Наш Мюнхен,

Из рассказа экскурсовода: "...Двадцать лет прожил в Мюнхене Федор Тютчев. Я бы сказала, что именно он посадил в Мюнхене деревце первого русского старожила и русского культурного человека. Через несколько десятилетий разросся уже маленький парк, ставший и центром большевистской эмиграции во главе с Лениным, и одним из западных островков русской художественной жизни. Здесь надолго поселился Кандинский, работали Кардовский, Грабарь, Веревкина, Явленский, Добужинский, Петров-Водкин, сюда заглядывал Андрей Белый... Потом, как вы знаете, потянулась новая эмиграция. Сюда бежали от Ленина и советской власти в годы гражданской войны, здесь, спасаясь от сталинской мести, оставались попавшие в гитлеровский плен в годы войны отечественной. Позднее вокруг обосновавшихся тут отделений Толстовского фонда и радио "Свобода" стала оседать диссидентская интеллигенция глухих брежневских лет..."

"И никто не мог представить, что на смену придем мы – четвертая волна...", – негромко хихикнул я на ухо соседке. Но на меня тотчас зашикали, а экскурсовод продолжала: "По некоторым сведениям, сейчас в Баварии проживает около трехсот тысяч выходцев из бывших советских республик..."

* * *

Первые дни в Мюнхене и первые дни эмиграции. Мы живем в бывших американских казармах, где нами командует недружелюбная парочка: девушка немка, комендант общежития, и негр, нечто вроде завхоза при нем. Языком не владеем, название улицы, где живем, не всегда удается произнести даже в три приема: Шляйс-хаймер-штрассе. Тычемся, мечемся, попадаем в неловкие ситуации, психуем.

"Вы должны подмести комнату перед выездом", – говорит и показывает жестами негр нашей соседке из сто какого-то номера. Мы почему-то стоим в дверях и наблюдаем эту сцену. Соседка, как может, отвечает и показывает руками, что уже это сделала. Негр не понимает или не хочет понимать и повторяет свою фразу и жесты снова. Сбитая с толку соседка уже боится вставлять немецкие слова и просто жестикулирует: мол, я уже подмела. "Что он от меня хочет? – кричит она нам, не выдержав. – Я же подмела". Тогда и негр обращается вдруг ко мне: "Шпрехен зи дёйч?" Я не говорю по-немецки, но туристским набором фраз, конечно, владею. Однако впадаю в полный столбняк и ни с того, ни с сего вдруг громко по-русски заявляю: "А мы из 110-го!" И в подтверждение делаю движение руками, будто тоже подметаю. Негр безнадежно машет рукой и уходит.

* * *

Приблизительно год спустя, уже не в общежитии, а в квартире приветливый и предупредительный хозяин меняет нам встроенную электроплиту. Я помогаю. "Хаммер, битте!" – просит он меня. Не помню, что это такое, и на всякий случай протягиваю отвертку. "Хаммер, херр Настин!" – повторяет он с улыбкой и в пояснение делает движение правой рукой сверху вниз, левой придерживая что-то внутри. "Яволь!" – восклицаю я обрадованно и нажимаю на еще неукрепленную плиту сверху. "Хаммер!" – тут же кричит хозяин и усиленно машет правой рукой сверху вниз. "Слабо, наверное, нажал", – думаю про себя, улыбаюсь хозяину, что, мол, все понял, вставляю "О’кей! О’кей!" и давлю сильнее. "Хаммер!" – повторяет хозяин почему-то изменившимся голосом и больше уже не машет правой рукой. Невольно отпускаю плиту, хозяин тотчас выдергивает из-под нее левую руку, трясет ее в воздухе и дует на пальцы, правой тянется к молотку. Инстинктивно делаю шаг назад. "Он у тебя, папа, молоток просил", – с опозданием поясняет откуда-то из коридора моя умная дочка.

