Матвей и Отто

1

В октябре бомба, сброшенная ночью с английского "ланкастера", разрушила в Берлине дом на Бурггассе. Под его обломками были погребены две девочки и жена Отто Курца. В связи с этим ему разрешили краткосрочный отпуск – право постоять у руин дома, которые еще неизвестно, когда будут разобраны.

Из близких у Отто в столице никого не было. Некому было и написать письмо – два брата, один из которых жил в Гамбурге, а другой где-то в Боварии, он знал, с недоумением прочли бы письменное обращение к ним. Они подумали бы, ему что-то нужно. А что ему нужно от них?.. Он вернулся в часть, оглушенный тем полупьяным воодушевлением, которое царило на вокзалах, в ресторанах, в воинских поездах, ведущей победоносную войну Германии. Этот шум сопровождал его до самой Опочки, где он сошел с поезда в грязь и темноту этого не существующего на больших картах русского городка.

Здесь были у него товарищи, такие же, как он, шоферы. Они устроили ему что-то вроде поминального вечера, на котором пили шнапс и говорили, что они за это заплатят. Они за все отомстят. К началу ночи шнапс был выпит. Он вышел на улицу под проливной дождь. Даже пьяным он не решился бы сделать шагу в этой тьме, если бы не карманный фонарик. Он одновременно думал:

"Это струи дождя бегут по моему лицу".

"Это бегут мои слезы, до которых никому нет дела: ни людям, ни небу".

"Это слезы моих дорогих девочек".

– Я плачу с вами, мои крошки! – произнес солдат вслух, потому что произнесенные слова, казалось, превращали вымысел в действительность.

Старуха была похожа на привидение. Фонарик сперва осветил ноги в опорках, грязную длинную юбку, а потом что-то вогнутое, седое, безразличное. Отто подошел к старухе вплотную, посветил ей в глаза. Она подняла к нему нищее лицо и утерла кончиками головного платка мокрый рот. "Самогон", – произнес Отто слово русских, которое напоминало ему какое-то слово из Библии. "Самогон", – еще раз повторил он, потому что старуха думала слишком медленно. Когда он третий раз повторил "самогон", в глазах старой бабы он заметил интернациональное выражение догадки. Русская, размахивая длинным рукавом фуфайки, направила его к темному, неосвещенному дому.

Пелагея Мартынова перед иконой Божьей Матери поблагодарила Бога за то, что Он не дал ей пропасть от безбожника. Ее муж, бывший конюх райисполкома Урусов, терпеть не мог иносказаний своей бабы и спросил: "Кто это, безбожник такой? Не Колька ли шалопут?" Пелагея объяснила, что спаслась она от немецкого военного человека, который ее подкараулил на улице. "На ляд ты ему нужна, баба! – усомнился конюх, – ни военных, ни каких других действий с тобой не проведешь". Пелагея объяснила, что нехристь потребовал самогона. "Ишь ты", – оживился конюх, доже ноги с лежанки спустил. И выговорил своей жене за то, что она на дом Матвея Матвеева показала. – Ты же врагу пособничала. И Матвея подвела. Шлепнут тебя энкеведешники, когда вернутся. И правильно сделают. А тебя предупреждаю: я к этим делам никакого отношения не имею. Вот так".

Матвей Матвеев, до прихода немцев торговавший на базаре в керосинной лавке, а теперь человек без определенных занятий, пошел среди ночи проверять, кто беспокоит дверь его дома. За порогом он увидел немца – мокрого, грязного, пьяного. Дождь лил по его толстому, сердитому, но не злому лицу. Матвей не препятствовал пьяному войти в свой дом и хотел устроить его спать до утра на скамье. Но солдат требовал самогон и произносил длинные речи, в которых Матвей различал слова "фюрер" и "дрек".

Немец забавно выглядел в своем нижнем белье, поверх которого была навешана кацавейка из прошлых тряпок, и в опорках. Обмундирование оккупанта сушилось на печке.

Кто направляет нас, когда наш разум оказался словно в клетке и бьется о ее прутья с ожесточением и без надежды?

Кто встречает нас на этих дорогах тьмы, молчания и одиночества?

Ольга Захарова была задержана на улице города Опочка своим дядей Осипом Ивановичем. Он встретил ее такими словами: "Я-то думал, где это моя племянница! Небось далеко за Москву деру дала. А она тут уже. Задание получила – и назад. Пойдем в управу, расскажешь, где была, что делала, какое задание получила…"

Захарова набросилась на родственника с оскорбительными упреками: и иуда, и кобель, и жмот – до голодной смерти свою мать довел. Осип Иванович побагровел, как месяц на закате, запустил свою лапу подмышку племяннице. Есть там валик женского мяса – и стиснул, как между дверьми.

В управе Ольга увидела много знакомых лиц: и бухгалтера райпотребсоюза Коняева, учителя средней школы и поэта Устрекова, и еще двух-трех типов из бывшего мелкого местного начальства, и среди них – старшего агронома Лукаса. Отец Ольги хорошо знал Валентина Карловича, который не раз бывал у них в доме. Теперь, оказывается, он стал начальником полиции. "Сказалось немецкое прошлое", – подумала комсомолка Захарова.

Сперва она хотела умереть с высоко поднятой головой. За голенищами ее сапог была спрятана пачка листовок выданная ей в Калинине перед отправкой через линию фронта. Она сейчас вытащит их и – швырнет листовки в физиономии предателей. Но решила поступить иначе.

– A! – сказала она. – При советской власти вы мужчинами были, не заставляли женщину перед мужиками стоять. Теперь к женщинам можно относиться, как к скотине! Я про своего свояка Осипа Ивановича говорить не буду, он вам известен по судам. Я говорю это вам, Валентин Карлович, и вам, товарищ Устреков – помню, как вы в нашем клубе стихи читали о любви: "Красивая и легкая в лугах своей мечты…"

Знакомые лица зашевелились. Никто, мол, не запрещает ей сесть на стул, – вот и стул ей придвигают. Поэт высоко поднял голову. Лукас морщился в махорочном дыме своих подчиненных. Дядька попросил, чтобы допрос доверили ему. Возьмет ее с собой.

