Божественно благодарствую

Божественно благодарствую

Когда Илья вышел из прохладного полумрака книжного магазина, то по глазам ярко полоснуло июльское солнце, сильней обычного зашумела улица, а рубашка стала прилипать к спине. Внутри нового, только что купленного ранца, в темной пустоте его, перекатывались несколько карандашей, и было невыразимо приятно от этих таинственных звуков. Случайные прохожие оглядывались на мальчика с доброй улыбкой. Лишь пьяная старуха, остановившись посреди улицы и опираясь на клюку, что-то шептала вслед.

– Как бы не сглазила, – занервничала мама и незаметно перекрестила сына.

Чем ближе они подходили к дому, тем быстрей проходила радость от покупки. Насупившись, Илья размышлял, как бы ему незаметно проскочить мимо знакомых ребят, обычно играющих возле барака. Он все больше стеснялся своей покупки, представив, как смешно и нелепо выглядит с ней на летней улице. Недалеко от барака им встретилась мамина подруга: толстая, жирно накрашенная тетя Фиса, с охапкой соломы на голове.

– Ой, это кто такой идет? – фальшиво удивилась она. – Ах, какой серьезный! Ах, какой ученик! С портфельчиком-то как он важно выглядит. Ань, неужели у тебя уже такой парнишечка вырос? Ах ты, маленький симпатяжечка: чернявый, губастенький. Ой, девки, держитесь, дайте нам только выучиться, мы вам сразу кое-что сломаем. Правда, Илья Иванович?

– Что ты, дура, городишь! – осекла ее мама.

– А моего балбеса хоть убей, безобразничает и одни двойки получает. Ань, ты вот представь: за полгода шестнадцать стекол в школе высадил. Хоть летом от этого недоноска отдыхаю. Я ему, Ань, всегда говорю: "Лучше бы ты, идиот, голову один раз разбил, и то бы я спокойнее жила".

– Нет, Фис, у меня Илюшенька – хороший мальчик. Мамку всегда слушается: и посуду поможет вымыть, и полы, и в магазин за хлебом один ходит. Я всем говорю: золото у меня, а не сын.

От этой сомнительной похвалы, достойной какой-нибудь девчонки, у него совсем настроение испортилось. Он вывернулся из-под потной маминой руки и, оглядываясь по сторонам, заспешил домой.

Не торопясь, бережно мальчик брал со стола обернутые в газеты учебники, уже надписанные тетради, деревянную ручку с острым блестящим перышком, заточенные карандаши – и раскладывал по отделениям новенького ранца. Илья весь светился, испытывая восторг от скорой новизны в своей жизни. Мама молча сидела на софе и перешивала для сына кем-то отданную рубашку. А за стеной пьяная соседка по прозвищу Зойка-помойка горлопанила на весь барак любимую песню: "Самогоном, бабка, самогоном, Любка, самогоном ты моя, сизая голубка…"

В бесшумно приоткрывшуюся дверь неожиданно проникла, словно мышь, маленькая и грустная бабка Мотя. Застряв у порога, она старательно перекрестилась в пустой угол:

– Небесные блага вам… Анечка, не прогоняй меня, дуру старую. Со мной не убудет, без меня не прибавиться.

– Да проходи, чего уж там, – поднялась ей навстречу мама. – Хоть чаем напою.

– Божественно благодарствую.

– С сахаром будешь? А то у меня "подушечки" есть.

– Божественно благодарствую, – повторила старуха, усаживаясь за стол. – И так можно, и этак.

Илья недовольно покосился на бабку Мотю. В бараке ее не любили за фантастическую жадность: печку она никогда не топила, свет и радио не включала, даже поесть себе не готовила. На всем экономила. Просыпалась утром, запирала свою убогую комнатенку, в которой кроме старой железной кровати, древнего комода с амбарным замком, скрипучего стула, и старинной иконы в углу, ничего не было, и начинала свой ежедневный обход. Коридор в бараке длинный, комнат много – везде хоть чем-нибудь угостят. Пока всех обойдет – и день, глядишь, кончился, спать пора.

– Баб Моть, слышь, а у меня сынок осенью уже в школу пойдет, – похвалилась мама. – Видишь, как готовится?

