Дальше-дальше…

Будто ножом вырезанные морщины превращают его лицо в какой-то бесформенный сгусток кожи и мяса, из-под которого еле-еле проглядывают маленькие, неизвестного цвета, глаза. Беззубый шамкающий рот постоянно открывается для того, чтобы воздух сам пробрался вовнутрь. Когда же хилая впалая грудь выталкивает его обратно, обвисшие мягкие губы колышутся и подрагивают. Глаза с трудом различают стол, заваленный грязной посудой, склянками, рваной обувью. Над столом незнакомый образ за мутным стеклом киота, разноцветные бумажные цветы, стеклянная фиолетовая лампада на железной цепочке. Два окна справа от кровати, два напротив. Того, что находится за окном, он не видит из-за толстого слоя пыли на стеклах, между которыми лежат мертвые мухи да слежавшаяся вгрязь пыль. Ее никто не вытирал уже несколько десятилетий. Слух его давно отвык от звуков. Часы остановились несколько лет назад.

Он лежит на железной, заваленной всяким тряпьем, кровати в старом осевшем доме, в который давно уже никто не заходит. Почерневший от времени сруб с прогнившей насквозь крышей может обрушиться в любое мгновение и засыпать его обломками. Но он не думает об этом, — разучился. В низкой, озаренной тусклым светом комнате, пахнет разрушением, гнилью и смертью. Редкий солнечный луч проникает сюда. Из далекого угла растет зеленая плесень, властно расползаясь по дощатому полу.

Старику кажется, что хлопнула дверь. Он открывает глаза. Все вокруг раскачивается: стол, окна, стены в бугристых обоях. Чуть вперед, в сторону, мелкой дрожью и, наконец, какими-то скачками он приподнимается, спускает с кровати ноги, вставляет их в валенки и пытается встать. Ему нечем дышать. Ноги подкашиваются. Он падает на колени. Опершись руками, на четвереньках добирается до двери и выползает в темные прохладные сени. По узким щелям, через которые пробирается свет, он отыскивает дверь, ведущую наружу и, толкнув ее головой, выбирается из дому. Привыкшие к мраку глаза не выдерживают мгновенного удара солнца. Множество звуков сливаются в один гул. Свежий ветер переворачивает все с ног на голову, застилает глаза и он, потеряв сознание, падает на землю. Старик маленького роста, горбатый и лысый одет во множество пестрых одежд, беспорядочно торчащих из-под грязного разорванного пальто.

Пятнистое небо, луг, поросший клевером и молодой травой, липово-березовый лес неподалеку от дома — скрываются. Неподвижная молчаливая темнота. Еще мгновение и шлейфом тянется нарастающий шум, и тишина трещит, рвется по швам, звонко раскалывается. Стараясь придерживаться худыми руками, он приподнимается с земли и мимолетно, почти неуловимо осознает, что все еще жив. Ему для этого хватает того крохотного мгновения, которого и живому достаточно, чтобы понять, что он уже мертв. От яркого света и ветра на его глазах набухают слезы, и промыв пыль с глаз, возвращают качающийся дрожащий мир. Поочередно звуки выстраиваются по местам. Взгляд прищуренных слабых глаз останавливается на стоящих неподалеку высоких деревьях. А чуть позже, присмотревшись, он видит на крепких стволах черные пятна гнездящихся грачей. Какой-то инстинкт подсказывает, – если он еще немного посидит здесь на краю жизни, она безжалостно раздавит его беспомощное худосочное тело. Только там, в самой гуще суеты можно обрести спасение. И старик, издавая нечленораздельные звуки, цепляясь за влажную прохладную землю, ползет к тем далеким шумящим птицам. И чем ближе он приближается, тем сильнее кричат встревоженные грачи.

Еще несколько метров, и он уже под кронами деревьев. Поднимает одну руку, другую, выпрямляет спину и вот так, стоя на коленях, что-то выкрикивает. Но это не панический крик напугавшегося человека. Это безумный вопль потерявшего страх солдата. Птицы мечутся у него над головой, в пролетах между деревьями, несутся навстречу, залетают за спины, угрожающе спускаются так низко, что Старик невольно пригибает голову и видит перед собой маленького черного птенца. Долго он не может понять, что означает это предзнаменование и только причмокивает да подмигивает. Его лицо, изрытое морщинами, расплывается в гримасах, от чего маленькие глаза временами совсем исчезают в бесформенной массе. Грязные, покрытые вздутыми венами руки поднимают птенца и, под нарастающий дождь птичьих испражнений, он ползет к дому. Дорога кажется ему вечной. Пытаясь облегчить себе путь скидывает пальто. Доползает до дома, забирается на кровать, засыпает и видит сны.