– Не-е-ет, у меня не убежит!

После управы, по дороге домой Устреков говорил своему другу Коняеву: "Я прожил пятнадцать лет в этом ужасном, забытом Богом городишке, где люди, самые интеллигентные, держат свиней, гусей, кур... Это же древний Рим! Это хуже древнего Рима, хотя и есть радио. Но я знал и другое! Да, дорогой. Я видел настоящих поэтов, настоящих женщин. Ну, кто в этом городе мог произнести: "Красивая и легкая в лугах своей мечты"? Смелой девушке мои стихи запомнились. И что-то в ней посеяли. А мы, в самом деле не джентльмены. Я, друг Владимир, засомневался, правильно ли мы делаем, определившись на службу в управу. Наше ли там место? И в такое-то время!

В десять вечера Лукас обязан по телефону докладывать майору Гарднеру, коменданту города: о действиях, направленных против вермахта, о действиях, направленных против имущества Германии, против достоинства и интересов союзнических кругов населения и служб местной администрации, о настроениях и слухах среди населения и, собственно, о действиях полиции. Лукас во время доклада чувствует себя как на заседаниях райкома ВКП/б. Его немецкого вполне хватает, чтобы изложить положение дела, но тем не менее он потеет и волнуется, как если бы могло вдруг выясниться, что он докладывает коменданту точно так, как недавно – главным коммунистам района, а нужно – как-то иначе. Сегодня он добавил к докладу фразу о том, что среди местной интеллигенции растет уважение к Германии и готовность ей служить.

В этом месте комендант его прервал:

– Господин Лукас, я вам скажу со всей откровенностью как немец немцу. Вы должны изменить свое представление о служебном долге. У нас нет обязанности заботиться о каких-то людях, не имеющих никакого отношении к нашей армии и Германии. У нас нет ни одного аргумента, который бы заставил нас это делать. Но мы обеспечивали и будем обеспечивать необходимым людей, которые нам служат и которые могут быть нам полезны. А остальное – это не та проблема, которая может нас волновать. Мы, немцы, сентиментальны, но мы не можем нашему недостатку позволить взять над собой верх в это суровое время. Что касается интеллигентов, то они, вероятно, начинают понимать, что если они не проявят лояльность нашему отечеству, они будут просто сметены. Я был комендантом города во Франции, не столь жалкого, как Опочка. Ко мне пришли учителя, журналисты, предприниматели уже на следующий день после того, как я повесил над комендатурой флаг Германии. Если индивиды носятся сами о собой и думают, что их возня что-то может для Германии значить, они ошибаются. Они ничего не значат. Или слишком мало. Спокойной ночи, господин Лукас. Патрулирование ваших ладей, надеюсь, будет организовано безупречно.

Осип Иванович допросить племянницу привел в свой дом.

– А в сортир, – спросила Оля, – родственник разрешит отлучиться?

В сортире Оля Захарова вытащила из-за голенища листовки и отправила их в кишащие червями экскременты. Туда же отправила список фамилий парней и девчат, с которыми собиралась в городке встретиться. Она вернулась в комнату, где ее дядька уже подготовил тетрадь и карандаш для ведения протокола допроса. Он положил толстые руки ни стол и, упираясь в девицу глазами, задал свой первый вопрос:

– Ты мне должна со всеми подробностями рассказать день за днем, где ты была и что делала три месяца. В деревне тебя не было, я знаю.

– Ты, дядя, меня спрашиваешь, а я прямо засыпаю! – и Захарова зевнула натурально родственнику в лицо.

– Ты у меня не отвертишься. Ты мне все выложишь!

– Выложу, выложу, дорогой дяденька, но не сегодня – утром. В это время я дома давно уже второй сон вижу. 0-хо-хо...

По лицу Осипа Ивановича было видно, что какая-то мысль пришла ему в голову. И Оля знала, какая мысль ему в голову пришла. И когда ночью он полез к ней в кровать, она двинула ему в лицо локтем. Встала, оделась и вышла из дома. Дорогу освещала луна, из окрестных деревень доносился лай собак. "Красивая и легкая в лучах своей мечты, – улыбалась секретарь подпольного райкома ВЛКСМ. – Твоя тоска сердечная, как облачко летит…"

2

Второго декабря капитан Мясоедов получил инструкции от штаба партизанского движения. Машинописный текст был сильно затерт. И лампа у хозяина избы одна, и та дохло светит. Мясоедов побегал глазами по бумажкам и лицам своих подчиненных – комиссара Попкова и лейтенанта Чубая – и объявил:

– Вот что, товарищи, выясняется: "партизанское движение в тылу врага является всенародным движением…" Как это надо понимать? А очень просто. Все от мала до велика мобилизуются в партизаны. И чтобы никаких "я не могу", "у меня глаз косой", "меня жинка не пускает…"

Разбор инструкции затянулся до середины ночи. Месяц поднялся и вышел из-за леса. Двое часовых скучают на околице деревни. Не видно сейчас войны. Хозяин дома Рыжов на печи сквозь сон слышит голос въедливого комиссара:

– Вишь, как здесь говорится: "партизанские отряды должны организоваться в каждом административном районе". А дальше пишется, что отряды могут объединятся и действовать на территории "двух-трех районов". Не понятно, товарищи, можем ли мы нарушать границу соседнего района, скажем, новорожевского, или мы только у себя орудовать должны? Не ясно, товарищи.

"Пожалели бы свои головы, отцы-командиры, – думает Рыжов, – и керосин тоже. Его же не прибавляется…"

Военный инженер Ганс Вернер слышал, что у шофера Отто погибла в Берлине семья. Далеко не все люди нуждаются в соболезнованиях, это растравляет горе. Почему не позволить человеку переживать свое несчастье так, как он переживать умеет? Вернер считает, что Курц водит машину по русским дорогам лучше других шоферов гарнизона. Его симпатии подкрепляются еще тем, что когда он с заднего сидения смотрит на шофера, его каждый pаз занимает мысль о своем внешнем сходстве с Отто Курцем; он так же коренаст, головаст и они оба относятся к "клубу лысых".

