой своего тела я ощущал их немое страдание, недвижную муку в толще воды. Они словно высматривали нечто – давнее утраченное господство, эпоху свободы, когда мир принадлежал аксолотлям. Казалось невероятным, чтобы такое жуткое выражение, побеждавшее вынужденную неподвижность их каменных лиц, не означало бы скорбную весть, не служило бы доказательством вечных мучений в этом жутком аду, где они жили. Напрасно я пытался убедить себя в том, что моя собственная обостренная чувствительность проецирует на аксолотлей отсутствующий у них разум. Они и я знали. Потому не было ничего странного в том, что произошло. Мое лицо прижималось к стеклу аквариума, мои глаза старались проникнуть в секрет этих золотых глаз без радужной оболочки и без зрачков. Я видел очень близко, за стеклом, неподвижное лицо аксолотля. Без перехода, без удивления я увидел за стеклом свое лицо, вместо лица аксолотля увидел за стеклом свое лицо, увидел его вне аквариума, по другую сторону стекла. Потом мое лицо отодвинулось, и я понял. Только одно было странно: продолжать думать, как раньше, знать. Понять – это означало в первый момент почувствовать леденящий ужас человека, который просыпается и видит, что похоронен заживо. Снаружи мое лицо снова приблизилось к стеклу, я смотрел на свой рот с губами, сжатыми от усилия понять аксолотлей. Я был аксолотлем и теперь мгновенно узнал, что никакое понимание невозможно. Он был вне аквариума, его мысль была мыслью вне аквариума. Зная это, будучи им, я был теперь аксолотлем и находился в своем мире. Ужас пришел, – я понял это сразу же, – оттого, что я счел себя пленником в теле аксолотля, переселившимся в него со своей человеческой мыслью, заживо погребенным в аксолотле, осужденным разумно существовать среди неразумных тварей. Но это прошло, когда чья-то лапа коснулась моего лица, когда, чуть отодвинувшись в сторону, я увидел рядом с собой аксолотля, глядящего на меня, и понял, что он тоже знает, знает так же ясно, хоть и не в состоянии выразить это. Или я был тоже и в нем, или все мы думаем, как люди – неспособные к самовыражению, когда все сведено к золотистому сиянию наших глаз, смотрящих на лицо человека, прижатое к стеклу. Он возвращался много раз, теперь приходит реже. Иногда не показывается по целым неделям. Вчера я видел его, он долго смотрел на меня, потом резко повернулся и ушел. Мне кажется, что он уже не так интересуется нами, что ходит сюда по привычке. И поскольку единственное, что я могу делать – это думать, я много думаю о нем. Мне приходит в голову, что вначале мы еще были соединены, и он чувствовал себя больше, чем когда-либо, связанным с неотступной тайной. Но мосты между ними разрушены, ибо то, что было его наваждением, стало теперь аксолотлем чуждым человеческой жизни. Я думаю, что вначале я мог еще в какой-то степени стать им, – ах, только в какой-то степени, – и поддерживать в нем желание узнать нас получше. Теперь я окончательно стал аксолотлем, и если думаю, как человек, то это лишь потому, что все аксолотли в своей личине из розового камня думают, как люди. Мне кажется, что из всего этого мне удалось сообщить ему кое-что в первые дни, когда я еще был им. И в этом окончательном одиночестве, – ибо он уже не вернется, – меня утешает мысль о том, что, может быть, он напишет про нас, – веря, что придумывает, напишет рассказ про аксолотлей. (Перевод В.Спасской)

Георгий Гурджиев

ИЗ КНИГИ «ВСТРЕЧИ С ЗАМЕЧАТЕЛЬНЫМИ ЛЮДЬМИ»