* * *

Вообще-то немцы снисходительны к нашим ошибкам и оговоркам. Я как-то пожелал чихнувшему знакомому "Geschirrheit, Вольфганг!", а он смущенно так только кивнул и на тарелки наши уставился. Я и сам почувствовал, что что-то не то ляпнул, что, скорее всего, он меня вовсе не понял. А когда он снова чихнул, у меня начался истерический смех, потому что на этот раз я все же заглянул в словарь... Ну что поделать, ну перепутал gesund (здоровый) и Geschirr (посуда)... Немцы терпимы. Давайте будем и мы такими в подобных ситуациях.

"В нашем журнале мы хотили содействовать и защищать связь между Востоком и Западом на длительном периоде. Чувствуемся, что мы не толко один проект привели в движение, но также, деиствительно, что то сдвинули, в качестве формы, соединили и подключили". Дословно, по буквам и знакам, цитирую, между прочим, вступительную статью, открывающую первый выпуск двуязычного, немецко-русского, журнала "Восточно-западный коммерческий путеводитель" (East-West Business Guide. № 1. 1998), журнала, "для гнового русского поколенияг которые против тормозов и препятовий" (стр. 3). В такой новоявленной орфографической и смысловой форме выдержан весь перевод статьи, подписанной коллективом мюнхенского издательства (Ost West Wirtschaftsverlag). И не только этой статьи. Большая часть русских переводов, расположившихся на восьмидесяти с лишним страницах довольно роскошного иллюстрированного издания, подтверждает, что не только в бизнесе, но и во взаимоотношениях двух языков издательство уже "что-то сдвинуло, в качестве формы, соединило, подключило".

Хотите "кушать как в Греции"? Журнал предлагает посетить одну берлинскую таверну, где в "фамильной" (Иванов, Сидоров, Мюллер, Майер...) атмосфере "внимательное и высококвалицифированное обслуживание всегда радо вашему посещению. Вы придете к нам как чужинец, а уйдете другом".

"Все едится сначала глазами", – напоминает подпись под фотографией с тарелкой рыбы в окружении ломтиков огурца.

Не будем придираться к слову "гостинница", его и каждый второй русский напишет точно также. Но вот что бы значило "гостедаватели" (буквально переведенное Gastgebern)? Или, например, "люксуриозное казино Баден-Бадена", где "даже Достоевский играл"? А "креативно-технические услуги" одной из типографий? А "московское городское провление" в заголовке статьи, рядом с фотографией Лужкова? А такой вот заголовок (белым по голубому фону): "Успешное сотрудничество торговоп-роьышл-енных палат..."? А что бы означали "специальные азиатские размеры", с учетом которых одна из фирм производит нижнее белье для Японии?! Думаю, многим бы хотелось владеть этим суперсекретом, принесшим фирме процветание на богатом японском рынке. А "отпуск для ваших зубов"? Я было решил, что это кефирная диета, а оказалось – предложение русским предпринимателям подлечить свои зубы во время отпуска в Германии. А каково узнать вдруг, что "Октябрьский праздник" – "самые знаменитые в мире народные гуляния" – проводится регулярно в Мюнхене, да еще и продолжается более двух недель?! Куда мы приехали, Боже!? Неужели снова погонят на демонстрацию? Что? Ах, это пивной фестиваль... ну так бы и сказали, а то сразу "Октябрьский праздник, Октябрьский праздник"...

Впрочем, шутки шутками, но... "Восточно-Западное экономическое Издательство содержит рекомендательное письмо, из того, что “Восточно-Западный путеводитель“ с его возможностью посредничества деловых контактов для среднего сословияесств особенный покровительственный проект города Москвы". Наверное, для тех, кто ничего не понял, обещана подробная информация в следующем выпуске.

Ладно, мы же решили быть взаимно снисходительны. А потому от души пожелаю журналу: "Geschirrheit!"

* * *

Немцы не знают женских и мужских окончаний в написании и произношении фамилий, и потому родители одноклассников моей дочери приветствуют меня: "Гутен таг, херр Настина!"

* * *

На колхозном поле под Ленинградом спрашиваю приставленную к нам бригадиршу, где мне взять пустой мешок. "Данеколобутки", – отвечает она. Ничего не понимаю и спрашиваю снова. Но слышу тот же ответ. Начинаю злиться и смотрю на тетку выжидательно. Она растерянно показывает куда-то в сторону. Наконец, все понимаю. Оказывается, "оне" лежат "коло будки".