Шофера хорошо знает многочисленная тыловая мелочь. ("Отто, отвези этот сверток моему земляку в Остров", "Курц, отправь мое письмо из Пскова, я не хочу его посылать из нашей дыры…") Но он не сошелся ни с кем. Он лучше будет мерзнуть в машине, чем набивать свои уши куриным пухом писарских новостей. Когда, наконец, они устанут от своей глупости? Если ожидание начальственного пассажира затягивалось, он задремывал или вытаскивал Библию. Он отыскал в Библии то слово, которое напоминало русское слово "самогон". "Аввадон" – не очень похоже на "самогон". Но он не может теперь произнести одно из этих слов, не вспомнив второе и вдобавок – свою юношескую конфирмацию: торжественный голос пастора, солнечные лучи в окне церкви и вопрос, который задал он тогда себе: "Чего бы я хотел больше: чтобы меня все любили или чтобы меня все оставили в покое?"

Еще он изучал армейский немецко-русский разговорник. Первые фразы в разговорнике были такие: "Как тебя зовут?", "Меня зовут Иван", "Прошу показать паспорт", "Пожалуйста, господин офицер".

Немецкие патрульные часто задавали вопросы по справочнику, но Отто ни разу не слышал, чтобы Иван по справочнику ответил: "Пожалуйста, господин офицер".

От немецкой казармы до матвеевского дома пять минут ходьбы. Отто много бы потерял, если бы однажды Матвей сказал ему: "Солдат, что тебе от меня нужно? Не приходи ко мне больше". В доме русского тоска Курца размягчается.

Матвей видит, как Отто входит во двор, как на крыльце обивает снег с сапог. Они улыбаются и кивают друг другу через стекло. Отто говорит по-русски "здравствуй", Матвей отвечает "гутен абенд". Шофер поправляет: "не гутен абенд, а гутен таг". Матвей знает, что говорить нужно "гутен таг", но исправляться не будет. "Я знаю, – говорит Отто, – ты не хочешь говорить по-немецки". В ответ Матвей говорит, что когда он приедет в Германию, как Отто в Россию, он будет учиться говорить по-немецки. – "Матвей, ты очень хитрый дипломат".

Шофер выкладывает на стол хлеб, маргарин, сахар – это лично для Матвея, а соль, нитки, аспирин, спички – для торговли. Немецкие солдаты дают заказ на вязаные рукавицы и носки. Они не знали, что в России такая холодная зима, они думали, что тридцать-сорок градусов мороза бывает только на Северном полюсе. Некоторых интересуют еще свежие яйца, шпиг, самогон.

У Матвея валится на бок сарай. Все хозяйство на гвоздиках, веревочках, подпорках. Он содержит козу, которая не дает молока, но русский верит, что молоко появится, как только война закончится. Иногда Курц произносит длинные наставительные речи. Матвей их плохо понимает, но соглашается. Курц говорит о том, как важно иметь во всем порядок, фразу "Матвей, ты совсем плохой хозяин" произносит так часто, что Матвей может произнести ее целиком: "Ду бист ганц шлехт вирт".

Отто радует, что Матвей научился произносить эту фразу. Поэтому он верит, что со временем Матвей может стать хорошим хозяином.

Отто – большой философ. Он понял, что в этом дрековом мире нельзя иметь семью, заботиться о доме и думать о будущем. Даже здоровье нельзя иметь, потому что тебя сразу куда-нибудь мобилизуют, а потом спишут, когда станешь инвалидом или трупом. У власти стоят люди, которым нужно, чтобы все остальные были идиотами, и эти идиоты – его товарищи по службе. Они относятся к службе, как молодые священники. Они хотят, чтобы райх победил, как будто они сразу станут важными птицами. Но никогда не было так, чтобы солдаты с войны возвращались важными господами.

Берлинский шофер уже знал: на этой войне он относится к числу ее жертв, а не героев.

3

Утро капитана Мясоедова, где бы он ни просыпался, – в лесной землянке, на крестьянской перине, в стогу сена, – начиналось с натужного кашля и прохаркиваний, с изготовления махорочной козьей ножки и ее раскуривания. Несколько местных людей были обременены заданием доставать для него табак. Всюду капитан носил свой запах табака и псины, не искореняемый ни зимой, ни летом, ни хорошей баней, ни чистым бельем. Осмотрев небо, сообразовавшись с обстоятельствами, он извлекал из кобуры пистолет. Все, кто был с ним в это время, выкатывали посмотреть, как капитан будет стрелять в подброшенную в воздух монету.

Капитан попадал.

И лишь после всех этих отправлений с ним можно было заговорить о делах, ибо работа мысли в его голове наконец приобретала соответствующий должности и званию характер.

Такие, как капитан Мясоедов часто нравятся бабам. Они надеются рядом с ним найти надежную защиту в обмен на свою ласку. Однако в его обхождении с женщинами было что-то чудаковатое. Как бы он ни был пьян и настроен, он всегда требовал, чтобы баба легла "как полагается", расставила ноги и "не слюнявила и не хваталась руками".

Одно время была у капитана постоянная сожительница Маруся Петухова. Она считала, что Мясоедов с нею спит так, как учат спать партийных. Что-то не нравилось капитану в Петуховой. Что? Додумывать все было не с руки, отправил ее с заданием в Струги Красные. Там ее и повязали. Там она и сгинула навсегда в гестапо. Там она заявила на допросе, что скоро всем фашистам придет конец. При этом она думала о товарище Мясоедове.

Отто Курц вез в Псков обер-лейтенанта Габе.

– Вы знаете, – спросил офицер, – что тут, где мы сейчас проезжаем, день назад русские разбили машину? Убили двух солдат и сняли с них сапоги и шинели?

– Они убили их из-за этой одежды? – спросил Курц.

Габе повернулся к шоферу всем телом и прокричал:

– Они убили их за то, что они немцы!

Разговор на этом прервался.

На командном совещании в Пскове говорилось, что коммунисты Москвы прилагают все силы для того, чтобы поднять восстание в тылу немецкой армии. И кое-каких результатов они добились. Они восстанавливают органы власти, которые существовали до прихода новой. Они намерены на оккупированной территории проводить продовольственные заготовки и даже провести подписку на заем, который должен им дать деньги на продолжение войны. И, – что вызвало оживление в зале, – они берут в обмен на облигации, выпущенные Кремлем, немецкие марки.

