| ПРОЗА | Выпуск 17 |
В его крошечном рабочем кабинете только и было, что чертежная доска с компактным рейсовским кульманом, письменный стол, большое окно и книжная полка на стене. На книжной полке лицом к окну стояла статуэтка, изображающая голову истукана с острова Пасхи. Друзья подарили ее Деду на день рождения. Они нацепили ей на нос старые очки и говорили, что это вылитый новорожденный, но без бороды. Когда Дед чертил, он стоял у самого окна, и свет на чертежную доску падал, как считалось, правильно, – слева. Но на самом деле так свет должен падать на письменный стол, а не на доску. На доске все наоборот, свет должен быть справа, иначе тень от линеек кульмана перекрывает прочерчиваемую линию и такие важные для Деда толщинки и пересечения. Дед это прекрасно знал по личному опыту, но он был человеком, привыкшим делать "как учили". Или, как говорила его жена Нина, "он ходит только по нарисованному".
Деревья прижимались к самому зданию, и иногда Дед переставал чертить, подолгу стоял и смотрел на мокрые стволы и действительно становился похож на статуэтку с книжной полки. Вечером, когда в темноте горел уличный фонарь, голые глянцевые ветки располагались вокруг него удивительно правильными, как на чертеже, концентрическими кругами. Дождь барабанил по жести, черкал косо по стеклу и напоминал Деду о незаконченной штриховке очередного разреза.
Прибалтийскую заоконную сырость Дед уважал. Она была задумчива, нетороплива, сосредоточена на своих звуках и запахах и проникала за любое стекло, в любой дом…
– Да не боись, ты его сразу узнаешь. Он же одноглазый, – Лохматый поставил ногу на бутовую стеночку газона и подтянул шнурок. – Ты сочинял? – он сделал ударение на "ты" и кивнул на пустой фонтанчик, окруженный заснеженными газонами.
– Ага, – рассеянно сказал Дед, – а ты ему место точно описал?
– Не боись, не боись. Если трезвый – найдет.
Дед вздохнул, глянул на часы, потом раздраженно сказал:
– Где ты этой фигни нахватался! "Боись, не боись…", шуточки эти кондовые… Уже достал своей бодростью!
Он сунул зажигалку прямо в топку своей старой трубки, затрещал и забулькал, скрывшись за синей дымовой завесой.
– Ну, бля, морской волк! – проигнорировав текст, но, оценив картинку, восхитился Лохматый. – Человек и пароход. Тебе бы еще гудок в задницу вставить…
– Гражданин, вы будете Владимир Аркадьевич? – строго прозвучало за спиной Деда, и Дед вздрогнул. Обернувшись, он увидел перед собой милиционера.
– Старший сержант Рогов, – козырнул милиционер. – Вы задержаны, пройдемте.
– Вот и все, а ты боялась, – весело объявил Лохматый и поднял со снега огромный рюкзак. – Пошли-пошли!
И он потащил свой брезентовый стог в направлении стоящего неподалеку старенького горбатого "Москвича", сравнимого по размеру с рюкзаком. Старший сержант Рогов улыбнулся, как бы отбивая конец шутки (на всякий случай, вдруг Дед и вправду испугался), и протянул руку:
– Коля. Мне вас Лохматый на фотке показывал: очки, борода. Все на месте. Поехали? Или ждем кого?
Дед поднял свой рюкзачок, пробурчал что-то в глубине бороды и тоже пошел к машине.
– Ну, и какой он одноглазый? – спросил Дед, подойдя к Лохматому.
– Да не он, – Лохматый крепил веревками свой рюкзак к багажнику на крыше "Москвича", – а это чудо-юдо. Я еще ни разу не видел этот драндулет с целыми фарами. Левая разбита – всегда! Можешь проверить.
– Ага! – гордо подтвердил старший сержант.