– Ой, Илья-мученик, закрепись духом, все горести-напасти снеси, какие положено, – запричитала старуха над полным блюдцем. – Потом поймешь, кто тебя перстом по головушке гладил. Зато долю-жизнь сам выберешь… Может, на священника выучишься, промеж людей пойдешь. Веру им нести – Божье дело. А мы все работали день и ночь, как проклятые, нам, темным, выбирать никакой возможности не было. Правда, Анечка? Потому и живем подневольно, без доли, без светоношения.

Мама молча старухе еще чаю подлила.

– Божественно благодарствую… А я к Вишневским убоялась нынче зайти. Зоечка злая, как кобель на цепи. Опять пьянствует. Слышишь, горло-то дерет, несчастная?

– Илья, хватит тебе с книжками возиться, успеется, – вдруг рассердилась мама. – Сходи лучше ведро вынеси, с утра полное стоит.

Мальчик подхватил жирное помойное ведро и, перегнувшись от тяжести, засеменил по коридору. Возвращаясь с помойки, остановился перед бараком. На крыльцо с бранью выскочила пьяная соседка. Она связала своему младшему сыну руки куском провода и волоком тащила Игната на улицу. А старший, Толян, ей суетливо помогал, подпихивая брата сзади.

– Зачем приехал, а? Я что в прошлый раз говорила, ебть, нечего тебе здесь делать. Убирайся в свой интернат! – кричала женщина. – А я, ебть, тебе говорю, что все равно поедешь. Вставай! Вставай… я приказываю! Не поедешь сам, так я тебя туда на животе живьем оттащу. Зря, ебть, деньги за тебя, высерка, платила, что ли?

Дернув за проволоку, она сволокла сына по деревянным ступенькам, протащила несколько метров в сторону автобусной остановки и остановилась, тяжело дыша. Толян ей больше не помогал, стесняясь прохожих, просто шел следом. Игнат домой приезжал редко, и барачные мальчишки считали его чужаком. Они не любили его, но и боялись, потому что Игнат был отчаянным и дрался со всеми ребятами без разбора.

– Вставай, скотина! – крикнула, отдышавшись, Зойка-помойка. – Тебе что, ебть, воспитательница говорила: ученье – свет, – и она пнула сына ногой в грудь. – А остальное – тьма. – Опять ногой в грудь. – Ученье – свет, – ногой в грудь. – А остальное, сволочь, – тьма. – Промахнулась и ударила по лицу.

У мальчишки из разбитого носа брызнула кровь, но он лежал на пыльной дороге, как мертвый.

– А вы что вылупились, интересно?! – обернулась Зойка-помойка на кучку столпившихся неподалеку старух. – Никто мне, ебть, не указ. Мое отродье, что хочу, то и ворочу… Да вы на себя посмотрите, скукожилки, я трезвей всех вас в сто раз. Я, может, на него последние деньги трачу, хочу, чтобы эта скотина человеком стала, чтоб он, ебть, на директора фабрики выучился. А он мать родную и единственную до истерики доводит. Хочешь директором работать? – наклонилась она к окровавленному сыну. – Ну и черт с тобой! Пошли, Толик. Домой, уродина, не приходи, все равно не пущу, хоть подохни здесь.

– И зачем он только сюда приезжает, ведь они его когда-нибудь убьют, – услышал Илья за спиной старушечий голос. – В интернате как хорошо: постели чистые, накормят, оденут-обуют… Да что там и говорить.

– Непонятно, что ли, – отозвался сапожник Скрипочкин, раскуривая "козью ножку". – Он же в пороке вырос, вот его сюда, как магнитом, и тянет. На фига ему ихний интернат, ему пакостной жизни охота.

Игнат сидел на земле и стягивал зубами провод с посиневших рук. Кровь на грязном лице запеклась. Старухи нехотя разошлись, и на улице опять стало тихо. Илья медленно шел по коридору с пустым помойным ведром. По бараку вновь разносилась песня: "Виновата ли я, виновата ли я, виновата ли я, что люблю-ю-ю…" В конце коридора скрипнула дверь, и послышалось знакомое:

– Божественно благодарствую.