Теперь, когда слышу баварскую речь, часто вспоминаю эту бригадиршу.

* * *

Н. пересказывала со слов Довлатова одну из его баек. В молодые годы, еще в Ленинграде, Довлатов как-то спросил Иосифа Бродского, почему тот не посвятил ему ни одного стихотворения. "Отчего же, – ответил Бродский, – у меня есть стих к твоему портрету, просто я не решался тебе его читать:

Не знаю для какой красы

На ж... выросли усы".

* * *

В Пушкинском заповеднике мне рассказывали, что Гейченко, впервые увидев проводящего экскурсию Довлатова, спросил методиста: "Это еще кто?" – "Наш новый экскурсовод Сергей Довлатов. Пишущий человек". – "Так ведь он же Бог знает что говорит, какую-то отсебятину". – "Что же, Семен Степанович, отстранить его для доработки экскурсии?" – "Не надо, врет красиво".

* * *

Крупный и смуглый, Довлатов всегда напоминал мне кого-то из пушкинских Ганнибалов. Михайловское было оккупировано Гейченко, и ему пришлось укрыться в соседней деревне Гайки. Оттуда совершал он налеты на родовую вотчину, где его добычей становились доверчивые паломники, или на местную турбазу, куда приезжали со своими группами питерские экскурсоводы, в основном женского полу. Там-то и увел он у меня однажды приехавшую со мной красивую девушку-стажерку, к которой я был приставлен наставником. Я и глазом не успел моргнуть, как они пропали. Девушка мне нравилась, и я просидел в надежде и ожидании до поздней ночи, так и не открыв прихваченную для этого вечера бутылку шампанского. Утром она вернулась из Гаек потрясенная: "Ты слышал о таком поэте – Бродском? Представляешь, Сергей с Арьевым всю ночь о нем говорили и читали стихи". В другой раз Ганнибал напросился ко мне в номер принять душ. Мало того, что он отбил у меня девушку, теперь еще и оставил меня без привезенного из дому огрызка мыла, которого на турбазах, да и во многих гостиницах, почему-то не полагалось. Чувствуя свою вину то ли за мыло, то ли за стажерку, роман с которой у него успешно развивался, свежевымытый Ганнибал барским жестом предложил мне прогуляться в Гайки и отведать супа из коровьих хвостов. "Очень вкусно, – уверял он меня, – сам готовил". Я отказался – то ли из гордости, то ли по глупости.

* * *

В столовой на турбазе в Пушкинских Горах мой приятель, диссидентствующий филолог Женя Пазухин, человек небольшого роста, тыча пальцем в проходящего мимо рослого человека, спросил: "Кто это?" – "Как? Ты не знаешь? Это же Довлатов". – "Надо же, я только что с тарелкой супа у него между ног проскочил, а он и не заметил".

* * *

В 1985 году в туристической поездке в Чехословакию в качестве руководителя группы нас сопровождала крепкого сложения дама, возглавлявшая отдел культуры в Лужском райкоме партии. "Я уже двадцать лет как в культуре, – говорила она с достоинством, – и десять лет ею руковожу".

* * *

В Латвии, в музее Яна Райниса, в 70-х, кажется, годах. Очень экспансивная дама ведет экскурсию с восклицаниями, закатыванием глаз, придыханиями, переходящими в доверительный полушепот. Не в тон, движимый скорее чувством профессионального противоречия, тычу пальцем в то, что мне представилось обломком какого-то редуктора: "Что бы это?" Коллега, однако, оказалась довольно заматерелой в своем искусстве и не дала сбить себя с восторженно-доверительной ноты: "А это, друзья, подлинная писучая машинка Яна Райниса!" Почувствовав некую оплошность в неродном русском языке, спешно и не очень уверенно поправилась: "Пе-ре-писучая машинка Яна Райниса".