В Александрополе я столкнулся с другим феноменом, которому не могу найти объяснения. Напротив дома моего дяди росли тополя, это было очень красивое место, и я любил ходить туда, прихватив с собой книгу или какую-нибудь работу. Здесь всегда играли дети, которые приходили сюда из разных районов города. Тут можно было встретить ребятишек с любым цветом кожи: греков, курдов, татар. Их игры подымали невероятный шум и суматоху, которые, впрочем, мне совсем не мешали. Однажды я сидел под тополем, погруженный в работу, заказанную мне соседом, свадебный подарок его племяннице. Я должен был вырезать на дощечке монограмму, состоящую из инициалов племянницы и ее будущего мужа, а также день, месяц и год этого памятного события. В то время, когда я усердно трудился над выполнением заказа, вдруг раздался пронзительный крик. Я вскочил, уверенный, что с одним из играющих детей произошел несчастный случай. Я увидел мальчика, который стоял в окружении детей, громко рыдал и делал странные движения. Другие ребятишки смеялись над ним. Подойдя поближе, я спросил у них, что случилось, и узнал, что плачущий мальчик был езидом, вокруг него нарисовали круг, из которого невозможно выбраться, пока его не сотрут. Ребенок изо всех сил пытался выйти из круга, но у него ничего не получалось. Я подошел и стер часть круга, что позволило мальчику выйти из него.

Я был так поражен этим феноменом, что просто прирос к месту, и далеко не сразу ко мне вернулась способность двигаться. Хотя я не раз слышал о езидах, но никогда не верил в это. И только увиденное собственными глазами заставило меня изменить точку зрения.

Заметив, что дети вернулись к своим обычным играм, я в глубоком замешательстве занялся прерванной работой над монограммой, которую необходимо было закончить в течение сегодняшнего дня. Ведь это был подарок молодоженам, чья свадьба была назначена на завтра.

Езиды были сектой, члены которой проживали в Закавказье, главным образом возле горы Арарат. Их называли сатанистами.

Спустя много лет после описанного случая я проделал специальный эксперимент с целью изучить этот феномен и убедился, что если вокруг езида начертить круг, то он и в самом деле не сможет из него выбраться, как бы ни старался. Внутри окружности движения человека не ограничены, и чем шире этот круг, тем больше пространство, по которому он может перемещаться, но пересечь эту магическую линию он не способен. Какая-то сверхъестественная сила, значительно превышающая физическую силу человека, удерживает его внутри.

Меня никак нельзя назвать слабаком, но я не смог вытащить из такого круга хрупкую женщину.

Когда езида пытаются вытолкнуть из круга насильно, он немедленно впадает в состояние, похожее на каталепсию, из которого выходит после того, как вновь окажется внутри круга. Но если этого человека не вернуть в круг немедленно, то он приходит в себя только через тринадцать или двадцать один час.

Привести его в нормальное состояние раньше невозможно, по крайней мере, мне не удалось это сделать, несмотря на то, что я обладаю довольно глубокими познаниями в области гипноза и мне не раз приходилось выводить людей из состояния обычной каталепсии. Только особо просвещенные сектанты могут это сделать при помощи таинственных заклинаний.

Итак, несколько придя в себя, я отправился в русский квартал Александрополя, где жило большинство моих друзей и знакомых, в надежде на то, что они помогут мне разобраться в увиденном. Русский квартал был таким районом города, где жила местная интеллигенция.

Должен заметить, что примерно с восьмилетнего возраста, благодаря счастливому стечению обстоятельств, моими друзьями в Александрополе, а также и в Карсе, были люди не только старшие по возрасту, но и принадлежавшие к семьям, занимавшим более высокое социальное положение. В греческом квартале, где прежде жили мои родственники, у меня не было друзей. Все они жили в другой части города и были детьми офицеров, чиновников и духовенства. Я часто ходил к ним в гости и таким образом вскоре стал своим почти во всех домах этого квартала.

Помнится, первым человеком, с которым я обсуждал поразивший меня феномен, был мой близкий друг Ананьев. Он даже не дослушал до конца, заявив, что дети просто разыграли меня.

«Вы слишком наивны и доверчивы, вот они вас и провели. Но какие ловкие эти проказники!» – добавил он и пошел в соседнюю комнату, чтобы надеть форму перед уходом на службу. (В те дни Ананьев работал на почте.) Затем он предложил мне проводить его, но я отказался, сославшись на нехватку времени, а сам отправился к другому приятелю, жившему на той же улице. Павлов, так его звали, был бухгалтером и отличным парнем, несмотря на его любовь к крепким напиткам. У него я застал дьякона – отца Максима, офицера артиллерии Артемина, капитана Терентьева, учителя Стольмаха и еще двоих, с которыми я не был знаком. Когда я вошел, они пили водку и предложили мне присоединиться к их компании.