Наводнение

В том январе навалило столько снега, что однажды утром двери барака пришлось откапывать лопатами. Кончались зимние каникулы: мальчишки прорыли на пустыре в снегу тесные "катакомбы" и играли в войну. Или еще было развлечение: с визгом и хохотом они съезжали прямо с барачной крыши в огромные пушистые сугробы, набрасывали в печные трубы снежные комки, а единственную антенну залепили в пузатого снеговика. Фабричный барак, стоящий на окраине, занесло по самые окна, и от углового окна бабки Клары остались видны лишь верхние стекла. По вечерам ребята подбирались к ним, стучали в заплывшее льдом окно и выли по-волчьи.

А Илья все эти веселые короткие дни был один. Две недели прошло с тех пор, как ему исполнилось десять лет, а все осталось по-прежнему. В своих торопливых мечтах он почти все переделал, переменил, настроившись на более взрослую жизнь. Однако старшие ребята не приняли его в свою компанию, а возвращаться к старым товарищам было неинтересно. Недоверчиво присматривался он к старшеклассникам, родителям, прохожим, и начинало казаться Илье, что все они такими и родились и останутся навсегда такими.

Он просыпался и уходил из дома, гулял по узким улицам поселка, почти ничего не видя, потому что гусеничный трактор, каждый день расчищавший улицы, навалил снега на обочины так высоко, что до верхнего края невозможно было дотянуться. Илья наблюдал, как мужики сбрасывают с крыш снег, боясь, что шифер не выдержит и обвалится под грузом… Прохожие медленно везли на санках воду из колодцев, из лавки – керосин, дрова – из сараев, малышню – из садика… Неожиданно из-за поворота дороги выбегала белая лошадь, запряженная в сани, всхрапывала жутко и, разбрызгивая копытами снег, уносилась дальше. Мальчик вжимался спиной в плотную снежную стену и ненавидел себя за испуг.

Вечером мама попросила Илью отнести долг Пашковым. Они жили не в самом бараке, а в двухэтажной пристройке. С Люськой Пашковой он учился в одном классе, но они друг друга терпеть не могли. Последний раз Илья с такой силой дернул одноклассницу за жидкий хвостик, что в руке у него остался клок ее волос, а она ловко исцарапала ему до крови лоб и щеки. Идти к Пашковым не хотелось, но ведь маме не объяснишь.

Илья миновал холодное цементное соединение и оказался в тесной пристройке. Перед крайней дверью по всей площадке были разбросаны березовые поленья, от них шел щиплющий морозный запах. Люська жила вдвоем с матерью, сарая у них не было, и привезенные дрова всю осень мокли под дождем. Раздвигая сырые поленья, он пробрался к двери и дернул ее на себя.

– Теть Марусь, мамка тебе долг вернула, ты пересчитай, – Илья, не заходя в комнату, положил деньги на край кухонного стола.

– Закрой дверь, совсем сдурел. Ребенка застудишь, – всполошилась распаренная женщина.

Но мальчик стоял неподвижно, пораженный и сломленный, ничего еще не сознавая, лишь зрительно впитывая происходящее. Наконец захлопнул дверь и прижался к ней вмиг вспотевшей спиной. Удушье проходило, быстрыми мазками сползая вниз. Казалось, его тело разорвалось на несколько частей, и каждый кусочек жил отдельно, самостоятельно. Пытаясь снова собрать себя в целое, он восстанавливал в памяти только что увиденное.

В маленькой чужой комнате Илья увидел те же поленья на полу, аккуратно разложенные для просушки. А возле печки на двух стульях дымилось железное корыто, в котором вся мокрая, совершенно голая, во весь рост стояла Люська. Он заметил, как она вздрогнула и замерла, услышав его голос. Для нее появление Ильи было таким неожиданным, что девочка даже не успела прикрыться руками, а лишь зажмурила от стыда глаза.

Илья стоял, прислушиваясь к голосам и плеску воды, а сердечко у него часто-часто колотилось, больно ударяясь обо что-то. Он то растерянно улыбался, то напряженная гримаса появлялась на лице, и снова губы растягивались в глуповатой улыбке. Победил страх. Представив, что тетя Маруся может выйти и узнать, что он подслушивает, Илья, спотыкаясь, заспешил домой. Но, и вернувшись к себе, не мог успокоиться, неловко приседал на краешек стула, срывался с места и выбегал в коридор, а потом возвращался и стоял, слезливо всматриваясь в одну точку на стене.