Въезд на Куршскую косу со стороны России начинается с Зеленоградского КПП. Конечно, пропуск они заготовили заранее, но увидев за рулем милиционера в форме, ребята с КПП пропустили их, о пропуске даже не вспомнив. Старший сержант Коля болтал без передыха, часто оглядывался, смотрел на Деда нагловатыми веселыми глазами и надоедливо выказывал свое расположение. Деду он сразу не понравился. Есть такой тип людей, у которых вежливость и наглость слеплены из одного материала, одно является продолжением другого. Дед чувствовал этот сорт людей, и вежливость их немедленно вызывала в нем тревогу и отвращение. Может, думал Дед, это и есть издержки специфических профессий? Как врач подхватывает вирус пациента. Напористая вежливость, и все время опасная такая улыбочка на морде…
Метров через двести после КПП они тормознули у автобусной остановки. Под двускатной деревянной крышей, развалившись на рюкзаках, дремал здоровенный белобрысый детина: красные щеки и могучий пар из ноздрей.
– Виктор Иванович! – опустив стекло, заорал Лохматый.
Детина проснулся, как кот: быстро и ясно открыл глаза, как будто и не спал. Глаза были хрестоматийно синего цвета.
– Виктор Иванович, Советский Союз! – уже обернувшись к Деду, объявил Лохматый. Торжественно, как на чемпионате по тяжелой атлетике.
Виктор Иванович улыбаясь, подошел к машине, втиснулся на сиденье рядом с Дедом, а рюкзаки разложил на своих и Дедовых коленях.
– Ну, что? Вмажем? – весело спросил Коля, булькая водку в граненый стакан и протягивая его Деду. – Вам по старшинству.
– Вы что, братцы, картину гоните, с утра прямо! Нам же еще ехать и ехать! – отстранился Дед.
– А также, пить и пить, – серьезно сказал Лохматый. – Пей, давай. Не тяни резину. Люди ждут.
– И что, он тоже будет, он же за рулем? – спросил Дед, кивая на милиционера.
– Пей, давай! – снова строго велел Лохматый.
И стакан обошел круг по старшинству: Дед, Лохматый, Коля и Виктор Иванович.
Нина была второй женой Деда. Первая жена, Люся, бросила его из-за квартиры. Казалось бы, знала за кого выходит… Как говорил Райкин: "…простой инженер"! Ну, не инженер, ну, архитектор. Но простой. Рядовой. Немолодой специалист. Квартиру получит лет через сто. Короче, развелась – и к родителям в Молдавию.
Нина была у них чертежницей. Тоже, как теперь Дед, брошенная. Яркая красавица – но с дочкой, с проблемами, с разочарованиями, тоже без жилья и тоже без перспектив. Все романы – только с женатыми. И тут вдруг вариант. Приглашают Деда в курортный городок на самом берегу Балтийского моря городским архитектором. С предоставлением, между прочим. Узнав об этом, Нина подошла к рабочему месту Деда, постояла немного и посмотрела на Деда нежно. Ни крутая лысина, ни фантастические складки и морщины, пролегшие между толстыми очками и рыжей бородой, ни вечная вонючая трубка в тонких губах не отвлекли ее взгляда от замаячившей трехкомнатной квартиры, которую она углядела сквозь тощий и нелепый силуэт Деда. И Дед, который совсем еще недавно принял уход Люси, как самый страшный удар судьбы, Дед, который был так рад возможности покинуть Гражданпроект, чтобы не видеть ненавистные теперь стены, этот самый Дед вдруг заметил нежный взгляд Нины, хотя не прошло и полугода с Люсиного отъезда. Он уже и сам не понимал, чего в нем больше: новой влюбленности или изумления по этому поводу. "Мужниных сапог не износила…" почему-то радостно повторялось в его ошалевшей лысой голове, и он не мог понять, причем здесь это.