Итальянцы в России

Группе туристов из Италии показываю Ленинград. В автобусе невероятный шум, немыслимый для экскурсии с нашими соотечественниками. Итальянцы вскрикивают, ходят, курят, машут руками, улыбаются мне и переводчице, которая уверяет, что они полны восхищения и от города, и от моего рассказа. На Больше-Охтинском мосту все что-то очень бурно обсуждают. Девушка переводит, что наши гости не могут понять, почему никто не купается, если вокруг столько воды. Охотно демонстрирую дальше свои знания, доброжелательство и мастерство, следуя традициям знаменитой ленинградской экскурсионной школы. Применяю метод "локального показа" и рассказываю о Неве и ее рукавах, их природных особенностях, водно-транспортном значении Невы вообще и в составе Волго-Балтийского пути в частности, напоминаю сказанное прежде о градообразующей роли реки в застройке исторического центра города, о Неве как источнике питьевой воды, проблеме пляжей, плавно, с помощью приема "логического перехода", перехожу к Финскому заливу, его природным особенностям, проблемам охраны окружающей среды в целом, вспоминаю о методе "воображаемой реконструкции" и живописно рисую работу многоуровневого подземного комплекса очистных сооружений на острове Белом, коего на самом деле никогда не видел, затем, с помощью приема "обратной логической связки", снова виртуозно возвращаюсь к теме пляжей, вставляю нечто ничего не значащее, но доброжелательное о пляжах итальянского побережья, о которых в действительности имею столь же абстрактные представления, как и о заводе канализационной обработки на острове Белом, описываю, наконец, пляжи курортной зоны Карельского перешейка, предварительно ткнув рукой вдаль и тем самым отдав должное приему "удаленной перспективы". Не упускаю из виду и тему отдыха и лечения, логически вырастающую из упоминания курортной зоны, методом "расширения ранее поднятой темы" продолжаю уже начатый прежде рассказ о проблеме наводнений, приближаюсь к теме строительства уникального защитного сооружения, именуемого дамбой... и тут начинаю замечать, что в автобусе творится что-то неладное. Итальянцы вдруг разом перестали вскрикивать, ходить, курить, махать руками и улыбаться мне и милой переводчице. Слушают очень внимательно, но, кажется, с полным недоумением. На всякий случай говорю еще что-то о количестве солнечных дней в году (метод "панорамного показа" в сторону неба), среднестатистическом уровне выпадающих осадков (тот же метод в сторону луж), но вскоре замолкаю – как-то вяло, хотя пытаюсь делать вид, что применил не предусмотренный официальными методическими рекомендациями прием "эмоциональной, интригующей паузы". Пару минут в автобусе царит молчание, постепенно вновь сменяющееся громкими возгласами, движением, курением, размахиванием руками, но уже без улыбок. Переводчица шепчется о чем-то с сидящей поблизости туристкой и с виноватой улыбкой объясняет мне: "Вы знаете, я неправильно их поняла. Оказывается, они не про пляжи спрашивали, а просили, чтобы мы срочно остановились где-нибудь у туалета..." – "Очень вовремя я им об обработке канализационных стоков рассказал, – замечаю ей. – Но Нева-то, вода тут при чем?" – "А про Неву они тоже, как выяснилось, ничего не спрашивали, просто жаловались, что много выпили воды в обед..."

Как мы считывали цели

Однажды меня забрали в армию. Вечером, чуть ли не в десять часов, позвонили в дверь. Мы с Мариной только что вернулись домой, страшно устали, сели ужинать... "Вы Настин?" – Нет бы сказать, мол, это не я, я – его брат или, например, любовник его жены. Но уже успел ляпнуть: "Я". – "Спускайтесь в машину, едем в военкомат". – "Как? Зачем? У меня жена беременна". – "Пусть не волнуется, утром вернетесь".

Утром я не вернулся. Ночью вывезли нас, приличную партию офицеров и рядовых запаса (говорили, около тысячи человек), на Карельский перешеек, переодели в новенькую полевую форму и развезли по дивизионам. В военкомате никто ничего сказать то ли не мог, то ли не хотел, и только потом выяснилось, что после того, как на Красной площади, беспрепятственно преодолев все заградительные щиты советской противовоздушной обороны, приземлился на небольшом самолете молодой немец Руст, чтобы приветствовать гласность и перестройку (за что и угодил на год с лишним в тюрьму), решено было основательно проверить работу войск ПВО. В кратчайший срок требовалось мобилизовать по тревоге запас, развернуть и привести в боевую готовность законсервированную технику.