Должен сказать, что я выпивал и раньше понемногу, и, когда мне предлагали, как в данном случае, я обычно не отказывался. Привычка к небольшим порциям водки возникла у меня после одного случая в Карсе. Однажды утром, после ночи, проведенной за чтением увлекательной книги, я собрался лечь спать, но неожиданно за мной зашел один солдат, который предложил мне отправиться в собор. В этот день должна была проходить служба, не помню, в честь чего, и в последний момент было решено вести ее в сопровождении хора певчих. Во все концы города за ними были посланы денщики и солдаты.

Не сомкнув глаз ни разу за всю ночь, я так устал, поднимаясь к расположению гарнизона по крутому склону, что едва передвигал ноги. После церковной службы был накрыт стол, и хормейстер, сам большой любитель выпить, видя мое состояние, предложил мне рюмку водки.

Выпив ее, я почувствовал себя гораздо лучше, а после второй рюмки всю мою усталость как рукой сняло. С тех пор, когда я уставал физически или нервничал, я выпивал одну-две рюмки водки.

В этот вечер я выпил только одну рюмку за компанию и больше не притрагивался к спиртному. Собравшиеся еще только приступили к выпивке, но я заранее знал, чем она закончится. Отец-дьякон, например, почему-то начинал петь заупокойную Александру I. Другие вели себя не лучше. Учитывая ситуацию, я задал свой вопрос как бы в шутку.

Мою историю выслушали с большим интересом и наперебой начали высказывать свое мнение. Первым заговорил капитан, рассказавший, что он своими глазами видел нечто подобное: несколько солдат начертили на земле окружность вокруг одного курда, а тот со слезами на глазах начал умолять их стереть эту линию. И до тех пор, пока капитан не приказал своим солдатам сделать это, курд не мог выбраться из круга.

«Я думаю, – добавил капитан, – что они дали клятву никогда не выходить из замкнутого круга. Они не выходят из него не потому, что физически не в состоянии сделать это, а потому, что не хотят нарушать данную клятву».

А вот что сказал отец-дьякон: «Эти сатанисты прекрасно знают, что их господин не причинит вреда своей пастве, но они как бы соблюдают внешние приличия, демонстрируя, какой властью он над ними обладает. Дьявол ведет себя со своей паствой точно так же, как Филин со мной».

Филином звали жандарма, который стоял здесь же на углу и иногда за небольшое вознаграждение ходил за сигаретами для всей компании, когда в этом возникала необходимость.

«Положим, – продолжал отец-дьякон, – я окажусь на улице в сильном подпитии. Этот Филин как представитель власти должен немедленно арестовать меня и доставить в полицейский участок. Чтобы не вызвать нареканий прохожих, он для вида так и сделает, но как только мы зайдем за угол, отпустит меня на все четыре стороны, не забыв взять на чай». Офицер артиллерийских войск заявил, что никогда не слышал о подобном феномене и что, по его мнению, все это чушь. Он удивился, что интеллигентные люди могут в это верить и даже ломать голову над разъяснением подобной загадки.

Учитель Стольмах возразил, что убежден в существовании сверхъестественных явлений, найти объяснение которым современная наука не может, но с ее дальнейшим развитием существование метафизических сил непременно будет доказано. «Что касается вашего рассказа, я думаю, это один из магнетических феноменов, еще не изученный современными учеными». Он собрался еще что-то добавить, когда Павлов прервал его:

«Черт побери этих всех сатанистов. Дать им всем по бутылке водки, и тогда никакой дьявол не затащит их обратно в круг. Давайте выпьем за здоровье Исакова». (Исаков был владельцем местного винокуренного завода.)

Эта дискуссия нисколько не помогла мне понять, что же я видел собственными глазами. Наоборот, с этого момента я начал сомневаться в том, что мои друзья обладают глубокими знаниями.