– Володя, – говорил ему Старый друг, крутя в руке стопку холодной водки, – не лети сломя голову. Успокойся сначала, разберись. Что ты снова, как башкой в колодец! Устройся, получи жилье, осмотрись. Может, это и не единственный вариант, может, тебя какая-нибудь настоящая баба ждет, не дождется, а ты закусил удила…
Дед открывал рот ровным кружком посреди бороды, диаметром как раз по диаметру стопки, и опрокидывал туда, в этот свой бездонный диаметр, порцию водки как раз на один глоток.
– Нет, – хитрил он. – Если я сейчас не женюсь, мне трехкомнатную не дадут.
Он наивно полагал, что таким житейским доводом сможет убедить своего приземленного друга. Старый друг вздыхал, они снова наливали и снова спорили, и Старый друг в конце концов стелил ему в кухне на раскладушке.
А на новое место Дед поехал уже женатым человеком. И квартиру получил трехкомнатную, и даже Нинину дочку удочерил.
Нина стала работать у него в производственной группе, а он ездил по городу и его окрестностям, вживался и влюблялся в новую работу. Живое дело, требующее принятия решений в масштабе целого района, это вам не многоэтажку привязать. Но и проектировать он, конечно, не перестал. Набегавшись за день, а точнее наездившись на специально купленном для рабочих нужд мотороллере, он становился в конце рабочего дня к кульману и сочинял проекты благоустройства и всяких малых форм.
Новая жена не была в восторге от ритма его жизни.
– Что ты носишься, как пацан, по всему району? – бурчала она. – И для проектиков твоих мог бы взять кого-нибудь в производственную группу. Что ты все сам да сам! А у тебя, между прочим, еще и семья имеется…
– Архитектора ноги кормят! – терпеливо пояснял Дед, стараясь вложить в голос максимум доброжелательности.
– Да что-то не слишком кормят! – хмыкала она.
Нина и некоторые его новые знакомые намекали Деду, что распределение земли под гаражи и под частную застройку, что приемка зданий и выдача нужных документов – процессы не такие уж и бесплатные, и совсем не обязательно гордиться своей нищетой там, где все вокруг помогают друг другу. Дед прикидывался шлангом, чтобы не скандалить с Ниной, и постепенно в городке о нем сложилось мнение, что он мужик умный, но тупой.
Изредка приезжал Старый друг. Снова вертел в пальцах рюмку, снова смотрел на этот Дедовый трюк с опрокидыванием стопки "в диаметр" и снова Дед вырубался первым. Нина была рада приезду Старого друга, и причина этой радости была отчетливо видна: Нина смертельно скучала.
– Слушай, – шептала она Старому другу, когда Дед громко храпел на диване, – он же, как воинский устав! Его главные слова: "Не положено!". Он сам видит наши идиотства, но попробуй, заикнись. "Партия сказала – “Надо!”, комсомол ответил – “Есть!”". Каждый, кто чем-то недоволен, для него антисоветчик!
– Да ну, не сгущай! – увещевал Старый друг.
Кроме того, как видно, и любовь Деда не отличалась изысканностью.
– Я ему пыталась объяснить, – горячилась она, – что так с женщиной нельзя. Что я человек. Что меня надо сначала настроить. А он мне: "Ты что, балалайка, тебя настраивать!" Потом смотрела печально и смущенно в глаза Старого друга и спрашивала трогательно:
– Может, ты ему объяснишь? Тебе он поверит. Ты же вон какой: у тебя и опыт… и темперамент. У тебя дома, наверное, все по-другому…
Но Старый друг делал вид, что ничего не понимает, и Деду открывать глаза не решался.
Однажды Дед на любимом мотороллере возвращался из областного центра и увидел на подъезде к своему курортному городку искореженную машину, милицию и небольшую толпу. Он подрулил и спросил, чего там. Кто-то объяснил, что мужик с бабой врезались в дерево. Мужик – на месте, бабу увезла скорая. Дед уже собрался было ехать дальше, как вдруг увидел на асфальте сапог. Это был сапог Нины. Вернее так, он увидел сапог – и тут же, сам не понимая, почему, подумал о Нине.