Под закрытыми веками его глаза двигаются в разные стороны, замирают, опять приходят в движение, словно он пытается что-то разглядеть и угадать в своих видениях. Рот открыт, грудь взволнованно поднимается, а тело иногда судорожно вздрагивает. Ему снится, что он проснулся, и он действительно открывает глаза. Оглядывает комнату. Все предметы, видевшиеся смутно и неотчетливо, сбросили свой покров, разбежались по своим местам и резко обрисовали свои очертания. Он пытается поднять одну руку, сгибает ее в локте, двигает ногами, проверяя, есть ли у него силы. Вздыхает. Силы есть. Все изменилось. Пытается что-то произнести — слова ему неподвластны. Пытается сложить фразу, но губы бесчувственны, он не улавливает смысла и оставляет это занятие.

Услышав испуганного, забившегося в угол птенца радостно бормочет, вытаскивает свое тело из-под тряпья и бережно поднимает птицу на руки. Черный комок с растерянными глазами шевелится, щиплет его пальцы. Грубые старческие ладони чувствуют частые удары маленького сердца, желание слабеньких крыльев расправиться и выпрямиться. Его это радует. Он вспоминает до мельчайших подробностей, как и где подобрал его. Колесо памяти слегка раскачивается. Положив птенца на кровать, Старик долго пытается отыскать на столе среди груды хлама что-нибудь съедобное и находит только большой сухарь. Бросает его в миску с водой и пытается размять. Раздавив все кусочки до мякиша, он, словно ложкой поддевает сырую массу согнутым пальцем и кладет себе в рот... Подносит к клюву грача и пристально смотрит, как птица с жадностью все заглатывает. Тихо...

А через несколько дней он словно завороженный сидит у осевшего крыльца, двигает челюстями, греет замерзшее тело и щурится от яркого солнца, изумленно оглядываясь по сторонам. Даже не пытается вспомнить, отчего же все, что он видит, ему до боли знакомо. Слева — обвалившийся и успевший зарасти бурьяном амбар. Дверь его почему-то уцелела. Так и стоит, опершись на обломки с запертым висячим ржавым замком. Там гудят мухи, трещат кузнечики. Сквозь редкую охру прошлогодней листвы уверенно пробивается острая зелень. Оступаясь, ползет косолапый жук — пробирается, видимо, к заросшему скелету изгороди. От нее только и осталось, что две верхние жерди. Все остальное заросло высоким широколистным сорняком. Кусты крыжовника и смородины превратились в одну зеленую кучу. Бывшие пруды превратились в болота. Теперь в них растет камыш. Все досталось природе, которая только и ждет, чтобы разрушить дом старика — поставить последний штрих на своей картине. Жидкое молочное облако, заблудившись, робко пробирается к высоким деревьям, а те в свою очередь своими крепкими стволами укрывают от взгляда горизонт. Склонив голову, он прислушивается, как все вокруг гудит, трепещет, переливается, исчезает и появляется, но только в ином обличии, с предчувствием чего-то более важного и необходимого и куда-то дальше-дальше…

Недели две спустя, он уже бродит вокруг избушки, ищет грибы и ягоды, а птица косолапит за ним и клюет все, что попадается на глаза: гусеницу, землю или ржавую ведерную половину. Когда ноги старика становятся ватными, он садится у крыльца и дремлет. Тогда птица исчезает в амбарном бурьяне или же пробирается в старый картофельник. Проснувшись, Старик направляется к амбару. Осторожно, опершись на осиновую палку и постукивая ею об лопухи, он подходит к зарослям. Птица тем временем перебегает на другую сторону и опять исчезает. Старик берет маленькую лопатку, поворачивает за угол и начинает копать червей. Вот тут-то птица и появляется. Переваливаясь с боку на бок, бежит навстречу. Они превратили это в ритуал, который соблюдают по строгим правилам: он переворачивает кусок земли, а птица вытаскивает красного ускользающего червяка и проглатывает. Старик хитро улыбается. В бесцветных глазах появляется блеск. За каждым днем наступает ночь.