Многие, как и я, в армии не служили, а некоторые, как и я, давно оставили свои инженерные должности и работали кто где. Снимать брезент и раскручивать провода мы, конечно, могли, но дальше дело не шло. Пришлось местному начальству вызывать неофициальную подмогу – кадровых офицеров откуда-то из-под Гатчины, которые мучительно пытались запустить застоявшееся оборудование. Время от времени, когда появлялось более высокое начальство, бедные офицеры хватали свои кителя и фуражки и прятались в соседних кустах, оставляя нас в необходимости изображать сосредоточенность и понимание.

Меня назначили на должность заместителя начальника штаба и поручили к тому же кабину радиоразведки. Я расписывал в прошитом и пронумерованном журнале наши ежедневные мероприятия – от зарядки и политзанятий, которых никто не проводил, до работы на технике, которую за нас делали другие. В кабину радиоразведки наведывался изредка. Там работал рябоватый сержант, недавно вернувшийся из армии и разбиравшийся, что к чему. Как-то я спросил его, чем он там занят. "Считываю цели", – буркнул он, не отрываясь от мерцающего зеленоватого экрана. Ничего не смыслящий в технике, но ходивший в форме старшего лейтенанта и числившийся на майорской должности, я не вызывал у него симпатии.

Вскоре объявили, что инспектировать работу запаса будет чуть ли ни сам главком ПВО или его зам. Я слабо верил, что высокий московский начальник выберет из многих подобных объектов именно нашу полянку и уж тем более заинтересуется какой-то кабиной радиоразведки, ведь есть ключевые узлы – кабина управления, например. Тем не менее, когда по громкой связи предупредили, что он уже прибыл, я, несколько растерявшись, забрался в вагончик к своему сержанту и для верности заперся изнутри. Однако дверь вскоре задергалась и раздался стук. Пришлось ее приоткрыть. Сквозь щель хорошо был виден генерал, окруженный свитой. Сзади с кислой гримасой маячил командир дивизиона, недовольный всей этой историей с закрытой дверью. Я понимал, что должен что-то делать. "Сейчас, товарищи, сейчас", – говорю, возясь с дверью, будто ее немного заело. "Какое у него звание? – шепчу сержанту. – Я же не разбираюсь в генеральских погонах". Он буркнул что-то нарочито невнятное.

"Рапортуйте!", – наконец не выдержал мой командир и знаками показал, чтобы я немедленно спустился. – "Товарищ... – начал я, – генерал..." Но так ничего и не сообразив, закончил: "...р...кник". Затем, более уверенно, добавил: "Старший лейтенант Настин". Командир снова отчаянно мне зажестикулировал. "Занимаемся учебной работой, – выпалил я, – считываем цели!" Не понимаю, что уж я такого несуразного ляпнул, только генерал обернулся к свите с растерянностью. Командир, кажется, был готов меня убить, но я старался больше на него не смотреть.

"Ну а кто же вы по гражданской специальности будете?" – после минутной паузы вскинул брови в мою сторону генерал. "Работаю, товарищ генерал-...р...кник, экскурсоводом... на литературных маршрутах", – почему-то тоном оправдания ответил я. – "Служили в армии?" – "Нет" я произнес уже просто с чувством глубокой вины. "Как же это, товарищи, получается? – обратился генерал к окружавшим его офицерам. – Начальник штаба у вас банковский служащий, его зам, мне сказали, кажется, тоже экскурсовод. На ответственном участке радиоразведки опять же вот... – он явно пытался подобрать слово помягче, но так ничего и не придумав, закончил – этот. И никто не служил. А как же наши учебные задачи или, не дай Бог, боевые? Этак у нас каждый день русты будут на Красной площади приземляться". – "Так ведь военкомат таких присылает", – раздалось из свиты. "А я, товарищ генерал-...р..кник, и есть тот самый зам начальника штаба", – совсем уж некстати усугубил я собственную вину. "Да... – задумался генерал, – выход, кажется, один: сборы продлить, нужны ежедневные, углубленные учебные тренировки. И еще вот что, – почему-то обращаясь ко мне тоном, каким, наверное, успокаивают тяжелобольных или обреченных, – давайте-ка повторим сборы в том же составе через полгодика, в зимних, так сказать, условиях. Надо помочь таким как вы восстановить свои институтские знания и поднабраться опыта. И мы в министерстве обороны вас не забудем, будем наведываться". Кажется, я малодушно закивал головой, свита одобрительно загудела, местное начальство поддакивало с деланным энтузиазмом.

