Без возврата

Солнце уходило. Ощущение тихой радости опустилось на меня вместе с сумерками вечера. Короткого, как бывает осенью, тихого и безветренного. Я был слегка ошеломлен этим чувством, которое наконец примирило меня с моим суетливым городом и тяжелым нервным днем.

Я долго бродил по парку, вдыхая аромат опавшей листвы, прислушиваясь к успокаивающему смеху детей и цоканью камешков, которыми отдыхающие подзывали коричневых настороженных белочек, обещая им еду. Белочки были доверчивы, и их легко можно было подозвать, однако никогда не удавалось погладить.

Вдоволь нагулявшись, я оставил парк и, перед тем как сесть в автомобиль, застегивая перчатки, взглянул на небо, пытаясь предугадать, какой будет погода и спокойно отметил, что горизонт наливался красным, предвещая ветер.

Вдохнув полной грудью, я ощутил невероятное облегчение, как бывает, когда сбрасываешь тяжелый рюкзак после длительного пешего перехода. Я ощутил свою молодость, и город уже не казался мне ни напряженным, ни враждебным. Двигатель машины работал успокаивающе ровно; в теплом салоне было уютно и сначала слегка запахло пропанбутаном, но движение вытеснило этот запах, заместив его нейтральным запахом теплого железа, который наполнил душу уверенностью.

Когда я выехал из центра и вокруг стало меньше рекламных огней, с неба начала сочиться мягкая мелкая морось. Сначала она не мешала, но через некоторое время заставила включить "дворники", которые сегодня не раздражали меня своими пружинистыми монотонными движениями, а напоминали их далекого предка – метроном и, значит, музыку и все, что с нею связано: возвышение духа, спокойствие и согласие в мыслях. Радио как раз наигрывало что-то размеренное, танцевально-фоновое, и я даже сбавил скорость, чтобы попасть в унисон гармонии звуков, движений, цветов и запахов.

Лад царил вокруг. Лад царил в моей душе.

Медленно проезжая пустеющими улицами, я ощутил, что наконец и в моей жизни царит лад. В первую очередь, лад с самим собой, а потом и с городом, окружавшим меня, со скромной тихой европейской природой, которую мой город не уничтожал собой и не отталкивал от себя, а как-то уважительно ласково раздвигал, освобождая пространство для новых зданий, кое-где оставляя большие куски нетронутого ландшафта: то озерком, то диким лесистым склоном или заколдованным ухоженным парком, ломая идеально прямые линии улиц и ряды бетонных строений. Когда-то, помню, я любил этот город, и любовь эта была взаимной, многообещающей и поощряющей. Потом был период разлуки, после которого я вернулся в город абсолютно другим, возможно, даже чуждым его размеренно-цивилизованному существованию, но, несмотря на это, город принял меня, предоставив шанс влиться в его рациональную, полезную и взаимоуважительную жизнь, давая возможность присмотреться к его традициям и привычкам и наконец-то решить, по пути ли нам, и обдумать: а куда я, собственно, рвусь.

Железнодорожный вокзал обдал меня волной тревожного звучания свистков, звяканья железом, скрипом внезапного торможения и какофонией перронных объявлений. Проезжая мимо, я старался не бросать взгляда вправо: не люблю я вокзалов, слишком много их было в моей жизни. Переплетение разноцветных огоньков, суета людей и чадные ароматы буфетов всегда напоминают о человеческой потерянности, одиночестве и неуверенности в правильности избранного пути. Вокзал был чем-то чужим в этом городе.

Льстивый мужской голос рассказывал по радио об открытии Америки Колумбом. Стоило бы перейти на другую волну, но неотрегулированный светофор, сумасшедшие таксисты, целеустремленно-торопливые посетители вокзала создавали на дороге такое столпотворение, которое требовало к себе утроенного внимания, и поэтому голос все рассказывал и рассказывал о трудностях мореплавания – до тех самых пор, пока я не проехал и вокзал, и пакгаузы, поворачивая к пивзаводу.

Я продолжал слушать рассказ о Колумбе и чувствовал, что если все это и правда, то какая-то она не такая: прилизанная, словно послушный, аккуратно причесанный мальчик в начищенных ботинках. Показушная, неглубокая.

Моя генетическая память знала другую.

* * *

ЧЕТВЕРГ, 6 сентября.

Мы вышли из мелководья в восемь утра и при сильном ветре с моря прошли до захода солнца 60 миль, или 15 лиг.

