Лестница в небо

1

Там всегда было безлюдно. Полчаса на электричке, столько же пешком по лесу, а еще овраг и проволочный забор, отделявшие безлюдье от толкучки вокзала и глупых контролеров, что всякий раз цеплялись: "Опять билет не купил? И денег нет?! Тогда вылезай!" Он не спорил: провожал глазами поезд, а затем топал по шпалам, включив на кассетнике что-нибудь типа Love Me Do. Если высаживали в Хмелево, он успевал прослушать альбом, если в Отрадном – целых два, и только "Лестницу в небо" никогда не слушал на ходу, берег для своего Места. Он так и называл найденное в лесу поле: мое Место и, добравшись до него, долго стоял, вдыхая запахи иван-чая, ромашек, васильков и переживая свидание с трепетом первооткрывателя. Город, переполненная электричка – исчезали, растворялись в атмосфере покоя, столь редкого, что в него даже не верилось. Границу поля он не переступал, оставался в тени деревьев и нарушал тишину не без смущения – естественно, открутив громкость на минимум.

Мягкий гитарный перебор вплетался в шелест трав, перекликался с пением птиц, будто рожденный на этом огромном травянистом пространстве. Печальная мелодия идеально совпадала с Местом, что придавало смелости – повернем-ка ручку! – и трепет возвышался до восторга, до ощущения нежданной благодати. Тогда-то в центре поля, что волновалось под ветром, и возникало что-то вроде миража: полупрозрачная лестница, чьи ступени сгущались в воздухе, как в переохлажденной воде – кристаллы льда. Первая, пятая, двадцатая – ледяные ступени проявлялись в жарком струящемся воздухе, поднимаясь выше деревьев, а потом еще выше, к облакам... На большее он не решался и, когда песня кончалась, сразу нажимал клавишу. Людей здесь не попадалось, но какой-нибудь лесник – тоже контролер! – может услышать и прогнать с Места, куда однажды привели ноги во время сбора грибов.

Смутно помнилось, что в детстве, таскаясь ватагой по лесам, собирали в этих местах березовый сок. И когда с банками выходили к полю, видели, как посередине вырастают гигантские хлопковые бутоны: белые, как облака, и глухой звук катился над травами, пригибая их к земле. В то время здесь чаще встречались люди, и вокруг поля шла дорога, по которой ездили большие машины, а пацаны прятались от них.

Теперь дорога заросла и по ней можно было спокойно гулять, как по границе своих владений. Грибов тут росло видимо-невидимо, но он их не трогал, как и ужей, переползавших заросший тракт в направлении близлежащего болота. Пусть ползают, с ними можно разделять владения. А еще можно прилечь с краю, опершись затылком о дерево, и разглядывать высокую траву, на которую и хочется ступить, и – запрещено. "Не всем можно овладеть, – думал он, – ужи это понимают, и вон та белка на сосне... А люди – не понимают".

Люди окружали на обратном пути, когда садился в электричку на платформе "35 км". Усталые и раздраженные, они везли картошку и огурцы, с каждой станцией их набивалось все больше, и усталость перерастала во что-то другое. После Отрадного все места окажутся заняты, будут толпиться в проходах, и кто-нибудь завопит: "Че толкаешься?! Щас как толкну!" Потом залает чья-то собака, и наверняка найдется вредный, который заявит: "А ты чего шарманку свою врубил?! И так ехать нет сил, а он еще музыку гоняет!" И хочешь или нет, а надо будет выключить еле слышный Imagine и в очередной раз огорчиться за них, угрюмых и злых. Они же не знают про Джона Леннона, живущего там, куда уходит ледяная лестница посреди поля. И Фредди Меркюри, и Дженис Джоплин там живут, с жалостью глядя из поднебесья на убогих людишек, не знающих про Место. Один раз он пытался об этом рассказать, так обозвали придурком и еще потешались всю дорогу. И контролеры над ним потешались, хотя на обратном пути не высаживали, зная, что на платформе "35 км" нет кассы.

Контролеры в этот день не ходили, что расценивалось как удача. Зато явной неудачей были подростки, давно облюбовавшие скамейку у детского сада и тут же вскочившие с криками: "Гошка-битломан! Битломан идет, врубай наших!" Они всегда включали свою глупую музычку, если он шел мимо, и бежали следом до подъезда.

– Гошка, послушай "Спайс герлз"!

– И "Мумий тролль"! Наша музыка лучше, правда?! А твоя – говно!