Сборы были провалены. Высокая инспекция выявила полную неготовность всех развернутых подразделений к "решению поставленных задач". К тому же в соседнем подразделении произошло несчастье: двое или трое наших новобранцев, плюнув на "поставленные задачи", решили покататься в лодке на озере Красавица, кажется, выпили, перевернулись, один утонул. Нас продержали около месяца. К счастью, местное начальство было поглощено свалившимися на их голову большими неприятностями и нами почти не интересовалось. Мы болтались по территории, собирали в окрестностях ягоды, кто-то вяло крутил какие-то ручки и нажимал кнопки, я время от времени заполнял никому не нужный прошитый и пронумерованный журнал...

Зимой я еще часто вздрагивал от неожиданного звонка в дверь, лихорадочно повторяя про себя приготовленную фразу: "Нет, нет, я совсем не Настин, я его брат. Вот приехал посмотреть его новорожденную, жду его вот уже два часа, не знаю, куда пропал..." Но новый Руст не прилетал, и нас оставили в покое.

* * *

В Пушкинском заповеднике туристы почти всегда спрашивали: "А вы покажете нам Гейченко? А мы увидим, где он живет?" Семен Степанович был талантлив и одержим, его книги о заповеднике были очень популярны. Жил он непосредственно в усадьбе в Михайловском и почти всегда был, так сказать, на виду. Но не всегда в лучшем виде. Высокий, остроносый, прижимающий культей руки папку (он потерял руку в войну), шел он через толпу паломников, нередко набрасываясь с бранью то на туриста, нечаянно ступившего на газон, то на служителя, что-то и где-то недосмотревшего.

Мой коллега, Виктор В., решивший провести группу по парку в ранний час, до наплыва посетителей, наткнулся на Семена Степановича, когда тот у крыльца своего дома справлял малую нужду. Гейченко, завидя группу, не дрогнул. "Представляешь, – сетовал Виктор, – боковых тропинок нет, уйти некуда, пришлось остановиться. Тычу рукой в противоположную сторону, смотрите, говорю, там, кажется, заяц пробежал... Живой? – недоверчиво спрашивают туристы". – "Господи, – сочувствую ему, – да тебе надо было просто сказать, мол, Пушкин эти места неоднократно описал..."

У Любы Ш. произошла не менее пикантная история. Группа долго ее донимала, покажет ли она им "самого Гейченко", но Семена Степановича было не видать. Во время экскурсии по музею Люба услышала какую-то возню и перебранку в задних рядах своих слушателей. На вопрос, что случилось, один из туристов ее успокоил: "Да ничего, продолжайте рассказывать, тут какой-то старик, пьяный, наверное, ни с того, ни сего на нас набросился, стал выражаться нецензурно... Да ребята его уже на улицу вытаскивают, не беспокойтесь". Движимая верным предчувствием, Люба протиснулась к месту разборки и увидела Семена Степановича, отчаянно вырывавшегося из рук двух дюжих паломников.