На Собачьих островах[1] взяли воду, дрова, мясо и многое другое, что могло понадобиться в пути. Шли целый день и ночь при спокойной погоде и с утра очутились между Гомерой и Тенерифе. Плутарх называл их островами Счастливыми. Дай Бог, чтобы и нам посчастливилось.

* * *

Тьма сгустилась почти до ночной. Сияющее небо стало темно-синим, теплый ветер иногда швырял в машину зарядом мороси, а иногда относил завесу из капель в сторону, и тогда с десяток секунд ни одна из них не касалась земли, пролетая над дорогой, и, выполнив сложное "па" удивительного танца, медленно и лениво опускалась на серебристую траву газонов и в кустарники пустырей, на которых еще не началось активное строительство.

Выехав за город, я почувствовал запах пыли, как будто спокойная скучная улица превратилась в романтическую сельскую дорогу-гостинец. С утра и до вечера я спешил, постоянно сверяясь с часами, все равно не успевая выполнить все свои обязанности и казалось, что такая круговерть будет продолжаться вечно. А вот теперь время исчезло. Я снял с левого запястья часы и бросил их в "бардачок", ибо их тиканье, даже неслышное, раздражало меня всегда, напоминая о неотвратимом.

Я ехал, удивляясь ослепительно-белому цвету разделительной полосы и странным бурым облакам, пробитым зелеными и оранжевыми пятнами. Во мне было спокойное опустошение, ибо я знал, что радость эта случайна, недолговечна и ничем не подкреплена. Ибо я знал, что будущего нет, и хотя руки мои еще уверенно держат руль, похожий на узел, соединяющий линию прошлого с точкой современности, знал заранее – линия будущего из этой точки не выходит, и радость моя сигнализирует только об одном – миг, о котором я мечтал и которого избегал, оттягивая, настанет в свой строго определенный час. А час этот случится сегодня ночью, и изменить уже ничего невозможно, ибо еду я именно в том направлении, где он меня ожидает.

* * *

ПЯТНИЦА, 7 сентября.

В пятницу и до трех ночи в субботу море было спокойным. Люди тоже спокойны; постепенно отходя от похмелья, начинают работать нормально. Это уже не первое мое путешествие, но на этот раз капитан у нас неглупый, на этот раз – дойдем.

В трюме барахтаются черепахи, для которых вдоволь морской травы, чтобы они могли оставаться живыми; время от времени подают голос морские львы (мы начнем их есть, когда надоест солонина). В трюм всегда просачивается немного воды, и им там уютно. Юнга ловит для львов рыбу, а морскую траву для черепах собирает вилами из-за борта. Крестьяне-матросы скирдуют ее по всем правилам, стараясь сделать это перед прогулкой капитана. Хотя он чаще гуляет вечером, а днем сидит в своей каюте и колдует над тайными планами, наше же дело простое и знакомое – ждать.

* * *

Это все началось тогда, когда на войну стало возможно ездить на автобусе. Это было бы смешно, если бы не было так грустно.

Поехал. Вернулся.

Все страшно просто и потому ужасно не реально. Проблема еще и в том, что ирреальное начинается после возвращения сюда. Как будто кто-то пережимает сонную артерию и жует мозг, затягивая за занавес, в Зазеркалье, разжижая реальность, погружая в лунатизм, ментальный мазохизм и сомнамбулизм наяву. Как сегодня, когда мелкий дождик туманит ветровое стекло, размывая очертания улиц моего города, путая мысли, усыпляя чувства, открывая третье ухо для зова: "Пора!".

Пора вернуться к той, которая поехала в ту страну не за мной, но нашла там меня. Она научила меня жить. А что сделал для нее я? Я забыл кто ты, моя любимая. Я забыл, зачем ты. Я думаю о тебе всегда, но я забыл. Дрожжевой завод гадко воняет, моя машина едет медленно, и салон переполнился смрадом самогонной закваски. Куда я еду? Мне никуда не нужно ехать, и я останавливаю автомобиль, выключаю двигатель, гашу фары. Думаю, откинувшись на мягкую спинку сиденья. Думаю о тебе.

Когда я думаю о тебе, мне спокойно, мне хорошо и даже не хочется пить. Но я пью, ибо со мною что-то не так. Я не чувствую твоего дыхания, не ощущаю твоих мыслей. На миг кажется, что ты прекратила думать обо мне, отказалась поддерживать со мной эмоциональную связь и стала переживать из-за кого-то другого. Заботишься о нем, тебя волнуют его проблемы, а я выпал из зоны действия твоей мысли. Что ж, бывает, и это могло случиться намного раньше.

Нам необходимо увидеть друг друга, а для этого я должен принять решение, и я принимаю его: я отправляюсь к тебе.