На следующее утро я случайно встретил доктора Иванова, главного врача госпиталя тридцать девятого дивизиона. Его вызвали к больному армянину, и он предложил мне пойти с ним в качестве переводчика. Доктор Иванов был в нашем городе очень уважаемым человеком и имел обширную практику. Я хорошо его знал, часто встречая у своего дяди. После окончания визита я сказал ему: «Ваше благородие (он был в звании генерала), пожалуйста, объясните мне, почему езиды не могут выйти из круга?» – «А, вы имеете в виду этих сатанистов? Это всего лишь проявление истерии». – «Истерии?» – переспросил я. – «Да, типичное истерическое состояние психики», – и он прочел мне небольшую лекцию об истерии. Все, что я смог узнать из этой лекции, это то, что такое истерия. Но я это знал и раньше, проштудировав к этому времени гору книг по нейрофизиологии и психологии, которые брал в библиотеке. Но ни эти книги, ни речь доктора Иванова не разрешили моих сомнений и не дали объяснения этому феномену.

Чем больше объяснений я слушал, тем труднее мне было понять, где истина и чему верить. Тому, что написано в книгах, или тому, что я видел собственными глазами.

Александр Пушкин

ИЗ «ПУТЕШЕСТВИЯ В АРЗРУМ ВО ВРЕМЯ ПОХОДА 1829 ГОДА»

В войске нашем находились и народы закавказских наших областей и жители земель недавно завоеванных. Между ими с любопытством смотрел я на язидов, слывущих на Востоке дьяволопоклонниками. Около 300 семейств обитают у подошвы Арарата. Они признали владычество русского государя. Начальник их, высокий, уродливый мужчина, в красном плаще и черной шапке, приходил иногда с поклоном к генералу Раевскому, начальнику всей конницы. Я старался узнать от язида правду о их вероисповедании. На мои вопросы отвечал он, что молва, будто бы язиды поклоняются сатане, есть пустая баснь; что они веруют в единого бога; что по их закону проклинать дьявола, правда, почитается неприличным и неблагородным, ибо он теперь несчастлив, но со временем может быть прощен, ибо нельзя положить пределов милосердию Аллаха. Это объяснение меня успокоило. Я очень рад был за язидов, что они сатане не поклоняются; и заблуждения их показались мне уже гораздо простительнее.

ЗАМЕТКА О СЕКТЕ ЕЗИДОВ[1]

Из многих сект, возникших в Месопотамии среди мусульман после смерти их пророка, нет ни одной, которая была бы столь же ненавистна для всех прочих, как секта езидов. Имя езидов происходит от шейха Езида, основателя их секты и заклятого врага рода Али. Учение, которое они исповедуют, есть смесь манихейства, магометанства и верований древних персов. Оно сохраняется среди них по преданию и переходит от отца к сыну без помощи какой бы то ни было книги; ибо им запрещено обучаться чтению и письму. Это отсутствие книг и есть, без сомнения, причина того, что магометанские историки говорят об этой секте лишь вскользь, называя этим именем людей, погрязших в богохульстве, жестоких, диких, проклятых Богом и изменивших вере своего пророка. Вследствие этого о верованиях езидов нельзя получить никаких точных сведений, кроме того, что удается в настоящее время наблюдать в их среде.

Первое правило езидов – заручиться дружбой дьявола и с мечом в руках вставать на его защиту. Потому они воздерживаются не только от произнесения его имени, но даже и от употребления какого-либо выражения, близкого по созвучию к его имени. Например, река на обычном языке называется шатт, и так как это слово имеет отдаленное сходство со словом шайтан, именем дьявола, езиды называют реку аве мазен, т. е. большая вода.

Точно так же турки часто проклинают дьявола, пользуясь для этого словом ноль, т. е. проклятие. Езиды тщательно избегают всех слов, имеющих какое-нибудь соответствие с данным словом. И вместо слова наль, означающего также подкова, они говорят соль, т. е. подошва башмаков лошади, и заменяют словом солькер, т. е. сапожник, обычное слово нальбенда, что значит кузнец. Всякий, кто посещает места, ими обитаемые, должен очень внимательно остерегаться, как бы не произнести слов дьявол и проклятый, и особенно: будь проклят дьявол; иначе он сильно рискует подвергнуться побоям и даже смерти. Когда езиды по делам приезжают в турецкие города, нельзя им нанести большего оскорбления, как проклясть в их присутствии дьявола, а если того, кто совершил эту неосторожность, езиды встретят в пути и узнают, то он подвергается большой опасности испытать на себе их месть. Не раз случалось, что члены этой секты, схваченные за какое-нибудь преступление турецкими властями и приговоренные к смерти, предпочитали казнь предоставленной им возможности избегнуть ее, прокляв дьявола.