В больнице сказали, что положение почти безнадежно: сорван скальп, множественные переломы рук и ног, сломаны ребра, выбиты все зубы, контузия, шок… Может, говорили иначе, но в памяти остался какой-то сюровый список, и Дед всю ночь просидел в больнице. На следующий день примчался Старый друг. Он знал, с кем она была в машине, но снова не решился открывать Деду его необъяснимо слепые глаза. Да и кто в подобной ситуации решился бы?
Все, однако, пошло на поправку. Очень нескоро, очень потихоньку, но – пошло. Когда, наконец, был снят почти весь гипс, приросло все, что было пришито, Дед смог забрать ее домой. Теперь он делил время между работой, дочкой и женой. Он стирал, он готовил, он проверял уроки… Сначала на руках, а потом в кресле выносил Нину на улицу и гулял с ней. И вы’ходил ее. Она вернулась на работу, и только очень опытный глаз мог различить следы тяжелой работы хирургов. Единственно, бросались в глаза золотые искры новых коронок.
Через два года после случившегося, Дед, придя после работы, обнаружил на столе записку: "Подала на развод и на размен квартиры. Уезжаю на Север. Алименты переводи на…", и указан адрес.
Приехал Старый друг. Пили. Дед все время кашлял, протирал стекла очков и обвинял Старого друга в предательском молчании. Друг сначала сдерживался, но затем, опьянев, пустился в откровенности, и они рассорились насовсем. Друг хлопнул дверью и уехал…
А потом нарисовался Лохматый.
"Москвич" катил по утрамбованному снегу дороги, по обеим сторонам которой изменился пейзаж. Все шоссе Восточной Пруссии аккуратно, по-немецки обсажены деревьями. На каждом стволе, на расстоянии метра от земли, проведены белые полоски. Для безопасности водителей. Так что, сливаясь в перспективе, они превращаются в две неразрывные белые полосы. На Куршской косе начинается сплошной лес, подбирающийся к дороге с двух сторон пушистым молодняком. То есть, полос нет, а просто – шоссе, а по бокам лес. И дюны. И еще знаешь, что слева – море, а справа – залив.
Стакан уже два раза обходил круг по старшинству, и Дед удивлялся ровному ходу машины. Коля весело пел блатные песни, а Виктор Иванович снова уснул.
– Владимир Аркадьевич, – с пьяной развязностью, всем корпусом повернулся Коля к Деду, – вы по этой дороге до Ниды доезжали?
– Ты на дорогу смотри, – строго сказал Дед. – Я Нерингу всю знаю.
– А вот я могу с закрытыми глазами определить, заехали уже в Литву или еще здесь телепаемся. Как трясти перестанет, так или остановились, или в Литву въехали. Заграница!
– Ты на дорогу смотри! С глазами он закрытыми… – пробурчал Дед и снова стал жечь зажигалкой свою коричневую кочегарку.
– Да ладно, Дед, – потянулся Лохматый. – Приехали уже. Еще кило’метр – и сворачиваем.
Примерно через минуту "Москвич" свернул влево и, переваливаясь, пополз по жуткой дороге сквозь лес к месту назначения. Дед оживился и стал высматривать между деревьев обещанный свет в окне.
Оставшись в одиночестве и переехав в разменянную однокомнатную халупу в старом, еще немецком доме, Дед затосковал как пес. Даже главное болеутоляющее – работа – не помогало. Каждый вечер он пил по-черному, пока не стал просыпать службу. Горела желтая настольная лампа, за окном нескончаемо лил дождь, книги на самодельных полках во всю стену – покрывались плесенью, телек – разве что паутиной не зарос. Под пепельницы шли все прибывающие пустые консервные банки.
Однажды, весной, когда дожди прошли, и наколотый на доску ватман стал нестерпимо слепящим от солнца, вызвал его к себе председатель исполкома и, помолчав для сановности, медленно заговорил:
– Слушай, Владимир Аркадьевич, что будем делать?
Дед засопел трубкой.