– Мамонтово говно! Устарела!

Детский сад, песочница, а вот и подъезд, где можно скрыться от грохота мощных динамиков. Сегодня, однако, один из этих кривляк забежал вперед, встал у дверей и врубил такие децибелы, что с пятого этажа высунулся жилец. Тот что-то кричал, подросток корчил рожи, а Гоша, грустно улыбаясь, говорил, не слыша себя.

– ...они живы, понимаете?

Хвостик фразы повис, отсеченный автостопом. Можно было бы повилять этим "хвостиком": рассказать, КОГО видел на лестнице, но ведь тоже не поймут, свистуны.

Он вышел из лифта на седьмом этаже, открыл дверь, и в ноздри ударило жареным луком, что означало: пришла Воропаева.

– Ну, и где тебя носит?! Готовлю ему, ухаживаю, а он таскается! Тебе вообще дома надо сидеть: вот, опять джинсы в глине извозил!

– Это овраг... По дороге туда – овраг, а там глина.

– По дороге куда?! Свернешь голову в своем овраге, а я за тебя отвечай, так?!

Он смотрел в окно, где колыхались кроны тополей. Воропаева что-то раздраженно говорила об инвалидности, которую оформила, о пенсии, а Гоша старался расслышать шелест за окном: казалось, трепет листвы спасет, закроет от раздражения, от криков, они так надоели! Неожиданно ощутив голод, он двинулся в кухню, где увидел картошку на сковороде: она-то и пахла. Обжигаясь, он прямо со сковороды отправлял горячую пищу в рот, в такт воропаевской речи кивая: оформлю, подпишу, дайте только насытится.

– Нет, это животное, а не человек! Слышишь, что говорю?!

– Шлышу... – он сглотнул. – Слышу.

– Так вот я и говорю: часть пенсии я себе буду брать... – Воропаева понизила голос. – Ну, тебе ж много не надо. А мне за труды, так сказать...

– Хорошо. Может, вы и получать ее будете?

Вскоре он наблюдал из окна, как далеко внизу пухлая, словно колобок, фигурка Воропаевой катится вдоль ограды детсада. Гоша никак не мог вспомнить степень их родства – знал только, что по линии покойной матери. Их было много – и по матери, и по уехавшему в другой город отцу, но потом они дружно исчезли, оставив лишь эту толстую и вечно недовольную женщину… Ага, и ей сейчас достанется! Подростки окружили фигурку-колобок, тоже кривляясь, однако Воропаева замахнулась сумкой, и они расступились.

Гоша знал: если отойти от окна, двор исчезнет; а если присесть на тахту, то за листвой спрячется и противоположный дом, такая же серая коробка, как и Гошин. И аукнется Место, и недослушанный Imagine войдет в душу приветом оттуда, где нет людей, а есть небо и зелень деревьев. Вот что осталось в жизни: краешек тахты, откуда виднелись ходившие волнами кроны, музыка, а еще Место – жаль, что оно далековато. Впрочем, еще была кабина лифта, где оторванный пластик образовал замысловатое пятно, похожее на остров Мадагаскар. Подростки намалевали рядом надпись во славу группы "Аква", не догадываясь, что пятно в точности повторяет очертания родины лемуров. И Валька-Рябая с девятого этажа не догадалась бы, если бы не Гоша. Та ехала с ним в лифте, подхихикивала, приглашая на рюмочку "домашней", но тут вытянула лицо: "Какой еще Магадас... Тьфу-ты, и не выговоришь!" А Гоша воображал, как лифт проскакивает верхний этаж, пробивает крышу и выныривает вдруг на берегу океана, где к пляжу подступают джунгли и царит полное безлюдье.

Потом в дверь звонили, крича: "Когда будешь белить потолок?!" Гоша не открывал, с испугом слушая, как стучат кулаком, и опять: "Открывай, дебил! Мы знаем, что ты дома!" Гоша улегся на тахту, и под учащенный стук сердца замелькали картинки: переполненная ванна, вода через порожки, и такой же стук в дверь. Когда это было? Он не помнил, но тогда в дверь тоже ломились, и Воропаева, загородив проход, кричала: "Какие деньги?! Какой ремонт?! Чего вообще привязались к больному человеку?!" После, правда, она так же орала на Гошу, мол, к хренам такую опеку, поедешь в интернат, и дело с концом!