Матвей еще пьет чай и отдыхает от ночных сновидений, – из-за болей в желудке он плохо спит, – а в дверь уже стучит разный народ: не нужно ли что-нибудь продать или купить, или обменять... Матвей сейчас на базаре не стоит, он торговлей управляет. Он пьет чай с сухой макарониной и думает. Потом поручает одному продать одно, а другому – другое. Цены никогда не устанавливает. Взявший товар, может исчезнуть навсегда. Матвей не станет его разыскивать. Кто-то Матвея может надуть, а кто-то другого оговорить. Матвей никогда не имеет дела с теми, кто его обманывает. Не потому, что он мстителен, а потому, что они Матвея запутывают в лишние соображения. Он так и говорит: "Иди, иди, не путайся тут".

Из разговора Отто о Матвеем:

– Матвей, скажи своим друзьям, чтобы они приходили за товаром в определенное время.

– А я знаю, когда нужно приходить? Кто его знает, когда товар принесут, когда его купят.

– Но почему ты не устанавливаешь цену? Тебя каждый может обмануть.

Матвей долго думают над ответом. В таких случаях Отто говорит: "За это время может вылупиться цыпленок". В следующую встречу Матвей доложил о своем размышлении:

– Цена у каждой вещи разная. Потому что одному она дешево досталась, а другому дорого. Потому каждый стоит на своей цене.

Устроившись в избе около окна капитан Мясоедов целый день писал письма:

Мясоедов написал 17 таких писем. Ему надоело придумывать новые клички: "патрон" "винтовка", "боек", "курок" и пр. были им уже использованы. В 18.00 он выехал на санях с бойцом Кудряшовым и колхозником Захаровым (отцом Ольги Захаровой) в деревню Ольховку. Там они крепко надрались бражкой и судили бывшего председателя колхоза "Путь Ильича" Сухорукова, а ныне, при новой власти, старосту. Сухоруков поклялся, что будет выполнять приказы только тов. Мясоедова, о чем была взята подписка от старосты. Староста тоже напился.

Когда Матвей дает козе клок сена и веники, заготовленные в общем-то для бани, он обдумывает три перспективы:

зарезать козу на мясо;

продать ее или обменять на что-нибудь, например, полушубок: зима больно морозная;

продержать "Зайку" до весны, а там она, может, начнет давать молоко.

Когда Матвей думает, он шумно дышит и старается на что-нибудь присесть. Коза ест, трясет бородой и напоминает Матвею кладбищенского батюшку – отца Савелия. Это мешает ему принять решение и выходит так, как будто он выбрал третью перспективу.

Из разговора Отто с Матвеем:

Отто: "Ты плохой хозяин, Матвей. Ты бросаешь помои как попало. У нас хороший хозяин делает компост".

Матвей: "Отто, компост вас не спасет".

Из письма Эммы Гарднер мужу Рихарду Гарднеру, коменданту города Опочка:

"Я думаю, что ты не рассердишься на меня за то, что я, скучая без тебя, хожу в кино так же часто, как вместе мы ходили с тобой".

Майор Гарднер отвечал:

"Я просмотрел из любопытства несколько коммунистических фильмов. Актеры, как правило, имеют вульгарные, часто опухшие физиономии. Герои ходят в грязной одежде, не застегивают пуговиц. Ими руководят люди в гимнастерках и сапогах".

4. Перерождение капитана Мясоедова

(Родом капитан Мясоедов из уральской деревни Вахруши. Его отец – лесник – был убит во время Гражданской войны. Мать с тремя малыми сыновьями решила переехать на Украину. Сеня Мясоедов отстал от поезда во время налета на поезд банды и до 1924 года был босяком, гопником, вором-домушником. В 1924 году был задержан во время облавы. Навел милицию на "малину" Прохора Косого, завоевал доверие милиции, получил направление в милицейскую школу и начал путь оперативника. Накануне войны вступил в партию, во время очистки органов от врагов народа был выдвинут на руководящую работу. В начале июля 1941 года был назначен командиром спецотряда, имеющего разведывательные задачи.)

Перерождение капитана Мясоедова выразилось в том, что он фактически отстранил комиссара Попкова от руководства спецотрядом.

Из докладной записки комиссара Попкова А.С.:

"Капитан Мясоедов принимает без должной проверки в отряд окруженцев и случайную деревенскую молодежь. В общении с товарищами проявляет самодурство. Его действия также носят произвольный и случайный характер. Участием в пьянках, дебоширством дискредитирует звание командира Красной армии и звание члена ВКП/б..." "Такая пьянка состоялась в деревне Филистово, в доме колхозника Зуева"...

На инженера Вернера русские равнины и леса производили угнетающее впечатление. Для рейха, разумеется, они будут иметь смысл лишь тогда, когда здесь пройдут настоящие дороги, будут вспаханы земли, осушены болота, когда будут пастись тучные стада и зреть высокие хлеба, когда немецкие дети вырастут на этих просторах. Инженер думает о том, что в Опочке он находится три месяца и до сих пор даже не приступил к восстановлению моста – рядового жалкого моста. Целые немецкие поколения уйдут на то, чтобы преобразовать эти дали. Он поделился своими мыслями с майором Гарднером, когда они ехали в "Опеле" в Псков на совещание.

– Вы хотите сказать, господин Вернер, что вопрос о целесообразности нашего похода на большевиков существует?

Вернер улыбнулся, отступая от сказанного. И сказал несколько слов об исторической судьбе и исторических задачах.

К Матвею Матвееву обратилась маленькая Клава (была еще Клава большая, кассирша на железнодорожной станции). Маленькая Клава была послушницей у священника кладбищенской церкви отца Савелия.

– Батюшка слезно просил отозваться: лампады стало нечем заправлять. И до войны было трудно, а сейчас деревянное масло и спрашивать бесполезно. Прослышал батюшка, что неплохо горит машинное масло. Да неизвестно, у кого оно бывает. Матвей, сказал отец Савелий, всё достать может. Моли его. Без лампадки молитва до Бога не доходит.