У дьявола нет имени на языке езидов. В крайнем случае они называют его иносказательно: шейх мазен, великий начальник. Они признают всех пророков и всех святых, которых чтут христиане и имена которых носят монастыри, расположенные по соседству. Они верят, что все эти святые, во время своей земной жизни, были отличены от других людей в той мере, насколько в них пребывал дьявол. Особенно сильно, по их мнению, он проявился в Моисее, Иисусе Христе и Магомете. Словом, они думают, что Бог повелевает, но выполнение своих повелений поручает власти дьявола.

Утром, едва покажется солнце, они босыми бросаются на колени и, повернувшись лицом к светилу, молятся, повергаясь ниц. Для совершения этого обряда они удаляются от людей; они делают все возможное, чтобы их не видели при выполнении этого долга, от которого они даже освобождают себя, смотря по обстоятельствам.

У них нет ни постов, ни молитв, и, чтобы оправдать несоблюдение этих религиозных обрядностей, они говорят, что шейх Езид выполнил их за всех, кто будет исповедовать его учение, до самого конца света, и что он получил в этом положительное уверение в своих откровениях; вследствие этого-то им запрещено учиться читать и писать. Однако все начальники племен и больших селений оплачивают магометанских грамотеев, чтобы читать и разъяснять письма, адресованные им турецкими вельможами и пашами, и чтобы отвечать на них. По поводу же своих собственных дел они никогда не обращаются к человеку другой веры: все свои приказания и поручения они передают устно через людей своей секты.

Не зная ни молитв, ни постов, ни жертвоприношений, они не имеют и никаких праздников. Однако на 10-й день после августовского новолуния они собираются неподалеку от могилы шейха Ади. Это собрание, на которое стекается множество езидов из отдаленных местностей, длится весь день и всю следующую ночь. В течение пяти или шести дней до и после такого собрания небольшие караваны рискуют подвергнуться в равнинах Моссула и Курдистана нападению этих паломников, путешествующих всегда по нескольку человек вместе, и редкий год проходит без того, чтобы это паломничество не дало повода для какого-нибудь печального происшествия. Говорят, что много женщин-езидок, за исключением, впрочем, незамужних девушек, приходят из окрестных селений на это собрание и что в эту ночь, после обильной еды и попойки, гасят все огни и больше уже не разговаривают до зари, – момента, когда все расходятся. Можно себе представить, что творится в этом молчании и под покровом тьмы.

У езидов нет запрета ни на какой род пищи, кроме латука и тыквы. Они никогда не пекут у себя дома пшеничного хлеба, а только ячменный; не знаю, какая тому причина.

В клятвах они пользуются теми же выражениями, какие в ходу у турок, христиан и евреев, но самая сильная клятва между ними, это клятва знаменем Езида, т. е. их верой.

Эти сектанты питают очень большое уважение к христианским монастырям, находящимся по соседству. При посещении монастыря они, еще не войдя за ограду, разуваются и, идя босиком, целуют дверь и стены: они думают этим снискать покровительство святого, имя которого носит монастырь. Если им случается во время болезни увидеть во сне какой-нибудь монастырь, то немедленно по выздоровлении они отправляются туда с дарами – ладаном, воском, медом или чем-нибудь другим. Они остаются там около четверти часа и перед уходом снова целуют стены. Они без всякого колебания целуют руку патриарху или епископу – настоятелю монастыря. Что касается турецких мечетей, то они избегают входить в них.