А еще через полчаса зазвонил телефон. Гоша не вставал, боясь услышать соседей, но на вторую серию звонков выдержки не хватило, и, отстранив трубку, он долго слушал нетерпеливое: "Алло! Алло!"

Голос был знакомый, от него всегда накатывал жар, будто догонял оставленный в прошлом огнедышащий паровоз. Жар, растерянность и смутное чувство вины, как и сейчас, когда трубка говорила: единственное, чего хочется, так это чтобы оставили в покое. Ни квадратных метров, ни пенсии, ни-че-го (трубка несколько раз повторила раздельно "ни-че-го") не надо; но тогда не надо и звонить, и подметные письма писать, потому что в школе уже думают, что она монстр какой-то, а не человек, хотя поставь их на ее место...

– Я не писал писем, – во время паузы пробормотал Гоша.

– Ты-то при чем?! Родственница твоя старается!

Неожиданно трубка заплакала, он еще больше растерялся и трусливо отодвинул ухо. Голос помнился больше, чем лицо; а еще помнилась синенькая жилка на шее и два упругих холмика чуть ниже – что-то из-за них произошло... Вика опять плакала, вот что. А перед этим отодвигалась и, схватив бронзовую статуэтку Лермонтова, кричала:

– Ты что слюни пускаешь?! Что смотришь?! Только подойди, я тебя этой штукой насмерть прибью!

И вновь – жар и стыд, потому что холмики всегда волновали, они упруго перекатывались под халатом или под блузой, теперь же их прятали, делали запретными, и виноват в том был он, Гоша. Слушая плач, он вдруг подумал: может, ей рассказать? Можно было бы вместе туда съездить, и его бы простили – еще бы, такое Место открыть! Но вместо этого он вставил кассету с July morning и поднес к динамику трубку.

– Выключи... Я тебя умоляю – выключи ты свою музыку!!

Он тут же выключил, схватил трубку, но там уже коротко пикало.

Лица вообще плохо помнились. Они всплывали в памяти рядом белых пятен вдоль длинного стола: вот одно пятно поднимается, и звучит речь: "Георгий и Виктория, вы – судя по именам, – победители вдвойне! Если родится сын, предлагаю назвать его Бонапартом!" Смех, звон бокалов, и человек по имени Георгий встает, чтобы поцеловать женщину в пышном белом одеянии. Это был другой человек: он преподавал в техникуме, бегал по утрам и был постоянно окружен лицами-пятнами. Или лицами-листьями? Их подхватило ветром и унесло; и имена унесло, так что, раз в полгода отвечая на чей-нибудь звонок, Гоша с трудом совмещал в сознании пятно и имя бывшего приятеля, который вежливо интересовался делами. Лишь два имени – Вика и Вася – учащали пульс, пробуждая вину, желание что-то делать, хотя Гоша плохо соображал: спрашивать про детский сад? Про школу? Сыну дали обычное имя – щуплый и низкорослый, мальчик был совсем не похож на "победителя". А впрочем, Гоша давно его не видел (не стоит, сказали, травмировать ребенка), и тот мог вымахать ого-го-го!

Отчего-то вспомнилось слово "интернат", потянув за собой мысль: надо помыться. Гоша проскочил логическую цепочку, но, возьмись ее отследить, в начале бы оказалась Воропаева, которая время от времени поговаривала: ну и воняешь же ты, дружок! Гоша не чувствовал, что от него пахнет, мыться забывал, и тогда опекунша придумала загонять в ванну угрозой: "А ну иди мойся, иначе в интернат отправлю! Там с дустом будут мыть!" Насчет дуста Гоша опыта не приобрел, однако два месяца в заведении, где постоянно бьют и ходишь голодный, запомнил и боялся слова "интернат" много больше, чем слова "контролер".

Неуклюжий длинноволосый человек в зеркале не отождествлялся с собственной личностью, лишь горячая вода, обжигавшая бледную рыхлость, подтверждала: это его тело. Порой в такие минуты в паху разливалась теплая тяжесть, и вспоминалась ванна вдвоем, когда Вика намыливала его тело (еще упругое и спортивное), окатывала из лейки, и... Ощущая тревогу, Гоша скривился и стал усиленно намыливаться.