Городок говорит только об одном: над Опочкой пролетел советский самолет. Немцы сердятся, что русские так много об этом самолете говорят.

Говорили, будто он десант сбросил.

Говорили, что он бомбу сбросил.

Говорили, что самого Ворошилова Сталин послал посмотреть, что там, куда немцы пришли, делается.

Поэт Устреков сказал по этому поводу: "Какие мы все-таки патриоты! И я среди них. Я горжусь тем, что Россия еще сражается, хотя лично я обязался служить господину Гитлеру".

5

В новогодние дни у Матвеева собирались немецкие компании. В городке есть ресторан, там радиоприемник настроен на берлинскую волну и заводится патефон, но там развлекаются офицеры и местная администрация. У Матвеева гуртуются нижние чины. Тыловики – народ в основном солидный, женатый. Тыловику важно, чтобы можно было сбросить китель, походить в шлепанцах, погорланить.

Есть и у Матвея недостаток: он отказался пускать к себе баб. "Он – друг немцев, – сказал Отто своим камрадам, – но Матвей – не содержатель бардака". Знакомые Курца покивали головами и согласились, – яволь, бабы производят несчастье.

По штабным документам Опочецкого гарнизона:

Военнослужащих – 243 человека, из них лиц рядового состава – 192 чел., офицеров и унтер-офицеров – 57 чел. Прикомандированных – I7 чел.: из организации ТОДД – 10, из Канцелярии Имперских ресурсов – 7.

Вооружение и техническое обеспечение: винтовок, автоматов – 208 единиц, ручных пулеметов – 21, крупнокалиберных – 3, орудий зенитных – 4, полевых – 4. Два танка типа Рено, автомашин грузовых – 14, 3 – штабных. Радиостанция.

Гебитскомиссар выпустил приказ: "В связи со снежными заносами все местное население обязывается ежедневно выходить на расчистку дорог". Но осиливает зимняя стихия начальственные предписания, богатые угрозами: "арестовать", "конфисковать", "расстрелять"… В деревни, затаившиеся за сугробами, к родичам да к корешам (кореш по этимологии и есть родич) выбираются лесные бойцы: отогреться, отмыться от копоти костров, посидеть по-человечески за столом, вдохнуть воздух живой бабско-детско-печной жизни. Боже ты мой, как скоро скручивались в эти дни судьбы девок и парней! Два-три дня поговорили – и вот уже свадьба.

– Тейфелише веттер! – сказал обер-лейтенант Габе, получив сообщение, что прервана телефонная связь о городом Остров.

– Да-да! – поддержал метафорическую реплику поэт Устреков, который вот уже неделю служит переводчиком в комендатуре. – Вы, господин Габе, вероятно, слышали о нашем поэте Пушкине? Кстати-кстати! Он из наших мест. Послушайте, послушайте, как звучит по-русски его замечательное стихотворение о здешних вьюгах!

Устреков встал на цыпочки и произнес загробным голосом: "Буря мглою небо кроет, вихри снежные крутя…", приблизился к шефу и, подняв над его головой растопыренные пальцы, мрачно закончил: "То как звер-р-рь она заво-о-о-ет, то запла-а-а-чет, как ди-тя-a!.."

…Среди русских редко встречаются нормальные люди.

Матвей чувствовал себя в тот вечер именинником. Двадцать лет часы не ходили – висели для украшения. А сегодня Отто определил причину неисправности механизма. Туда-сюда снует маятник и движением своим, и птичьим боем напоминает хозяину избы о его детстве, времени, когда в доме жило многоголовое население Матвеевых. Только отец знал, сколько раз нужно повернуть заводной ключ, чтобы не лопнула пружина и часы не останавливались до следующей пятницы, тогда он снова встанет на табурет и заведет их.

Курц в окно увидел, как во двор вошла молодая женщина. Он сказал: "Камрад, к тебе в гости идет красивая фрауляйн".

Матвей разговаривает с гостьей в сенях, а Отто думает о том, что ни одна женщина не напоминает ему жену Марту и уже поэтому его жизнь невозможно исправить: не видит ее продолжения. У русского друга похожая судьба, Матвей только не догадывается о ее безнадежности, его суетливая занятость интересами других людей, которым – Отто видит – до него нет никакого дела, все-таки кое-какое решение проблемы. Но это решение для него, Отто, слишком сложное, чтобы он мог с ним согласиться.

Из разговоров Отто с Матвеем.

Отто: "Я родился в городе, в котором родился великий музыкант Бетховен. В твоем городе родились великие русские?"

Матвей: "У нас никто не родился".

– Ты не думай, Матвей, что все немцы плохие. Мы немного думкопфен. Ты понимаешь?

Матвей закивал головой и, чтобы поддержать разговор, добавил:

– У каждого великого народа и дураков много.

Отто так долго смеялся, что его приятель обиделся.

– О, – воскликнул шофер, – если бы его услышали наши фюреры! Они бы сказали: "Этому человеку место там!" – Отто пальцами изобразил тюремную решетку. – У великого народа должны быть и большие тюрьмы, – с удовольствием развил Отто мысль своего товарища.

Матвей: "Отто, Бетховен вас не спасет".

6

Что может быть хуже для молодого, романтически настроенного офицера службы в тыловой дыре русского фронта, где ты либо на караульной службе, либо валяешься в койке казармы, где все время чертовски холодно, либо дуешь шнапс в ресторане, в котором роты клопов начинают атаковать тебя, как только ты сел на стул, где пластинки с танго и фокстротами безобразно заезжены, местные женщины одеты, как и мужчины, в уродливые ватные куртки, а головы закутаны платками. Только по глазам и губкам модно догадаться, что есть здесь фрейлены вполне ничего...

Однако, Эрих Герц заметил: стоит взяться за письмо, в котором начинаешь живописать свою здешнюю службу, как из унылых деталей бытия начинает получаться что-то примечательное с привкусом экзотики и приключений. Он стал смотреть на самого себя и на то, что случалось вокруг, немного со стороны, как будто он пишет одно большое письмо, и это стало ему доставлять тайные наслаждения.