Езиды признают главой своего вероучения шейха того племени, которому поручена охрана могилы восстановителя их секты – шейха Ади. Эта могила находится в области князя Амадийского. Вождь этого племени всегда должен избираться из потомков шейха Езида; он утверждается в своем звании князем Амадийским, по представлению езидов, подкрепленному подарком в несколько кисетов. Уважение, которое эти сектанты питают к своему духовному вождю, столь велико, что они почитают большим счастьем получить одну из его старых рубах себе на саван: они верят, что это обеспечивает им лучшее место на том свете. Некоторые платят до сорока пиастров за подобную реликвию, и если им не удается получить целую рубаху, то довольствуются частью ее. Иногда шейх сам посылает в подарок одну из своих рубах. Езиды тайно переправляют этому верховному вождю долю всякой награбленной ими добычи, чтобы возместить ему расходы, вызываемые гостеприимством, которое он оказывает членам своей секты.

Глава езидов всегда держит при себе другое лицо, которое они называют кочек и без совета которого он ничего не предпринимает. Кочек считается оракулом вождя, потому что он пользуется преимуществом непосредственно получать откровения от дьявола. Поэтому, если езид колеблется, предпринять ли ему какое-нибудь важное дело, он отправляется к кочеку и спрашивает его совета, который, впрочем, невозможно получить без некоторой мзды. Прежде чем ответить на вопрос, кочек, чтобы придать больше веса своему ответу, ложится наземь, растянувшись во весь рост, и, укрывшись, засыпает или притворяется спящим, после чего говорит, что во сне ему открылось свыше то или иное решение; иногда для сообщения ответа он берет отсрочку на две или три ночи. Следующий пример покажет, сколь велико доверие к его откровениям. Еще лет сорок тому назад езидские женщины так же, как и арабские, носили, для экономии мыла, синие рубашки, крашенные индиго. Однажды утром, совершенно неожиданно для всех, кочек явился к главе секты и заявил ему, что минувшею ночью ему было откровение: синий цвет есть цвет дурного предзнаменования и не угоден дьяволу. Этого было достаточно, чтобы немедленно разослать по всем племенам с нарочным приказ изгнать отовсюду синий цвет, разделаться со всякой одеждой этого цвета и заменить ее белой. Это приказание было выполнено с такой точностью, что, если бы ныне езид, остановившись у турка или христианина, получил синее одеяло, он предпочел бы спать в одной своей одежде, чем воспользоваться таким одеялом, будь это хоть в самое холодное время года.

Езидам запрещено подстригать усы, они должны предоставлять их естественному росту: поэтому среди них есть такие, у которых едва виден рот.

Эта секта имеет также своих сатрапов, известных в районе Алеппо под именем факиран; их в народе называют карабаш, так как они носят на голове черную шапку с завязками того же цвета. Плащи их, или аба, тоже черного цвета, но нижнее платье – белое. Сатрапов очень немного; где бы они ни появлялись, им целуют руки и встречают их как посланцев благодати и предвестников удачи. Когда их призывают к больному, они возлагают руки ему на шею и на плечи и получают хорошее вознаграждение за свои труды. Если они приглашены для того, чтобы обеспечить покойнику блаженство на том свете, они перед одеванием тела ставят его на ноги и слегка касаются шеи и плеч; затем они ударяют его ладонью правой руки, в то же время обращаясь к нему со следующими словами по-курдски: ара бехешт, т. е. иди в рай. Им дорого платят за этот обряд, и скромным вознаграждением они не довольствуются.

Езиды верят, что души умерших отправляются в место успокоения, где они наслаждаются блаженством в большей или меньшей степени, сообразно заслугам каждого, и что иногда они, являясь в сновидениях родным и друзьям, дают знать о своих желаниях. Это верование они разделяют с турками. Они убеждены также, что в день Страшного суда они проникнут в рай с оружием в руках.