Проходясь мочалкой по ногам и ребрам, он осторожно обходил костяные бугорки, выпиравшие кое-где, а бугорок на голове, спрятанный под нечесаной копной, вообще старался не трогать. Тело помнило не только ласковые касания – допроси его с пристрастием, оно поведало бы о позднем вечере, дороге с приятельской дачи и пустынной платформе, где отдыхали трое пьяных парней. Мозг, собственно, драки не помнил – в первую очередь ударили по голове, – но тело скрупулезно записало на себе, как на скрижалях, подробности происшествия, и эти "граффити" были второй причиной, по которой не любил раздеваться перед зеркалом.

С той платформы он уехал в другую жизнь, где имелись рок-н-ролл, Воропаева, поездки к своему Месту, остальное же испарилось. Временной промежуток, связанный с больницами и визитами заплаканной Вики, помнился слабо – очнулся, а уже оформлен развод, а на плите кастрюля борща на три дня. Несчастным, однако, он себя не ощущал, удивляясь шепотку дворовых старух за спиной: "Ах, беда-то какая... Такой был парень видный!" Странные люди, как и эта Люба, что подлавливала, гуляя с ребенком во дворе и набиваясь на разговор. После ванны Гоша опять смотрел во двор, надев наушники, и как раз показалась Люба с коляской. "Она живет, как во сне, ждет у окна, носит лицо, которое обычно хранит в шляпной коробке за дверью..." Песня из альбома Revolver была о той, что внизу, хотя она этого не понимала – недавно опять смотрела с сочувствием и говорила о школе. Мол, помнишь выпускной? Я тогда специально обесцветилась, ведь ты сказал, что любишь блондинок. И про гулянье в пойме реки, когда пили вино, купались, а потом... Что-то было еще, в прибрежных кустах, чего Люба не решалась проговаривать, а Гоша – вспоминать. Но главное, она, со шляпным лицом, тоже его жалела и даже предлагала у нее жить, мол, матери-одиночке не привыкать.

А Гоша не хотел ни с кем жить, он сам их жалел, идущих с утра на работу, играющих в домино, толпящихся в электричках, потому что – глухие. Старшие глухие, а младшие скоро оглохнут от своих "Спайс герлз" и никогда не услышат, как ползущий уж издает звук джазовой тарелки, которой едва касаешься "кисточкой". Или как на границе леса и поля возникает тихая мелодия; и прозрачную лестницу не увидят, они ведь вдобавок слепые. Если бы не боязнь, что опять засмеют, Гоша давно привел бы их на свое Место, ему же не жалко, и они хотя бы краем уха услышали и вполглаза увидели то, что им не дано.

Он лежал, слушал знакомый до последней ноты гитарный перебор, когда тахта поплыла, просочилась сквозь окно и, плавно колыхаясь на воздушных волнах, опустилась на краю поля. Васильки сверкали голубыми звездочками, ромашки были размером с подсолнух, а посреди поля высилась лестница, и на ней стояли люди и махали руками: дескать, давай к нам! Гоша поднялся и, еще не веря, двинулся по территории, на которую никогда не ступал. Джон Леннон? Ну да, это он, а выше – Моррисон! Гоша побежал, боясь, что лестница исчезнет, но нет – успел, и вот уже поднимается вместе с Джоном выше, где приветливо улыбается Дженис Джоплин, и Хендрикс, оторвавшись от гитары, бросает: "Привет, Джордж!" А кто это наверху, в слепящем солнечном сиянии? А там Фредди Меркюри, он берет за руку, ведет по прозрачным ступеням, но те вдруг тают. Ноги зависают в пустоте, и Гоша с ужасом летит вниз со страшной высоты, чтобы прийти в себя на полу у тахты.

Они часто снились, хотя по лестнице Гоша поднимался впервые. Во сне, как положено, были дружеские объятия, восторг, а вот в жизни с классиками рока не везло, как в ту поездку в Москву, когда сорвался на концерт Ринго Старра.

Он услышал об этом по радио, и как раз пенсия подоспела, так что вечером Гоша уже сидел в вагоне. Однако билетов на концерт достать не удалось, а лишние – предлагали за сумасшедшие деньги. "Трансляцию давай! – орали нищие фаны. – Мы тоже хотим!" Какие-то динамики вскоре выставили (хотя обещали видео), но в пьяной орущей толпе кайф был не тот, да и запись не сделаешь. У него едва не сорвали с шеи магнитофон, потом кто-то обоссал джинсы, главной же глупостью было стремление пробиться к служебному входу, за автографом. Автографа он не получил, зато потерял деньги (а может, их вытащили), из-за чего обратно добирался на перекладных электричках.