– Я думаю, дурью ты маешься. Хочу тебя в отпуск послать. То есть, что значит, в отпуск. Работать будешь. За городского архитектора оставляй зама, а сам делом займешься.
Он расстелил на столе синьку с планом этажа.
– Видишь, это кабинет политпросвещения. А на этой стене, напротив Ленина, я хочу, чтобы была карта всей курортно-промышленной зоны. С лампочками там, кнопками, названиями… Ты по дереву резать можешь?
Дед тупо смотрел на председателя.
– Вот из дерева мне и вырежешь. Чем этих бандитов из худфонда звать и тысячи им платить, я тебя попрошу за твои же отпускные. Да и из тебя дурь повыйдет.
– Какие лампочки с кнопочками, если это резьба по дереву? – возмутился Дед.
– Свободен! – потянулся к телефону председатель. – Завтра принесешь мне эскиз и заявление на отпуск. И дерево, давай, заказывай у Пояркова, он уже в курсе.
И, как ни странно, председатель оказался прав. Дед резал дерево, как член кружка "Умелые руки" – восторженно, запоем. Он установил козлы под соснами, во дворе исполкома, за гаражами, где его никто не видел, включал "Маяк", и пока резал, ничего не слышал и ни о ком не думал. Холодное, ослепительно заточенное лезвие полукруглой стамески входило в теплое тело дерева, не причиняя боли, оставляя неправдоподобно гладкий след, отваливая вбок веселую нежную стружку. Дерево поддавалось легко, но не всегда, и тогда приходилось по ходу выдумывать какой-нибудь прием: то пластический, художественный, то просто технический, чтобы обмануть волокна, избежать скола, обойти или использовать сучок. Наступал момент, когда ему казалось, что он затеял склоку с деревом, что спорит с ним, хитрит и по-детски хочет переспорить...
И вот в один из дней, когда он, как поехавший крышей, разгребал очередной конфликт с деревом, прозвучал веселый беспечный голос, от которого Дед дернулся, как будто его разбудили.
– Привет, вы Владимир Аркадьевич? Можно мне поработать рядом с вами? Все равно здесь навалом стружек, а меня с моей резьбой отовсюду гонят.
Дед с огромной неохотой оторвался от капризного изгиба геральдической ленты. На траве рядом с ним сидел молодой мужик, на лице которого архитекторское око Деда отметило, что называется, эклектику с большой буквы. Простые, деревенские черты, нелепо украшенные усами и бородкой Дон Кихота (причем усы, торчали явно не симметрично), и нелепая лохматая копна прямых волос. В руках он держал небольшую деревянную заготовку и диковинно изогнутую стамеску.
– Я ювелир из Дома быта. Новый, недавно к вам приехал – не дожидаясь ответа, говорил странноватый мужик. – Сергей. Мне сувенир делать велели. Ну, к празднику вашему, к открытию сезона. Для юрмальской делегации… У нас в цехе резать не дают, говорят, где велели, там, у них, мол, и делай…
– Не понял, – сказал Дед. – Какой сувенир, где велели?
– Да у вас же и велели. Первый ваш, секретарь. Горкома. Вызвал, говорит, сувенир из дерева с янтарем сделаешь? Я говорю, запросто! Он говорит, не просто, а чтоб юрмальцам вручить. Я говорю, да хоть паланговцам…
– Подождите, – перебил Дед. – При чем здесь ювелир? И кто утверждал эскиз? Из чего сувенир, из дерева?
– Ну да! Я вообще-то монументалку всю жизнь делал. Но мне один фиг, что дерево, что бетон: я все могу. Знаете, на вечной мерзлоте монументалку молотить! Не пробовали?
– Почему я эскиз не видел? – Дед заговорил официальным тоном. – Кто утверждал?
– Да Первый ваш сказал: "Не до тебя ему сейчас", и сам все утвердил.
– Покажите! – велел Дед.
Работа Деда удивила. Это была настоящая резьба, мастерская, живая. Текстура дерева подсказывала автору декоративные идеи, которые ни в каком эскизе не учтешь. То есть, была главная мысль, но она была, как музыкальная тема для джазиста: главной здесь была импровизация.