Езиды делятся на несколько народностей, или племен, независимых друг от друга. Светская власть верховного вождя их секты распространяется только на одно его племя; тем не менее, когда несколько племен враждуют между собой, его долг взять на себя посредничество в их примирении; и редко употребленные им усилия не увенчиваются успехом. Некоторые их племена живут во владениях князя Джулемеркского, другие на земле князя Джезирехского, некоторые в горах, подчиненных Диарбекиру, другие находятся в области князя Амадийского. К числу последних относится самое родовитое из всех племен, известное под названием шейхан; шейх этого племени, которого они зовут мир, т. е. государь, является верховным духовным вождем езидов и хранителем могилы шейха Ади. Начальники селений, занимаемых этим племенем, происходят все из одной семьи и могли бы оспаривать друг у друга первенство в случае какого-нибудь несогласия. Но самое могущественное и самое грозное из всех племен – это то, которое живет на горе Синджар между Моссулом и рекой Хабур; оно поделено между двумя шейхами, из коих один правит восточной частью, а другой южной. Гора Синджар, обильная плодами всякого рода, малодоступна, а племя, ее населяющее, может выставить свыше шести тысяч стрелков, не считая конницы, вооруженной копьями. Года не проходит без того, чтобы какой-нибудь крупный караван не был ограблен этим племенем. Езиды этой горы выдержали несколько войн против пашей Моссула и Багдада; в таких случаях, после большого кровопролития с той и другой стороны, всё в конце концов улаживается за деньги. Эти езиды повсюду наводят ужас своей жестокостью: когда они занимаются вооруженным разбоем, они не ограничиваются ограблением попадающих им в руки, они всех поголовно убивают; если же среди них находятся шерифы, потомки Магомета, или мусульманские законоучители, они убивают их особенно жестоким способом и с особенным удовольствием, полагая, что это составляет большую заслугу.

Султан терпит езидов в своих владениях, потому что, по мнению магометанских ученых, следует признавать правоверным всякого, кто исповедует основные догматы: Нет Бога, кроме Бога, и Магомет – пророк его, хотя бы он и не соблюдал ни одного из остальных предписаний мусульманского закона.

С другой стороны, курдские князья терпят езидов ради своей личной выгоды: они даже стараются привлечь в свои владения возможно больше племен этого народа, ибо езиды отличаются испытанной храбростью, они хорошие воины, как пешие, так и конные, и очень пригодны на всякое смелое предприятие и на ночной грабеж в селах и деревнях; вот почему эти князья пользуются ими с большой выгодой как для усмирения непокорных магометанских племен в их владениях, так и для борьбы с другими князьями, воюющими с ними. К тому же магометане твердо убеждены, что всякий, погибший от руки этих сектантов, умирает мучеником: поэтому князь Амадийский постоянно держит при себе палача из езидов для приведения в исполнение смертных приговоров над турками. Езиды того же мнения о турках, и в этом отношении между ними наблюдается взаимность: если турок убивает езида, он совершает поступок, весьма угодный Богу, а если езид убивает турка, он совершает дело, весьма достойное в глазах великого шейха, т. е. дьявола. Пробыв несколько лет на службе у князя, амадийский палач оставляет свою должность, чтобы предоставить своему преемнику также возможность заслужить благосклонность дьявола; и куда бы палач, сложив с себя эту обязанность, ни являлся, езиды везде встречают его с уважением и целуют ему руки, освященные кровью турок. Напротив того, персы и все магометане, принадлежащие к секте Али, не терпят езидов в своих владениях; более того, им запрещено оставлять этих сектантов в живых.

Во время войны с езидами туркам разрешается обращать в рабство их жен и детей и либо оставлять для собственной надобности, либо продавать их; езиды, не имея того же разрешения по отношению к туркам, убивают всех. Если езид желает стать турком, ему достаточно, вместо всякого исповедания веры, проклясть дьявола, а затем спокойно учиться молитвам по турецкому обычаю: ибо над езидами совершают обрезание на восьмой день после рождения.

Все езиды говорят по-курдски; среди них многие знают по-турецки или по-арабски, потому что им часто случается обращаться с людьми, говорящими на этих языках, а также потому, что они находят более выгодным и надежным вести свои дела без помощи переводчиков.

Без сомнения, у езидов есть еще немало других заблуждений или суеверий, но, так как у них нет каких бы то ни было книг, изложенные мною являются единственными, о которых мне удалось получить сведения. Кроме того, многое у них подвержено изменениям вследствие так называемых откровений их кочека, что еще более затрудняет основательное изучение их верований. (Франц.)

[1] (Вернуться) Текст, не включенный Пушкиным в «Путешествие в Арзрум» при публикации очерка в «Современнике».