Забравшись на тахту, Гоша наблюдал, как колышутся в рассветном сумраке тополя, и думал о том, что Воропаевой не будет три дня. Она оставила кастрюлю котлет, так что можно никуда не выходить – вот это кайф!

2

Ближе к осени небо затянуло тучами, беспрерывно дождило, из-за чего пробираться к Месту стало непросто. Один раз Гоша ухнул по пояс в мутный ручей, бежавший по дну оврага, в другой – поскользнулся на глинистом спуске и подвернул ногу. Но лишь опухоль прошла, опять двинул на станцию, чтобы через полчаса оказаться на "35 км" вместе с тремя незнакомцами, одетыми в брезент и с рюкзаками.

Брезентовые направились к оврагу, а Гоша – за ними, на всякий случай держась на расстоянии. Странно, но эти люди знали дырку в ограждении, и даже через овраг у них были налажены мостки! И чем дальше углублялись в лес, тем делалось тревожнее. С трудом различая мелькавшие вдалеке штормовки, Гоша перебегал от ствола к стволу, когда же добрались до Места, в испуге замер.

Фигуры двигались по святая святых, куда не имела права ступать нога человека, и Гоша ожидал: вот-вот земля разверзнется и поглотит нарушителей, а может, сверкнет молния из туч и их испепелит! Ничего подобного, однако, не происходило, брезентовые делались все меньше и вскоре исчезли – поле то ли вспухало к центру, то ли было настолько огромным, что на нем успевала закруглиться земная поверхность.

Потом он ждал. Может, час, может, больше; а дождь припускал сильней, и Гоша думал: небо сейчас так низко, что лестница требуется совсем небольшая. На серое угрюмое небо, правда, лезть не хотелось, да и некогда – надо ждать брезентовых. Те вернулись мокрые, с набитыми рюкзаками, чтобы тут же исчезнуть в лесу, словно были не людьми, а привидениями.

Проверяя в электричке залитый водой магнитофон, Гоша едва слышно его включил – слава Богу, работает… Бородатый человек в мятом пальто, что дремал напротив, тем не менее, расслышал мелодию и пробормотал:

– In My Life, шестьдесят пятый год. Угадал?

– Точно! – восхитился Гоша, – А это?

Незнакомец опять попал в точку, хотя альбом был поставлен другой.

– Извините... А вы кто?

– Я человек из Ниоткуда, сижу в Несуществующей стране, строю Несуществующие планы... Ни для кого! – он прищурился. – А? Какая песня?

– Nowhere Man! – счастливо засмеялся Гоша.

– Один – один, – незнакомец протянул руку, – Феликс. Мне вообще-то жить негде... Не найдешь койко-места?

Воропаева уехала на неделю к деревенской родне, на антресоли имелась раскладушка, так что вскоре гость уже входил в лифт.

– Авангардизм какой-то... – сказал, озирая пятно, – Инсталляция на дому.

Когда же Гоша с энтузиазмом заговорил про Мадагаскар, Феликс усмехнулся:

– Ошибаешься, Георгий. Родина слонов и лемуров – здесь. Посмотри вокруг: разве это люди? Одни лемуры!

Такая лемуриха, а именно – супруга приятеля, выгнала Феликса с дачи, где тот проживал последнее время. Его собственная жена сделала это еще раньше, а родителей он сам видеть не желал.

Когда гуляли, их окружили дворовые "лемуры", но Феликс сунул руку в карман и сделал такое лицо, что подростки сразу испарились. Потом он пил пиво, удивляясь, что Гоша не пьет; а тот оправдывался, мол, не хочется.

– Не хочется или нельзя?

– И не хочется, и нельзя. Буду пить, Воропаева в интернат отправит! Но если ты желаешь, пожалуйста, у меня деньги есть!

Он сам указал квартиру на девятом этаже, где Валька-Рябая продавала самогон; вечером Феликс поднимался туда на минуту, после чего садились за стол и полуночничали – естественно, под музыку. Беседы пробуждали что-то из другой жизни, которая оживала за немытым исцарапанным столом, когда-то покрытом вязаной скатертью. Раньше тут висел абажур из ивовых прутьев, а вокруг сидели те, чьи лица-листья разметало ветром; в разговорах же листья волшебным образом слетались обратно, и за столом звучали те же голоса.

– Я тебе фотки покажу! – срывался вдруг Гоша. – Знаешь, как мы отдыхали?! Так, где же они... Может, Вика забрала? Ладно, потом покажу, давай говорить!