Илья не мог заснуть этой долгой ночью, лежал, скорчившись, в постели и прокручивал в темноте навязчивую картинку, добавляя новые и новые подробности… Все отчетливей проступали рыжеватые Люськины волосы, облепившие плечи, видел два жутковато набухших бугорка, блестевшую под струями воды кожу и дрожащие капли на опущенных руках, он видел ее впавший живот, покрывшийся от стыда мелкими мурашками, и заканчивающийся продольной ранкой, очень длинные раскрасневшиеся ноги… Обнаженное тело, окутанное влажным паром, приближалось и давило своей бесстыдной откровенностью. Илья испуганно отстранялся от него и начинал чересчур внимательно всматриваться в сморщенное лицо девчонки. Ему хотелось заглянуть в ее глаза, но они были все время крепко зажмурены.

Ночная дрожь безжалостно прокатилась по телу мальчика. Его отчужденная плоть пульсировала горькой кровью, набухая, твердея, становясь тяжелой и легкой одновременно. Пот сочился через тонкую кожицу висков, в горле пересохло, ноги напряглись. Илья почувствовал, как невыносимо сладкая, все смывающая на своем пути волна рождается где-то глубоко внутри, торопливо и неотвратимо затопляя его всего. Но он даже не пошевелился, чтобы спастись от этой гибели…

И вздрогнула от зимнего отупения природа, обжигаясь смутной силой, в полночной горячке взламывая на реке лед, а днем выжигая из сугробов остатки влаги. Дикой воды оказалось так много, что, не уместившись в привычном русле, она залила всю выгибающуюся местность вокруг поселка, затопив пустыри, огороды, сараи. Вода окружила фабричный барак, притулившийся в низине.

Наводнение ожидали, но не готовились к нему, и ополоумевшей ночью в сараях утонули поросята и кролики, привязанные собаки, захлебнулись и придурковатые козы Фроси-кошатницы. Спасшиеся куры сидели на заборах, боясь хоть чуть пошевелиться, и только утки чупахались в густой мусорной воде. Над затопленными строениями весь день кружили усталые голуби, боясь возвращаться в свои голубятни.

Высунувшись в форточку, Илья смотрел на проплывающие мимо ящики, дрова, доски; наблюдал, как скользят лодки, в которых сидели веселые парни и девушки. А знакомые ребята, утащив из дома железные корыта, плавали вокруг барака, гребя стиральными досками.

Он смотрел на них и улыбался: мальчишки, сидящие в корытах, были такими смешными.

Колдовство

Он бежал следом за мамой по мокрому перрону, но внезапный мелкий дождь обогнал их и скрылся в темноте.

– Ну и ладно, тут подождем, – решила мама. – А то на вокзалах вечно пьяные ночуют, еще пристанут.

Они стояли на безлюдном перроне, а вокруг в маленьких лужах беззвучно лопались пузыри. Около переполненной вокзальной урны прыгала на трех лапах бездомная собака. Мама прижала к себе продрогшего Илью, и он слушал ее тихий голос над своей головой.

– Я помню, после войны есть-то почти нечего было, а дядя – это жук еще тот, тайком сухари сушил. Утром пораньше разложит их на крыше баньки, а нас, детей, побираться по деревне посылал. "Воровать, – всегда повторял, – чтобы ни-ни. А если жалостно попросите, вас за это, сироток, никто не убьет". Только я с его Манькой и Гришкой, как будто и вправду по домам пойдем, а сами, не будь дураками, огородами вернемся назад и – к баньке. Бывало, ляжем на крыше, нас и не видно, только хруст от дядиных сухарей слышится… И, поверишь, ни разу ему не попались.

Илья первым увидел вынырнувшего из темноты человека. Оставив велосипед под фонарем и громко чавкая кирзовыми сапогами, он направился прямо к ним. Мама, одной рукой подхватив небольшой чемоданчик, другой – вцепившись в рукав влажной курточки сына, повела его навстречу приехавшему мужчине. Он не слушал, о чем они разговаривают, потому что, прижавшись ухом к велосипедному звонку, дергал пальчиком за упругий рычажок.