– Так я посижу здесь, поработаю? – с прежней беспечностью улыбался Сергей. – Я не помешаю. Только инструмент у вас хреновый. Таким липу резать, – и то намаешься…
– Это и есть липа, – перебил Дед.
– Это липа? – заржал Сергей. – Нет, дедушка, это не липа. Это осина. Тоже мягкое дерево, но до липы ей далеко. Это как тополь, резал тополь? Если уж не липа, так лучше ольха…
И пошла бесконечная череда слов, названий, технологических подробностей и глупых прибауточек. И внутри всей этой болтовни было бы, наверное, много интересного, если бы удавалось по ходу очищать нужное от лишнего.
– Ладно, есть у меня стамесочка для осины, – сказал Сергей, протягивя Деду свою диковинную стамесочку. – Мне один цы’ган, кузнец, парочку клюкарз сварганил!.. Вот гадом буду, дам тебе одну, так ты всю карту только ей вырежешь. У вас здесь такого инструмента нет! А с липой тебя надули, не липа это…
Дед расстроился. Во-первых, он позавидовал. Болтливый, странноватый, но, несомненно, талантливый гость смял ему все удовольствие от резьбы, между делом показав, что такое настоящая работа, не любительщина. Во-вторых, ему было слишком хорошо одному, без компании, он отмокал и оттаивал в своем чудесном одиночестве, и бесцеремонное вторжение этого гостя из вечной мерзлоты раздражало.
– А почему вы ювелир?
– Да ладно, говори мне "ты". Меня Серега зовут…
– Вы уже говорили.
– Ну вот, в детдоме меня все Серым звали. Так всех Серег зовут. А я, между прочим, и не знаю, Серега ли я. Может, я вообще – Саша. Мы близнецы были, как в том анекдоте. Один помер, а я – другой. Но кто именно из двух, никто не знает. Мы ведь в лагере родились. Нас у матери сразу отняли. Один помер, а мама не знала, какой… А потом нас в северный Казахстан сослали. Батя мой еще там, в лагерях загнулся. Ну мама и решила, что я буду Сергей. А какая разница, нас ведь могли с самого начала наоборот назвать, правда? Да. Так вот здесь меня почему-то сразу не Серым, а Лохматым прозвали. Так что можешь звать меня, как хочешь – я отзовусь.
– Ну, хорошо, а как… ну, пусть будет "ты", как ты на ювелирку попал?
– Жена сюда работать приехала, а я для себя работы не нашел. Сунулся к тебе, а ты со мной говорить не стал. Единственное место – комбинат бытобслуги, украшения из янтаря клепать. А мне один фиг… Я все умею. Февку за один день освоил…
– А кто жена? – спросил Дед, смутно припоминая, что кажется, да, ломился тут к нему кто-то в поисках работы, но доверия не вызвал.
– А жена у меня Ольга Шумская.
– Что, директор Дома одежды?! – изумился Дед. Ну, никак эта элегантная светская дама не сочеталась в его голове с сидящим рядом на траве простоватым шалопаем.
– Так что, пойдем ко мне, я тебе клюкарзу выдам? – не задерживаясь на этой теме, спросил Лохматый. – У меня много чего интересного есть.
И как ни странно, Дед согласился.
И как ни странно, все оказалось правдой. Клюкарза (полукруглая стамеска, изогнутая буквой S) была и в самом деле необычайно удобна, закалена особым способом, и Дед действительно, до самого конца работы использовал только ее. Коллекция курительный трубок, которой Лохматый хвастался всю дорогу и в которую Дед ни на секунду не поверил, и вправду имелась и насчитывала более тридцати видов. Особенно он удивился трубке Вест Покет, которая, судя по названию, была предназначена для жилетного кармана, и о которой Дед слышал, но думал, что это выдумка.
– Ты что! – с энтузиазмом Хле