И хотя у Феликса была своя тусовка, в чем-то она, естественно, походила на Гошину, как похожи два яблока с одного дерева, шумящего под ветром времени. "А мы на Селигер любили мотаться... А мы в Туапсе автостопом!" В голове у Гоши, как всегда, царила путаница, и вдруг всплывала реплика: "Мишка Скоробогатов машину купил: оправдывает свою фамилию. А мы свои имена – фигушки!" Или: "Гарик уезжает в Беер-Шеву. Пригласил на отвальную".

То были реплики Вики из времени, когда одних выжимало за рубеж, других возносило, как на скоростном лифте, а третьим доставалась темная платформа и облезлый стол, за которым зевает случайный знакомый. Заскучал Феликс быстро: теперь он напивался, язвил, и беседа нередко убегала в непонятное русло, вызывая растерянность.

– История, Георгий, отвратительная баба! Ты не хочешь, но она упорно тащит тебя в свою постель и имеет, сколько захочет! Не понимаешь? Мы с тобой – наложники этой бабы, мы ее клиенты! Битлз, Лэд Зеппелин... Великое прошлое, не имеющее будущего! Кто был всем, стал – ничем!

– Нет, нет, вот послушай...

– Да что тут слушать?! У тебя и аппарат какой-то допотопный – сейчас у всех сидишники давно! Или компьютеры! Да, этот мир взорвет какой-нибудь отвязанный хакер. Будет сидеть в такой вот занюханной халупе, а потом наберет код пусковых установок в Неваде, и...

– Кто взорвет? Ха… кер?

Феликс желчно усмехался.

– Блаженны нищие духом... Ха, а вот нищие-то духом и взорвут! Все Зло на этой планете делается, разумеется, из желания Добра!

Не раздеваясь, он заваливался на раскладушку, храпел, а Гоша думал про Место и про лестницу, о которых Феликс даже не догадывался. Ему можно было бы рассказать и даже отвезти туда, но Гоша пока не решался, лишь таинственная улыбка иногда озаряла лицо, когда слушал очередной саркастический пассаж.

– Что ты все усмехаешься и молчишь? Ты поспорь со мной! Знаешь же, что истина рождается в споре… Хотя какая, к черту, истина? Ты вот пострадал, а где воздаяние? Правда, ты не осознаешь свое страдание, а значит, его и не было, считай... Или вот я: папаша, царство ему небесное, в органах работал; а я плюю и на органы, и на все остальное, я даже комсомольцем не был! Абсурд – вот истина!

В тот вечер он ушел к Вальке и долго не возвращался. А Гоша терпеливо, как охотник в засаде, ожидал, и под утро, когда приятель вернулся с двумя бутылками, Тайна была раскрыта.

– Бухать будешь? Я тут мал-мал заработал... А ты, значит, Китеж-град в лесу разыскал? Туфта, Георгий, нет на этой земле града-Китежа!

– Нет, я другое видел...

– Ну лестницу – какая разница? Ты не Иаков, случаем? Нет, ты – Гоша! Давай-ка лучше бухнем, Гоша-Иаков, благо, Валентина не пожадничала! Говорят, рябая, но с лица же воду не пить, верно? Ха-ха, Кавалеров, завтра ваша очередь!

Гоша продолжал убеждать, ради чего на следующий день даже нарушил запрет: выпил с Феликсом пива. И сам не понял, как оказался в квартире на девятом этаже, где Валька-Рябая уже накрыла стол и подсовывала рюмку с мутной пахучей жидкостью. Феликс исчез, а пьяненького Гошу гладили и расстегивали ему джинсы.

– Черт дебильный! – резанул внезапный визг. – Прямо на платье!!

Гошу тошнило на девятом, потом на седьмом, очнулся же он под утро, с холодным полотенцем на голове.

– Извини, Победоносец, – виновато говорил Феликс. – Хочется как лучше, а получается... Ну какие у тебя в жизни радости? Ты же, если разобраться, "бедоносец".

В таком виде и застала его Вика. В новом платье, с короткой стрижкой, она оглядывала комнату так, будто в первый раз ее видит.

– Ты пьешь? Раньше ты этого не делал.

– Это случайно... Случайно получилось.

– А я вообще-то по делу.

Нужно было кое-что забрать, но рыться Вика стеснялась, потому что в углу сидел Феликс и с нахальной улыбкой на нее пялился.

– А у тебя что – квартирант? – спросила она.