В то утро он мог бы записать: "Сегодня мы сделаем вылазку в район, где коммунистические партизаны устроили себе базу. Наверно, это было нужно сделать раньше, потому что слухов о нападениях партизан так много, что мы находимся в постоянном напряжении".

Можно было бы продолжить так: "Я помню, как в детстве отец меня учил: если боишься темноты, заставь себя войти в темную комнату или заглянуть за шкаф, попытайся найти там то ужасное, которого ты боишься. Так вот, наконец, мы отправимся в “темную комнату”. С нами будут полицаи из местных жителей, мы должны их поддержать, потому что партизан они боятся. Я не думаю, что в том районе, где концентрируются партизаны, мы встретим каких-то особых головорезов. Они, скорее всего, такие же, как полицаи, воюющие на нашей стороне, лишь более наглые".

Герц продолжил мысленное сочинение письма, когда занял место в кабине "Бюссинга". Инструктаж, проверка экипировки команды, последние согласования с командиром полицаев остались позади. Про "темную комнату" он напишет в письме домой: родителям будет приятно узнать, что он помнит уроки детства. Своему школьному товарищу Георгу он расскажет позже: когда вся команда была построена перед посадкой в машину, он подумал: история повторяется. Когда-то римские легионеры завоевывали варварские земли, теперь он со своими солдатами делает то же самое. Он напишет: "Я медленно прошел вдоль строя, вглядываясь в спокойные лица моих товарищей по оружию. В моем взводе два парня из Ганновера. Могучие, не совсем безупречные в дисциплине, они не чувствуют бремени службы и войны. Сила и дружба – вот две вещи, которые воодушевляют их. Да, они – легионеры двадцатого века, новой великой империи. Рядом с низкорослыми, длиннорукими русскими они кажутся ожившими изваяниями. Настанет время, когда великие художники..." Текст стал увлекать Эриха Герца. Лейтенант остановил себя, сожалея, что потом не сможет восстановить нить всех своих мыслей.

Впереди какая-то заминка. Под лунным светом снег становится голубым. На голубом фоне он увидел черные фигурки и остановившихся лошадей с санями – полицаи были посланы вперед на санях. Что-то задержало движение. По дороге навстречу машине бежит русский. Эрих Герц сейчас сам разберется, в чем там дело. Он и его легионеры в любой момент готовы начать действовать. Герц покинул теплую кабину и пошел навстречу бегущему человеку. Снег, как живой, визжал под подошвами сапог. Он будет зол и холоден. Потом он опишет этот эпизод: адский мороз, голубой снег, трусливых аборигенов... Сейчас он подаст команду и все будет так, как должно быть. Что это?!..

Когда ночью стреляют в упор, видно длинное белое пламя.

– Какое несчастье для всех нас! – с этими словами инженер Вернер занял заднее сидение в "Опеле", – Отто, среди погибших у вас, наверно, были приятели?

Нет, у него не было среди них приятелей. Наверно, каждого из погибших он встречал и не раз, и разговаривал о какой-нибудь чепухе. Каких-то лиц сейчас он больше не встречает, похоже, тех, которые погибли в ту ночь... Нет, он не может сказать, справедливо или несправедливо коменданта гарнизона разжаловали и послали на фронт. Он знает только то, что люди, которые что-то пережили, меняются. Для того и присылают новых людей, чтобы все продолжалось по-прежнему. Он видел солдат, которые прибыли заменить расстрелянных партизанами в снегах. Они точь-в-точь похожи на тех, кого отправили на вылазку в партизанский район. И новый комендант, и новые солдаты говорят: "Мы им отомстим!" Об этом говорили и до них. Но месть не воскрешает мертвых.

Отто высказывал свои мысли чуть ли не всю дорогу. "Бедный Отто, – подумал инженер, – я и не знал, что он может быть таким многословным". Комендант Гарднер в этой самой машине говорил, что каждый должен заниматься своим делом, свои мысли оставляя при себе. Но как считать Гарднера правым? Если его самого разжаловали. Прав только фюрер, но разве фюрер разжаловал коменданта? Тот, кто высказывает правильные мысли, не всегда справляется со своим делом. Инженер произнес громко, чтобы Отто расслышал его сквозь шум мотора:

– Дорогой Отто, все мы части одной машины, и чтобы все шло хорошо, каждый из нас должен старательно заниматься своим делом.

Курц покивал, продолжая смотреть на дорогу, и замолчал. Но про себя продолжил: "И партизаны, господин инженер, будут заниматься своим делом, и гестапо будет заниматься своим делом, и англичане будут сбрасывать бомбы на наши дома. Вы, господин инженер, настоящий кретин. Вы еще не поняли, что выход как раз в том, чтобы не заниматься своим делом. Я не уважаю вас и парней из Силезии, которые прибыли занять место похороненных на Опочецком кладбище. Я не уважаю и себя за то, что вожу господ офицеров, которые стараются выслужиться за счет других дураков.

Из рассказов Ольги Захаровой:

"Однажды встречаю на улице своего дядьку – Осипа. На нем полушубок новый, бурки. На плече винтовка висит. Вид прямо геройский. После того случая, когда мне пришлось этого кобеля двинуть, он меня игнорировал. Идет, будто меня не заметил. А я: "Куда же это вы, дядя снарядились?" А он: "Попугать воронов, племянница." А я: ''На воронов собрались, не нарвитесь на соколов".

А получилось с ним так: его ранило, глаз лишился. Уполз. В кусты. Захоронился и, может быть, так и спасся бы, – ведь ночь была. Да голос подал. Наши парни проходили, а он подумал, шаги своих полицаев слышит. Помощи попросил. Выволокли его на дорогу. Я-то там была. И говорю: "Как Осип Иваныч, ну как попугали воронов?" Он голос мой узнал: "Ты, Ольга! Чуял я, что змею из своих рук упустил!" И ругался, и плевался, пока не пристрелили".