Когда невдалеке раздался сиплый выдох паровозного гудка, а следом – танцующий перестук колес, мама обхватила Илью, развернула, чмокнула в щеку и заспешила через задрожавшие лужи к перрону. А мальчик остался с дядей под фонарем, отстранено наблюдая, как мама вошла в вагон и замахала им из окна сразу двумя руками. И ни разу его сердечко не екнуло при расставании.

Едва растворился в ночи последний вагон, как дядя торопливо прицепил чемоданчик к багажнику, Илью посадил впереди себя на раму, и в полном молчании они поехали по жидкой от грязи петляющей дороге. С двух сторон к ним прижимались высокие черные деревья, и иногда мокрые ветки хлестали мальчика по лицу. На одной из колдобин чемоданчик соскользнул с багажника и плюхнулся в грязь.

– А черт… гребля навозная! – выругался, останавливаясь, дядя. – Добро какое, на три дня пацана привезла, так обязательно со скарбом.

Только они выехали из леса, опять заморосил дождь. Холодные капли, стекая по дядиному подбородку, падали мальчику за ворот. Он сидел на жесткой раме, вцепившись, словно птица, в скользкий руль, и детские кулачки слабо белели рядом с мужскими кулачищами. Неторопливо скрипели педали, сзади погромыхивал чемоданчик, спереди дребезжал звонок. Дядя тяжело дышал в затылок винным перегаром. От брызг, летящих из-под переднего колеса, промокли старые ботинки. Вскоре из темноты начала проступать и приближаться реденькая изгородь, за ней – баня, заросшая со всех сторон высокой крапивой. И видно, как на ее плоской крыше за серой горой сухарей прячется мама…

– Парень, ты что? А ну, не спи! – рыкнул дядя в самое ухо. – Под колесо хочешь свалиться?

Стоя на затекших, ослабевших ногах, мальчик привалился спиной к забору и терпеливо ждал, пока дядя закатывал в сарай велосипед. После этого он завел Илью в дом. Илья сидел на табурете в большой комнате, уставившись сонными глазами на икону в углу, а дядя резко и брезгливо стаскивал с него мокрую одежду.

– Трусы сам снимай, не маленький.

Голый, стыдящийся чужого пристального взгляда, он прошел в спальню, взобрался на высокую постель и сжался в комочек под мягким лоскутным одеялом. Проваливаясь в липкий густеющий сон, Илья вдруг приоткрыл глаза, и увидел сквозь стеклянную половинку двери раскачивающуюся из стороны в сторону большую человеческую фигуру.

Проснувшись, мальчик прислушался к тишине, и ему показалось, что он остался совершенно один в чужом доме. Испугавшись, он выскользнул из-под одеяла, пробежал через комнату, где висела икона, через сумрачные сени со светящимися щелями и, перепутав двери, вышел не на улицу, а в большой запущенный сад. Утреннее солнце окатило его с головы до ног бархатной нежностью. Мальчику захотелось в туалет. Он осторожно спустился с покосившегося скрипучего крылечка и, оглянувшись по сторонам, помочился на мясистые листья лопухов. В ржавой железной бочке, наполненной до краев дождевой водой, беспомощно барахтался коричневый лягушонок. Воробьи прыгали по веткам, сбивая солнечные капли на землю.

Илья заглянул за угол дома и увидел за кустами малины дядю, который молча и яростно пинал кого-то ногой. Мальчик хотел подойти ближе, но в этот момент дядя, сверкая кальсонами, метнулся к разваленной поленнице, схватил топор, вернулся, размахнулся и ударил изо всей силы обухом. Разрывая зелень сада, пронесся предсмертный звериный визг. От неожиданности Илья присел на корточки и стал отползать на четвереньках к крыльцу. Забежав в дом, он затаился на табурете, притих, прислушиваясь к звукам за окном. Потом опомнился, вскочил, стянул с веревки, натянутой вдоль печки, все еще влажную одежду, торопливо натянул ее на себя. Слабый ветерок покачивал короткие цветастые занавески, густой солнечный свет плавился на окладе иконы. Было слышно, как дядя остановился возле бочки и шумно заплескался водой. Затем он вошел в дом и, стоя возле печки, долго вытирал руки. Илья заметил на его сероватых, давно не стиранных кальсонах, свежие капельки крови.