– Нет, просто социально близкий элемент, – Феликс поднялся. – А впрочем, ухожу, ухожу...

Пока он торчал в кухне, Вика разыскивала забытые серьги, говоря: "Что-то не вижу... Может, твоя родственница к рукам прибрала?" А Гоша смотрел в окно на детский сад, откуда выбегал мальчик Вася и, заметив отца, пускался бегом, чтобы кинуться на шею. Почему-то думалось, что мальчик гуляет внизу (не захотела привести?) и что Гоша вряд ли его узнает: он, наверное, так вырос! Взявшись подсчитывать, сколько не видел сына, Гоша сбился; а еще голова раскалывается... Серьги были найдены, однако бывшая супруга не уходила.

– Вот что: передай своей Воропаевой, что если будет портить мне жизнь... Короче, у Миши тоже есть возможности! Кстати, я выхожу за него замуж. Ну, за Мишу Скоробогатова – помнишь, надеюсь?

Гоша не помнил, но искренне порадовался: такая молодая и красивая, конечно же, должна быть счастлива! А если будут жить плохо, он отвезет их к своему Месту, и сразу все наладится!

– Мы будем тебе помогать... Иногда… И вообще: я не виновата, пойми! Не виновата, что так все... Я хочу просто нормальной жизни!

Потом Феликс цокал языком: конечно, после такой "герл" от Вальки тошнить будет! Но потом опять сделался желчным:

– А главное, совестливая! Я же слышал, как она тут... Вот наше бытие: совестливых вокруг – кучи, а говна в этой жизни – горы!

Вернувшись, Воропаева сразу схватила веник. Орала, мол, выметайся отсюда, грозила милицией, так что Феликс через минуту стоял на пороге.

– Прощай, Георгий-бедоносец, маленький человек со съехавшей крышей... Жаль, слопает тебя эта упыриха. Хотя в чем-то я тебе завидую.

3

Однажды, когда Гоша расписывал в красках свою лестницу, Феликс сказал про дерево. Мол, есть такое предание: как выросло дерево до неба, и люди, добравшись туда, сделались счастливыми. Рассказано было с иронией, но Гоша ее не уловил и во время очередной поездки взялся искать подходящий саженец. Если его и можно было найти, то именно здесь; а в дерево, когда оно вымахает посреди двора, сразу поверят! Блуждая по лесу, Гоша представлял, как из песочницы вырастает огромное, много больше этих сосен дерево, и счастливо смеялся. Раскидистое, с пышной, как у баобаба, кроной, оно стояло перед глазами, поднимаясь выше дворовых тополей, выше крыш, потом еще выше... Замечательное будет дерево, вот только саженец найти среди осин и лип, что попадались на каждом шагу, но явно не подходили.

Он искал не один день, однако подходящего саженца не было. Гоша собрался посадить дерево 9 октября, в день рожденья Джона Леннона, и уже накатывало отчаяние – дата вот-вот должна была наступить! И в один из дней он решился: ступил на поле и, вначале осторожно, потом быстрее пошел на другую сторону.

Там ждала удача. Побродив среди заброшенных строений, он углубился в лес и, хотя саженца не обнаружил, нашел семя. Оно было большое, круглое и тяжелое, с кружком посередине – Гоша сразу его узнал! Именно из такого семечка должно было вырасти дерево: кружок проклюнется, и не успеешь глазом моргнуть, как вот они, облака! Гоша обернул его тряпкой, уложил в сумку и увез домой.

Назавтра он опять приехал, резонно решив, что одного семечка мало – а вдруг не взойдет? Разыскал второе, отвез и, уложив в холодильник, стал считать дни до 9-го.

Вскоре он не выдержал и прихвастнул старухам, мол, дерево хочу во дворе посадить – особенное, не то что ваши тополя!

– Хорошее дело, Гоша, хорошее... Только кто ж под зиму сажает? Весной надо деревце сажать, тогда приживется!

"Не понимают, – думал, уходя, – ТАКОЕ дерево взойдет хоть зимой! А когда взойдет, тогда они убедятся!" В тот день Воропаева была какая-то особенная: не кричала, не раздражалась, наоборот: Гошенька, Гошенька, нам надо одно дело решить! А разве у нее – дела? Делишки, мелочь, жалко даже время тратить! Он не глядя подписал подсунутые бумаги, проверил, на месте ли семена и взглянул на календарь: ага, послезавтра посадит!