Одновременно с прибытием в Опочку нового коменданта в городке разместилось подразделение гестапо, руководитель которого через несколько дней докладывал своему шефу: "После проведенного обследования обстоятельств гибели 21 января с. г. специальной команды гарнизона в районе дер. Кисино, я пришел к убеждению, что коммунистические партизаны располагали полной информацией о готовящейся операции. Своим долгом считаю прежде всего установить тех ответственных лиц, которые сознательно или по преступному легкомыслию разглашают планы действий местной комендатуры.

"Роза" – капитану М.:

От родителей Эриха Герца пришла телеграмма: они хотели бы похоронить сына в Баварии, где расположено их поместье.

В захолустном российском городке в пасмурный вечер, когда не видно границы между снежной равниной и белесым небом, – кажется, нет этой границы – между былью и небылью, болью и здоровьем, добром и злом, нападает на человека оторопь, кажется ему: все едино, какие сообщения приходят по телеграфным проводам, идет ли война, или давно стоит за порогом дома мир…

Отто хотел сказать: "Матвей, в Германии зиме капут, снег – давно капут, в Германии фрюллинг и фогель вьют гнезда". Но Матвей опередил приятеля. Он сказал, что один парень работает шофером в немецкой организации. Он разбил аккумулятор, и теперь его за это могут отправить в лагерь. Может ли Отто достать для парня эту штуку? И нужно какое-то лекарство, но название он забыл.

Отто думает: "Нет, снег не капут, зима не капут. И очень хорошо, что не капут войне". Потому что, если бы сейчас война закончилась, получилось бы, будто только для того она и затевалась, чтобы убить его девочек и тихую Марту.

– Я знаю, – сказал Курц, – для чего тому парню нужен аккумулятор. Партизаны будут слушать московское радио.

Отто встал. Надевая шинель, сказал:

– Завтра повезу в Великие Луки большую шишку. Матвей, вспомни название лекарства.

И ушел.

Дорога сделала поворот, и Отто Курц увидел бревно. Оно лежало поперек дороги.

– Партизаны, – не поворачивая головы, сказал он и затормозил.

– Поворачивай назад! Назад! – заорал его пассажир. Пули дырявили кузов. В зеркало Отто увидел выходящих из-за деревьев людей. Отто оставил руль. Вышел из машины и смотрел на подходивших, похожих на бродяг, людей. На заднем сидении бился и задыхался обер-лейтенант Габе, ему пробило легкие. Отто впервые пришла в голову мысль, что он сам тоже заслуживает того, чтобы его убили.

Из толпы вышел человек со смуглым маленьким лицом.

Расстегивая кобуру пистолета, он медленно приближался. Дальнейшее походило на фокус: Отто обожгло руку, чуть выше локтя, а фокусник захохотал, широко раскрывая рот. Появилась фрауляйн, которую Курц недавно видел в доме Матвея. Она помогла Отто перевязать простреленную руку.

– Это наш немец, – повторила она несколько раз своим.

Полицаи арестовали дядю Мишу, бывшего конюха райисполкома. Он вызвал подозрение тем, что постоянно болтался на базаре и закупал табак, хотя сам не курит. Конюх не знал, что табак предназначался лично для товарища Мясоедова, – он имел дело с бывшим продавцом керосинной лавки Матвеем Матвеевым.

Из журнала охранных действий службы гестапо:

"2-го марта на шоссе Опочка – Псков была обстреляна штабная машина опочецкого гарнизона. Обер-лейтенант Габе, находившийся в машине, был тяжело ранен и скончался до прибытия в госпиталь. Шофер был ранен, но сумел самостоятельно вернуться в часть. В ответ на эту акцию в близлежащей деревне Филистово взяты 10 заложников, сожжены два дома, принадлежащие лицам, подозреваемым в связях с партизанами. В деревне размещено отделение полицаев, в обязанность которых входит патрулирование дороги на этом участке".

Поэт Устреков отметил свой день рождения. Своим присутствием его почтил даже начальник полиции Лукас. За столом был шнапс, водка, самогон. Местная интеллигенция пришла что-нибудь съесть, полицаи – выпить. Устрекову хотелось поговорить о превратностях судьбы поэтов вообще и своей личной, в частности. Он прочел стихотворение о девушке из Млечного пути. Ночью ему приснился унизительный сон: будто обер-лейтенант Кнаунд повторяет одну и ту же фразу: "Филяйхт волен зи ин аборт геен?" – шеф сердится, а Устреков никак не может перевести ее на русский.

"Розу" задержали на главной площади городка. Она боялась что-нибудь перепутать и несколько раз прошла вдоль колонны грузовиков, которые везли боеприпасы и продовольствие на базу 16-ой армии в Пскове. В кармане у нее нашли запись номеров машин.

Русские женщины очень стыдливы. У ефрейтора Тагеля даже мысли не было насиловать задержанную: почти у всех русских вши, мало ли что можно подхватить еще. Он должен был просто отобрать у нее полушубок. Шеф установил порядок: в камеры русских помещать без уличной одежды. Холод развязывает языки. Но у девчонки было другое на уме. Она кричала, как обезумевшая, кусалась, и продолжала прижимать к телу полушубок даже тогда, когда от него остались одни лохмотья.

Разве нельзя понять Тагеля, который, не желая ничего плохого этой девчонке, в конце концов пришел в ярость и продолжал топтать ее ногами, когда у "Розы" началась агония!

Шофера Курца положили в госпиталь. Врач говорил: "Камрад, тебе повезло, пуля могла задеть кость и тогда тебе вряд ли удалось бы ускользнуть от партизан. В госпитале Отто навещал Фриц Вайдт, тоже шофер. Фрица тяготила причастность к жестокой войне. В гарнизоне только Курцу он мог доверить свои чувства. В свой второй визит Вайдт сказал: "Отто, ты, кажется, часто бывал у того русского, который для нас кое-что доставал… Гестапо ночью арестовало его. Теперь, наверно, будут допрашивать всех, кто с ним водил знакомство. Говорят, он имел связь с партизанами".