* * *

Пятнадцать лет подряд я был впряжен в возок массового советского профсоюзного туризма и все пятнадцать лет говорил и говорил о Пушкине. Мои туристы в автобусе порой слушали внимательно, но и нередко ели, спали, храпели, чихали, зевали, разговаривали, влюбленные целовались, приятели играли в карты, собутыльники пили, дети бегали, школьники бросали друг в друга бумажки, учительницы ерзали, одергивали детей или, услышав нехрестоматийные трактовки, делали вытянутые лица, старушки дремали, очнувшись же, блаженно улыбались и подтверждали конец каждой моей фразы одобрительным кивком головы, шофер на остановках демонстративно вздыхал и давал понять, что уже пора ехать дальше, дождь, снег или солнце мешали смотреть в окно, дети тем временем подрастали, старушки умирали, влюбленные женились или расставались навсегда, жара сменялась в салоне холодом или сквозняками, мотор автобуса подвывал, как раненый зверь, микрофон фонил, шум вентиляторов обдува передних стекол давил на голову и голосовые связки... А я все говорил и говорил о Пушкине, декабристах, Гоголе, Грибоедове и других моих любимых героях. Не знаю, как им там, но мне время от времени, кажется, становилось очень плохо.

Впрочем, все это как-то со временем забылось, оставив в воспоминании в основном благодарные лица и улыбки. И еще, пожалуй, восклицание какой-то бабки, приехавшей с группой из глубинки: "Ну умотал, холера!"

* * *

Над входом в один из мюнхенских публичных домов издалека бросающаяся в глаза надпись: "Sie kommen als Fremder und gehen als Freund" ("Войдете чужим, выйдете другом"). Хочется добавить: дружба стоит денег.

* * *

В бане, точнее, в сауне, устраиваюсь на полке. Вдруг слышу от соседки: "Привет!" Узнаю симпатичную Анжелу. Радостно говорю ей: "Ты без мужа?" – "Да, – отвечает, – Стас не смог, мы с его мамой пришли. Мама, знакомьтесь, это Федя..." Мама засуетилась и, кажется, потянулась меня обнять. Тут я подумал, что моя жена не совсем не права, когда говорит, что смешанные сауны не дело. Но вот если бы в них людей как-то по возрасту, что ли, раздевали, то есть разделяли...

* * *

Мой коллега по складу фирмы Эдди Бауер, молодой курд из Ирака Гарди, с которым я за одним столом по восемь, а то и десять часов в день, за гроши, пришивал пистолетиками ценники к швейным изделиям как-то спросил меня, почему Ленин считал возможной половую связь между родными братом и сестрой. "Откуда ты это взял?" – изумился я. "У меня на родине многие это знают. И из-за этого многие не любят коммунистов".

* * *

В иные утра я почему-то вспоминаю своего приятеля Мопасу, высокого, стройного негра из Заира, с которым учился в Гете-институте в Мюнхене. Он знал несколько русских слов и периодически почти скороговоркой выстреливал одну и ту же фразу: "Как деля? У меня карашо. Водка – некарашо! Молоко – карашо! И футбол!" – "Здоровеньким хочешь умереть?" – улыбаюсь ему. "Молоко – карашо!" – упрямится Мопаса.

* * *

В те времена, когда вино начинали продавать только с 11 часов утра, гардеробщик Публичной библиотеки, всегда слушавший громко включенное радио, потирал руки и ритуально происносил после шестого радиосигнала: "Больные могут принять лекарство".

* * *

Знакомые из России приехали в Мюнхен, живут в номере стоимостью более четырехсот марок в сутки, пригласили меня в дорогой ресторан. "Тебе хорошо платят на твоем складе?" – интересуются. "Да нет. Что-то около 15 марок в час брутто, хуже, пожалуй, некуда". – "Зато тебе платят марками, не то, что нам..." – тяжело вздыхают они.

Н. Л-вой

...меня выгнали со склада, сказали, что работы стало меньше и соответственно меньше требуется таких высокоодаренных специалистов по прибиванию этикеток к штанам и другим тряпкам. Та же участь постигла и моего друга Кирилла (музыканта, работавшего у Мравинского): мы работали не хуже других, но были ироничны и независимы, не прерывали виновато свой громкий смех или оживленную дискуссию под мрачным взглядом глуповатого юнца-бригадира, вместо эстрадной слушали по радио классическую музыку, цитировали Пушкина, с улыбкой утешали друг друга, что работаем "не из денег, а только б вечность проводить". И тем самым выглядели непонятно и вызывающе...