На следующий день в дверь позвонила Люба. Она взволнованно говорила о каком-то паспортном столе, где ее подружка работает, а Гоша отводил глаза от шляпного лица и думал, что паспортные столы завтра будут не нужны. Люди сложат эти дурацкие книжечки у корней дерева, подожгут, а сами полезут наверх, где никаких паспортов, естественно, не потребуют! И пусть Воропаева сдает документы, чтобы прописать дочку – глупую прописку тоже отменят!

– Так ты понял, что она делает?

– Да... Пусть делает, это неважно.

– Да как же неважно, глупенький?! Они же тебя потом в интернат упекут, и тогда все! Ты помнишь, какой оттуда пришел? Худющий, битый... – она вдруг заплакала. – Господи, и так человека Бог обидел, а еще они!

Выпроводив Любу, Гоша решил никому не открывать. Лопаты он не нашел, зато подготовил совок – для песочницы достаточно – и заранее набрал лейку воды. Он не спал всю ночь, в радостном предвкушении глядел в светлеющий сумрак и ни о чем, в общем-то, не думал. Под утро чей-то голос сказал: "Встань и иди!" Джон сказал? Или Фредди? А, это другой Джон – Бонэм, погибший или, как пели Led Zeppellin, "Растоптанный под ногами". Бонэм ведет его, потому что Гоша тоже растоптанный, а их не должно быть и, конечно же, не будет!

Он вернулся измазанный в песке, но счастливый, и тут же провалился в сон. Оттуда его вытащил стук в дверь. Наверное, опять тарабанили соседи снизу, еще не знающие, что скоро их перестанут волновать пятна на потолке – смешно ведь, ей-богу, если потолком сделается небо! Он выглянул в окно и увидел, что в песочнице вырыта аккуратная ямка. Неужели выкопали?! Тем временем стук перешел в мощные, будто кувалдой, удары, что-то треснуло, и в комнату ворвались люди в форме, возбужденно крича: "Есть еще?! Ты, придурок, – одну приволок или прячешь еще?!" Гоша ничего не понимал, а люди лазили по шкафам, в кухне, откуда вскоре донеслось: "От, бля, артист! В холодильник запрятал!" Спустя минуту один из вломившихся на вытянутых руках вынес из кухни кругляк, двинулся в прихожую, и старший крикнул в спину:

– Бережно неси, Федотов! Как младенца, а то из нее уже аммиак течет!

Еще один вытащил папиросы, они закурили, и старший сказал:

– Хорошо, у жены участкового бессонница. И что мужа растолкала вовремя, а то бы... Три кэгэ тротилового, врубаешься? Да от этого бы двора... А где, кстати, наш глумной? В туалете нет? А в ванной? Надо же – сбежал!

А Гоша, напевая, шагал к электричке. Не поймали! Жаль, конечно, что не дали вырастить дерево, зато можно рассказать людям про Место, а потом отвести туда. Чего он стеснялся? Просто плохо говорил, неубедительно, вот они и не верили!

В поезде он шел из вагона в вагон, останавливался у дверей и под музыку из кассетника говорил. Люди угрюмо молчали, но потом отрывались от газет и карт, и Гоша ликовал: слушают! Не задерживаясь, он двигался дальше, и опять — дверь, музыка, рассказ... Он не оглядывался, чувствуя по топоту ног: за ним идут! Пусть не все, но половина поезда поднялась с мест и двинулась за Гошей, чтобы выплеснуться на платформе «35 км» и вслед за своим гуру направиться по лесной дороге. «Сегодня день рожденья Джона Леннона, принимаются заявки! Вам что? Imagine? Одобряю ваш вкус; а когда дойдем до Места, я включу «Лестницу в небо»! Люди за спиной шумели, аплодировали, а Гоша продолжал говорить, как завзятый оратор, потому что нельзя, чтобы вера исчезла! А вот уже откуда-то взялись и сам Леннон, и Хендрикс с Меркюри, так что недоверчивые посрамлены: смотрите, олухи, кто явился меня поддержать!

Дорога вывела на опушку, по краю которой было протянуто ограждение. Привычная дырка была заделана, Гоша двинулся вдоль проволоки и вскоре увидел дощечку с надписью: «Проход запрещен! Реконструкция полигона». Не может быть! А главное, они же неправильно поймут, надо объяснить, пока не ушли!

Гоша обернулся, но за спиной никого не было.

Санкт-Петербург, 1999