Ночью Отто напился. Он прошел в закуток фельдшера, который тут же спал в халате на кушетке и забрал из шкафа флакон со спиртом. К утру шофер был сильно пьян. Он разговаривал сам с собой. Говорил в зловещую темноту зимней ночи: "Вы хотите из нас, немцев, сделать идиотов и добились этого. Ты прав, дорогой Матвей, компост нас не спасет, и Бетховен нас не спасет. Вы хотите превратить в таких же идиотов русских". Отто постучал костяшками пальцев по своей лысой голове и засмеялся. Он смеялся смехом того русского с маленьким лицом, злого и веселого, который прострелил ему руку. Тому человеку был смешон и он – Отто, и умирающий Габе, и они сами, выходцы из леса, в который ушли, как только сделали свое дело.

В смехе не было правды, но неправда была убедительнее страдания, а смех – сильнее страха перед смертью.

Матвея Матвеева взяли поздно вечером, как только его дом покинули трое немецких солдат, кое-что по мелочам обменявшие. Их задержали тоже. Зондербандфюрер Кнаупф вел допрос Матвеева, а его помощник Хёффер – солдат. Солдат, напуганных тем, что они, оказывается, посещали дом глубоко законспирированного кремлевского агента, отпустили утром. Матвеева допрашивали всю ночь и весь день.

Поет Устреков, – он переводил Кнаупфу, – удивлялся незначительности личности нового задержанного. Гестаповец требовал от его соотечественника назвать всех немецких военнослужащих, которые посещали его дом, и признаться в связях с партизанами. Допрашиваемый никак не мог понять роль переводчика. Не обращая внимания на зондербандфюрера, он пялился на Устрекова и ответы, развязные по форме, адресовал ему.

– Не "тыкайте" меня, пожалуйста, – несколько раз одернул Устреков Матвеева, – и отвечайте господину Кнаупфу.

– Зачем ему-то я буду отвечать? Ведь ты задаешь вопросы! Я тебе и говорю. Я никогда партизан и в глаза-то не видел. Ну, а ты, ты тут живешь, по-русски балакаешь, их видел?! То-то.

Кнаупфа забавляли эти пререкания. У него был прием: когда допрос заходил в тупик, он спрашивал арестованного, не хочется ли ему сходить в туалет. – "Нет, нет, вам обязательно нужно сходить в туалет", – убеждал он тех, кто уже знал, что их "в туалете" ждет. В коридоре двое человек подхватывали арестованного, избивали и возвращали в кабинет Кнаупфа. К вечеру Матвеев четыре раза побывал "в туалете". Устреков думал, что Матвеев кивает в ответ на каждое предложение Кнаупфа сходить в сортир из-за своей непроходимой тупости; гестаповцу же казалось, что этот ничтожный русский бросает ему вызов. Но дело было в другом. Когда язва желудка кровоточит, человека постоянно слабит.

Рассказывает Ольга Федоровна Захарова:

"Кажется, был уже апрель. Смотрю, на улице прямо на меня идет немецкий солдат. Тогда только что арестовали дядю Матвея и Катю Малахову – "Розу", сердце холоднуло: никак моя очередь настала! Немец знакомый, он меня с мясоедовыми ребятами видел. Что будет – не знаю. Подходит, берет за пальто и быстро говорит, я, мол, закончил свою войну я – перебежчик, и мне старую листовку нашу показывает. На одной стороне агитация: переходите на сторону Красной армии, на другой – пропуск. Показал на свою руку, помнит, мол, как я ему ее перевязала. Говорит, завтра поедут в город Остров. Днем. Он хотел, чтобы его кто-нибудь встретил у моста возле деревни Конки. Я все обдумал. И ушел.

Он-то все обдумал, а мне. Как нашим сообщить, как до них добраться? Вокруг Опочки немцы проволоку натянули, посты расставили. Хорошо, ночь темная была, и на посту стоял один полицай, который на нас работал. Только днем до Мясоедова добралась, но успела. К деревне подошли, видим у мостика стоит черная машина нашего немца. Когда ему сказали, что машину мы сожжем, он рассердился – ему было ее жаль. А какое ей найдешь применение? И что характерно, забрал с собой все свои инструменты. Передал аккумулятор и лекарства, – сказал, что Матвей достать просил".

Зондербандфюрер Кнаупф энергично продолжал аресты и допросы русских. Он решил снова допросить Матвея Матвеева, которого были основания считать важной фигурой в установлении контактов с немецкими военнослужащими и русскими, действующими в пользу партизан. При этом его деятельность была вызывающе смелой. Особенно тесные отношения, как Кнаупфу удалось узнать, у Матвеева установились с рядовым Отто Курцем.

Когда ефрейтор Тагель отворил дверь камеры, в которой содержался Матвеев, она показалась ему пустой. Тело Матвея Матвеева, лежащее в углу на каменном полу, было похоже на кучку тряпья.

Он умер ночью от прободной язвы желудка.

Из рассказов Ольги Захаровой:

"У комиссара Попкова было одно желание: поставить немца к осине. Давал ему нелепые задания, обзывал. Отто терпел. Политрук еще больше зверел из-за того, что наши привыкли к Отто и его уважали.

Мастер на вое руки! Часы встали – иди к Отто, починит. В рациях разбирался. Кузнечное дело освоил. Меня долго в отряде не было, а когда пришла, дела в отряде были плохи. Народу мало осталось, каратели со всех сторон наши леса обложили. При мне такой разговор капитана с политруком состоялся. Политрук: "Хватит с фашистом нянчится. Пусть твой немец автомат берет, вместе с нами против Гитлера воюет, а правильнее – его прикончить… Попадет в руки к немцам, всех нас выдаст. Он теперь все наши базы знает, по всем тропам ходил". Мясоедов: "А я уважаю его за то, что он стрелять по своим не хочет. У человека совесть есть, понял, немецкая совесть, но совесть. Что ж, выходит, ты к немцам попадешь, станешь по мне стрелять?" – "Я не попаду!" – "Ой ли!"

Мясоедов выгораживал Отто. А ведь знал, что по этому поводу Попков не одну бумагу в центр уже настрочил. А потом прилетел самолет. Мясоедов ласково говорил немцу: "Отто, я тебя в Москву отправлю. Война закончится – в Германию отпустят". Отто пилотку свою снял, головой качает:

– Лучше меня расстреляйте.

Политрук Попков будто этих слов только и ждал.

Козу Матвея Матвеева увел к себе его родственник".

1992-94 гг.