* * *

СУББОТА, 8 сентября.

В три часа ночи в субботу подул северо-восточный ветер. Шли своим курсом на запад. В нос судна все время били большие волны, что затрудняло движение каравеллы, поэтому за ночь преодолели только 9 лиг.

У меня был интересный спор с боцманом, который повторял бессмысленную болтовню матросов о том, что в понедельник сорвался с крепления штурвал вследствие моих происков, дескать, каравелла принадлежит мне, а я, видите ли, избегаю этого плавания и вообще –замышляю недоброе.

Конечно, я не открыл ему, кто именно планировал и финансировал путешествие, и значит, вряд ли он изменил свое мнение, но, мало-помалу, разговор наш перетек в иное русло. И мы поговорили о том, что такое великое путешествие в неизведанное стало возможным только потому, что настала иная эпоха, времена кардинально изменились и, соответственно временам, изменилось и человеческое мышление: оно стало новым[2].

Современный человек должен воспарить духом над суетой будней и осознать свое великое назначение – познание мудрости мира. Хотя бы своего. И желательно соседних, ступени к которым открыты для каждого.

Вспомнили и императора Хуана[3], который девятнадцать лет назад отказал мне в разрешении на плаванье, и пришли к выводу, что жизнь двигают инакомыслящие. Любой император, его правительство и войско могут противостоять только небольшому количеству инакомыслящих. Когда людей с другим способом мышления становится тысячи, умный властелин позволяет им делать что хотят, иначе он будет низвергнут и растоптан вместе со старыми идеями, ибо идеи – это кровь политики, а кровь постоянно омолаживается, независимо от нашего желания.

И вообще, звезды нам благоприятствовали, и год был счастливым: в этом году мы освободили страну от чужаков[4], вот почему появилась возможность распустить паруса и отправиться на поиск иных миров, ибо свободный народ всегда выбирает вольные пути, свободный образ действий и мыслей.

* * *

Гаишники на кольцевой развязке равнодушно глянули в мою сторону. Я проехал мимо очень медленно, мне было все равно, остановят или нет. Прижимаясь к правой бровке, я въезжал под железнодорожный мост как в ворота иного мира, но это был мой мир и, вырвавшись из-под гулкого склепа на ту сторону, я погрузился в волну любви, что обволакивала со всех сторон. Улыбаясь этой чудесной волне, я тоже дарил любовь всему сущему: ночи, разбитой дороге, сонным домам, в которых спали мои любимые люди.

Жаль, что их не было на дворе в это позднее время. Хотя, бывает ли когда слишком поздно для любви? Ерунда. Любовь есть ВСЕГДА и ВЕЗДЕ. Вот она обрызгала сквозь щель мои губы и щеки, взорвавшись в луже. И я улыбаюсь ей, потому что любовь приятнее дарить, чем получать. Ох, открыл Америку.

Интересно, любит ли Америка меня?

Я ее ненавижу. Почему? Никто вам не сможет ответить, разве что сможет объяснить, как дошел до этого чувства.

Мы учимся в школе, Америка воюет во Вьетнаме, поддерживая "антинародный" режим. Как можно любить эту страну? Зато какие молодцы Боб Дилан и Джейн Фонда! К тому же, мы изучаем английский язык, а как можно изучать язык, не любя народа?

Мы учимся гуманизму у Сэлинджера и Воннегута, в наших комнатах висят портреты Хемингуэя, но нам запрещено слушать "Голос Америки" – ни по-нашему, ни по-английски; эфир хрипит и воет, заглушая все, что идет "оттуда". Единственная англоязычная газета, которую нам разрешено читать, – "Morning Star". Но писем нельзя посылать даже туда; они возвращаются из КГБ, украшенные циничным: "Содержимое не просматривается".

Учителя и комсорги на политинформациях клянут американский империализм, а мы приходим в школу одетыми в американские джинсы. "Смотрите! – гневно восклицает учительница (сейчас она проживает в Америке), – до чего могут опуститься империалисты, они пришивают герб своего государства на задний карман штанов!" А в мальчишечьей душе потертые "Silver Dollar" остаются на всю жизнь эталоном ШТАНОВ вообще.

Милиционеры отлавливают нас на улицах и принудительно стригут наши "американские" прически, закрывающие уши. Мы объясняем, что хиппи – за мир, как и весь Великий Советский Народ, но милиционерам это понять тяжело.

Мы бредим Голливудом и ходим только на нечастые американские фильмы. Даже дураку понятно, что их должно быть больше, коль они прибыльные, но наше правительство заставляет нас смотреть сов. агитки, сделанные кем угодно, т