Александра КОЗЫРЕВА

Вальдемар Вебер. Черепки. – М. "Издательство Руслана Элинина", 2001.

"Лишь догадываться о целом" – две последние строки из шести, составляющих стихотворение, давшее название всему сборнику. Стихи, черепки сосуда, по которым мы можем лишь догадываться о целом.

У меня, как у читателя, возникает ощущение, что поэт неторопливо и ненавязчиво разгадывает кроссворд Всевышнего. Сочетание слов "лишь догадываться" повторится и в другом стихотворении – "Об одном друге":

С ним хорошо молчать.
Его молчание не превращается в муку,
не требует суетливого поиска темы.
Оно естественно, как молчание природы,
наполнено напряжением монолога.
О сути которого
можно лишь догадываться
по обрывкам фраз...

Предельная бережность и нежная деликатность к веществу мира, в любой форме его проявления, включая самую трагическую – смерть, не оставляет автора ни на одну строку в той смысловой, звуковой, образной мозаике, что составляет основу поэтического текста.

Узкая, шириной в ладонь книжка. Сотня страниц предельной почти суггестии верлибра. Словно слои каменноугольных напластований, содержащих в потенциале колоссальный эквивалент энергии. Но ровно так, как для добычи глубинной, а, следовательно, самой энергоемкой руды, потребна некоторая сумма адекватных усилий, для чтения этой книги нужны как внешние условия – ее не прочтешь в метро, так и определенный внутренний настрой, ибо зачастую внешне скупые образы стихотворения – лишь ключ, толчок к последующему саморазвертыванию целых образных каскадов. Возможно, предельно концентрированно это выражено в самом кратком стихотворении сборника "Тетя Мария":

Но уже в первом стихотворении книги этот авторский посыл исчерпывающим образом очевиден:

Букет роз,
слегка распустившихся,
но уже начинающих подвядать,
похожих нa плотно скрученные
рулончики свитков.
Боюсь, что они так и не развернутся
и я не прочту написанного на них.

Бережность к хрупкости дарованного человеку мира и величайший пиетет к языку его тайнописи. Эти мотивы возникают в книге неоднократно, можно сказать, входят в число ведущих. Так, в стихотворении "Голландский натюрморт" речь идет в том числе и о неком письме: "...тебе не узнать о его содержании, / не выведать тайны, сокрытой в нем... / Покидая зал, / утешай себя тем, / что чужие письма читать не принято". "Пусть тайну тайн хранит немой покров" –скажет автор в другом стихотворении, посвященном А. Прокопьеву.

Поэт стоит на страже privacy мироздания. И трудно становится уйти от мысли, что широко разрекламированное открытие генома человека и не связано, возможно, напрямую с последними трагическими событиями новейшей истории, но может, как говорится, "не там копали"? Второе стихотворение сборника носит название "Дождь", но метеорологическая зарисовка оказывается провокацией, тропом в ветхозаветное пространство-время, или, точнее, притягивает, вовлекает оное в наше сегодня:

Вот так бы он лил и лил,
и случился потоп,
и покрыл наш позор,
а мы бы спаслись...

Тот же эффект возникает и в стихотворении 1981 года "Третий Рим", где "глас волчицы / над опустошеным градом" разрушители принимают "за вой конвойных собак". И других подобных примеров в книжке немало.

Прямое дело художника вообще и поэта в частности – расширение прежних границ пространств, при этом неважно каких – мыслительных, географических, любых других, равно как и взлом барьеров между ними. Так, "Облака моей родины / принимают очертанья... / желания вырваться / из оков бесчестия, / за пределы свершившегося...", а в стихотворении, посвященном Виктору Санчуку "вновь запевает дрозд / освобожденный / из клетки черепа /...прутья решетки / превращаются в солому в осоку / в камыш в стебельки в траву / и вот уже на легкой лодочке / я плыву / и не знаю / во сне ль / наяву..." А зависть, например, эмигрирует из категории чувств в другие измерения:

Зависть – категория времени.
Дробит вечность
на крохи.

Поэт жонглирует смыслами, обнажая процесс рождения парадокса, сердцевины жизни и поэзии, ее части, в том числе:

Обморок,
приводящий в чувство.
Немота,
возвращающая речь.
И еще:
Для оправдания тьмы говорят:
без нее ты не увидел бы света,
для оправдания лжи:
не осознал бы правды...
Какова же должна быть степень
тьмы или лжи,
чтобы пробиться
к полному свету,
узнать всю правду!

Неимоверный, казалось бы, непреодолимый, трагизм человеческого бытия замиряется лишь неистребимой жертвенностью всего предшествующего:

Выжженные ландшафты сердца.
Каждый раз думаешь:
уже ничему не взрасти
на этих погубленных нивах.
Но взгляни –
цветет,
разрастается буйно крапива
на благодатном,
на благодарном прахе.

И, конечно же, детство, как едва ли не последнее прибежище надежды:

"О нет, далеко не все сети, заброшенные в пруды детства, порвались, – до сих пор кормлюсь тем уловом..."

Зоркость и тщательность наблюдения роднит поэта с художником, живописующим натюрморт. И начинается сборник с букета роз, слегка распустившихся, и не случайно, вероятно, возникновение в книге стихотворение "Голландский натюрморт", и именно через луч, заглянувший в окно, границы натюрморта раздвигаются до вселенских, а возможно и галактических, как, к примеру, в следующем стихотворении:

Взглянуть на этот мир не с высоты луны,
она, как все на свете, бренна тоже,
но на нее саму со стороны,
с иных вершин, с той горней вышины,
откуда видно, как из царской ложи.

Обрывая цитируемое стихотворение на первой трети, я испытываю чувство почти физического дискомфорта, понимая, конечно, при этом, что невозможно перепечатать в небольшой статье все стихотворения этой потрясающей книжки.

Замечательное послесловие к этой книге Виктора Санчука озаглавлено строчкой одного из стихотворений Вальдемара Вебера "Жизнь продолжается". Вторя Виктору Санчуку и перефразируя Осипа Мандельштама, предположу, что если ценой немыслимого напряжения или чуда, или, коли каждого по отдельности будет недостаточно, того и другого вместе, удастся таки "склеить трех столетий позвонки", в данном случае культуры, литературы и поэзии, то заслуга в этом Вальдемара Вебера вообще и этой книги, в частности, будет со временем очевидна.