Где-то в середине пряного лета Старик учит птицу летать. Поднимает ее над землей и убирает руки. Она старается зацепиться, удержаться, расправляет крылья и беспомощно падает на землю. Он подбрасывает ее выше, она, несколько раз испуганно взмахнув крыльями, пролетает вперед и опускается на землю. А через несколько дней она долетает до камышового пруда. Еще через день уверенно взлетает на крыльцо и опускается на плечо к Старику. Пощипывает кончик его уха и вновь поднимается в воздух.

Однажды вечером он долго ждет ее, но она так и не появляется. В листьях стихает ветер. По земле ползет сырой туман. Густые сумерки. Ничего не возможно разглядеть в наступающей темноте. Перед тем, как войти в дом, он еще раз оборачивается, прислушивается. Испуганными растерянными глазами сталкивается с темнотой. Все тщетно. Ложится на кровать и долго пытается уловить знакомое карканье. То ему кажется, что за окном что-то хлопнуло. Приподнимается, прислушивается — ничего. Беспричинное невыносимое волнение охватывает трясущееся тело. Ему холодно и хочется поглубже укрыться, спрятаться, – но тогда он не услышит ее возвращения. На мгновение его охватывает дрема и ему чудится, что он раздваивается. Одна его часть, укрытая теплым тряпьем — здесь, а другая — где-то там за окном. Ночь темна и молчалива. Сон бережно и заботливо накрывает его, но в углу что-то скрипит, и сон пропадает. Это шуршат крысы. Он представляет себя идущим уверенно и твердо, а навстречу ему приближается маленькая черная точка. Сон вновь охватывает его, но со стола падает склянка, невидимая крыса исчезает, сон пропадает бесследно. Он не чувствует боли, голова чиста, но сосредоточиться не удается — какие-то легкие видения, которые невозможно уловить. Ему хочется умереть и не чувствовать такого блаженства.

Все утро и весь день он уныло бродит вокруг дома, опираясь на палку. Постукивает по лопухам, разглядывает картофельник, копает червей, складывает их в кучку. Дождавшись темноты, убедившись, что птица так и не вернулась, закрывает дверь. Ему снится, что к дому подбирается огромная беззубая белая змея. У нее нет глаз, и она плотоядно заглатывает все, что попадается на пути. От прикосновения ее тупого носа дом с грохотом разваливается, и он, Старик, сам пропадает в черной дыре ее пасти. Он хочет проснуться, пытается двигать ногами — они будто связаны, кричит. Просыпается от крика. Все кончилось. Равнодушная тягучая ночь. Душно. Лицо покрыто каплями пота. Они стекают по глубоким рытвинам лица. Свет луны пробивается сквозь пыльное окно, обрисовывает силуэт Старика, сидящего на кровати. Дрожащими руками утирает пот с лица, невозможно понять это пот или слезы. И не он испытывает страх, а страх испытывает это маленькое горбатое существо. Страх проникает в кровь, с треском разламывает его избушку, дрожит стеклами, шуршит крысами. И сыплются все его склянки, тряпки, лампадка, колесико памяти, амбар, крыжовник. Исчезает все. Ни розовых ватных облаков у горизонта, ни далекого березового неба, ни разгуливающей рядом большой черной птицы.

Он сидит на влажной земле перед своим домом и роет руками яму. Разламывает земляные куски, просеивает их сквозь пальцы, осыпает себе голову и опять роет. Если ему удается вытянуть червяка и съесть, он хитро посмеивается. Уставясь в выкопанную яму, Старик раскачивается словно маятник и гудит. Затем переворачивает кусок земли, разрубает его и вновь видит червяка. Тот, язвительно извиваясь, пытается ускользнуть, но удар лопатки делит его. Птица бросается к червяку. Старик опускает лопатку на голову грача…

Ветер толкает одинокое облако. Поднимает перламутровую стрекозу. Она садится на репейник. Складывает и раскладывает прозрачные крылья. Снимается с места и направляется мимо развалившейся избы, мимо грача с разрубленной головой, мимо мертвого Старика и дальше, куда-то дальше…