– Ты, парень, иди умойся сначала, а потом за стол садись, – проговорил дядя, не глядя на мальчика. – Рукомойник в саду висит… А я тебе яишню пока пожарю.

Он сразу увидел раздавленного на земле лягушонка. Странно, но вместо жалости к мертвой твари, в груди вздрогнула и стала прорастать злость к человеку, шаги которого послышались в сенях. Илья старательно умылся холодной водой из рукомойника, прибитого к полузасохшей яблоне, а возвращаясь назад, зачем-то свернул к малиннику. За густыми кустами обнаружилась снежная россыпь куриных перьев, почерневшая от времени будка и лохматая пятнистая собака с пробитой головой и застывшей оскаленной пастью. Злость, слабо плескавшаяся в мальчике, вдруг заклокотала, захлестнула саму себя, превращаясь в ненависть. В это время его окликнул дядя, возвращающийся из курятника:

– Я если тебе, парень, понадоблюсь, то можешь меня дядькой Власом звать. Понял?

Илья сидел за кухонным столом, низко склонившись над скворчащей сковородкой, а дядя напротив, присев у печки на корточки, дымил толстой самокруткой.

– Зря я его, конечно, погорячился. Подумать, так он, может, и не виноват. Я его дня три, наверное, не кормил. Ну, запьянствовал! Ну, из башки этот кобель вылетел!.. А, чего теперь, заведем нового… Жалко, конечно, он у нас лет пять-то прожил. Гришка его еще вот таким сосунком притащил.

И вдруг вскочил, заорал, вытаращив блеклые глаза:

– А теперь Гришке семь лет дали, насильнику чертову! Поповской дочкой соблазнился, выродок! И надо же додуматься – прямо на Пасху ее изнасиловал. А теперь его на зоне петушат кому не лень… И Манька совсем скурвилась. Говорят, в соседней деревне с кем ни попадя спит. Нет, если бы со мной в одном доме жила, я б ее, суку, собственными руками. А то просидела у отца на шее тридцать лет, сиськи как у коровы отрастила, вот и всей пользы… Что смотришь, думаешь, твоя мать лучше? Это она, между прочим, Гришку с Манькой учила у родного отца воровать. Да все вы одной породы, сучьего племени.

Он замолчал и долго стоял у печки, окутываясь едкими клубами табачного дыма.

– Ладно, не обижайся, лучше слушай дядьку Власа. Поесть захочешь, вот здесь, в чугунке щи щавельные. А гулять надумаешь, смотри, дверь запирай, а ключ под крыльцо спрячешь.

И бросив окурок в печь, ушел.

В доме, отяжелевшем от недавнего крика и табачного дыма, от жары, льющейся в окно, Илье стало тоскливо и одиноко. Не доев и не убрав со стола, он вышел на улицу и, прижимаясь к заборам, побрел наугад: мимо темных колодцев, мимо круглых поленниц дров, мимо мутного пруда с маленькими стайками уток посередине, пока не свернул за какой-то длинный, очевидно, колхозный сарай. Продравшись через гороховое поле, он спустился к реке и, затаившись в прибрежной траве, равнодушно смотрел сквозь покачивающиеся былинки на голых – коричневых от загара – мальчишек, которые забирались на самодельную нырялку и, зажимая руками темный пах, прыгали "солдатиком" вниз.

Случайные слезы соскальзывали вниз, а Илья спокойно и подробно представлял себе, как дядька Влас тяжело забирается на нырялку, прыгает вниз и быстро погружается на дно реки. Притихшие пацаны глядят на воду, ждут, но ныряльщик все не всплывает, потому что захлебнулся и умер. Да, наглотался мутной речной воды и умер. И никто из ребят не собирается его спасать, им боязно даже дотрагиваться до мертвого. И лишь зимой они иногда будут приходить смотреть на мертвеца сквозь толстый прозрачный лед…

Мальчик очнулся от задумчивости, взглянул на пляж и увидел столпившихся там мальчишек. Смутная догадка проползла садовой улиткой, оставляя после себя липкий след. Протиснувшись сквозь горячие от солнца тела, он обнаружил дядьку Власа, лежавшего на песке в мокрых кальсонах. На его жирном животе сидел худой жилистый цыганенок и разводил слабые руки мужчины в стороны, потом сводил и с силой вдавливал в волосатую грудь. По посиневшему дядиному подбородку медленно сползал клочок белой пены.

– Кто там, Афонька, а? Скажи быстрей, чего случилось?

– Да утопленник здесь, – откликнулся белобрысый парень, лениво почесывая низ живота.

– Я уж догадался, дурак. Кто утопленник-то?

– Гнилушкин, кто же еще, – засмеялся Афонька. – Наш дядька Влас, кажись, преставился.

– А-а-а, я думал, кто там.

Илья мельком взглянул на неспешно уходящего старика с дырявой кастрюлей, полной речных ракушек… Неожиданно дядя изогнулся всем телом, крутанулся, сбросив с себя цыганенка, и ненавидящим взглядом окатил столпившихся вокруг ребят. Наткнувшись на Илью, он грязно выругался и, поднявшись на ноги, тяжело побежал по мелководью вдоль берега. Мальчик смотрел на облепленную песком спину с холодным напряжением, не мигая, – и дядька Влас споткнулся, распластался и забился, словно в судорогах, колошматя кулаками по воде. Мальчишки наблюдали за происходящим с неподдельным интересом, но никто из них не трогался с места. Опомнившись, Илья отвел глаза от бултыхающегося на мели родственника, развернулся и побежал прочь.

Распугав дремавших возле дома кур, он присел у крыльца и просунул руку под ступеньку – ключа не было. Мальчик перелез через шатающийся забор, зашел с другой стороны дома, но и задняя дверь оказалась запертой. Илья не мог ни секунды оставаться на одном месте, ему хотелось куда-нибудь забиться, зажать себя, стиснуть стенами, оказаться в замкнутом пространстве. Не надеясь на себя, мальчик хотел найти спасение хоть в каком-то укрытии. Новая неуправляемая сила плескалась в мальчишеском теле, и он не знал, что с нею делать, куда ее применить.

Из зависшей над деревней фиолетовой тучи брызнули крупные и частые горошины дождя и с резиновым стуком ударились о сухую землю. Илья заметался меж яблонь и слив в поисках укрытия, пока ноги сами не занесли его в гущу малинника. Стараясь не смотреть на мертвую собаку, он на четвереньках пролез в круглое отверстие будки и затих, сжавшись в комочек. Из затхлого собачьего жилья были видны ржавая цепь и черно-белый труп в траве. Дождь прыгал над самой головой: спелые капли молотили по лохматому боку собаки, и Илье начинало казаться, что она еще дышит.

Внезапно дождь кончился, словно оборвался. Так же неожиданно в доме распахнулась задняя дверь и послышалась похабная частушка, пробиравшаяся вместе с человеком по мокрому саду:

"Он когда опохме-е-елится, то всегда говорит: любим все, что шеве-е-елится, а пьем все, что гори-и-ит".

Сперва Илья видел только ноги, но потом мужчина опустился на корточки. Дядька Влас всхлипнул, потом завыл, мотая взъерошенной головой и приговаривая малопонятное:

– Любил стервеца… и тебя, и Гришку. Падаль, ох падаль… и ты… вороны сожрут, ведь ни одна не подавится… Один, эх… у-у-у-уй…

Он схватил собаку за уши и стал целовать ее в искаженную мертвую морду, нагибаясь все ниже, ниже… дядя обернулся так резко, что судорога прошла по его полноватому телу. Знакомое лицо искривилось, стало вытягиваться и темнеть, приближаясь к отверстию. Деформированное дядино лицо быстро и незаметно покрылось густой черной шерстью, набок вывалился горячий розовый язык, с которого стекала жидкая слюна.

Конура наполнилась запахом тины и тухнущей рыбы. Мальчик, защищаясь, выставил перед собой ладони, а дядька Влас, игриво взвизгивая и извиваясь чешуйчатым телом, щекотал Илью по животу и коленям холодными плавниками, тыкался звериной мордой в промежность. Потом присел на свои лягушачьи лапки и, вытащив мальчика из конуры, стал стягивать с него шортики. Но Илье все же удалось вырваться из объятий чудовища. Не разбирая дороги, жадно глотая густой фруктовый воздух, он бежал по саду, облитому теплым июльским дождем.