Письмо в редакцию

Глубокоуважаемые г.г. редакторы!

В 16 номере вашего журнала опубликована статья Сергея Новикова "”Лестница в небо” для прозаиков Петербурга: от анамнеза к диагнозу", название которой заставляет предположить, что ее автор является психиатром. Однако, в процессе чтения текста обнаруживается, что автор склонен идентифицировать себя с литературным критиком. Именно этим обстоятельством и вызвана моя реакция.

С. Новиков, заметив, что ваш "толстяк" до сих пор балансирует между литературным альманахом и собственно "журналом" по причине слабости критико-публицистического раздела, поспешил исправить это печальное обстоятельство, предложив вам свой критический опус, судя по всему не без задней мысли повлиять тем самым на "литературную политику" издания. К сожалению, вы опубликовали его текст. Я говорю так не из личной обиды или оскорбления (литературные скандалы еще никому не вредили!), но руководствуясь тем же мотивом, что и наш автор. В самом деле, если позволительно, чтобы на страницах журнала резвились самые разные литературные звери и зверюшки, то страницы критического раздела следовало бы предоставлять лишь людям, я не говорю "политкоректным" (интеллигентный человек может "поставить на место" любого графомана и не прибегая к медицинской терминологии), но "литкорректным", т.е. имеющим внятные "персональные представления о том, каким может быть сегодня" (стр. 417) критическое письмо. В противном (нашем) случае вы рискуете тем, что за "самосознание" вашего журнала будет принято сознание среднестатистической закомплексованной учительницы литературы советской закалки, склонной к доносительству, ибо именно таковым выглядит рефлектирующий "критический герой" Сергея Новикова. Аргументирую.

1. "Среднестатистическая" – менторская деятельность которой аксиоматизирована эвклидовым разграничением (очевидно, неизвестным редакторам журнала) "параллельных" типов письма – "поэтическим и прозаическим" (стр.416), последнее к тому же наделяется ею четырьмя "тривиальными аспектами", к которым относится обязательное "усмотрение смысла в реальности" и почтительное "уважение" к миру (опыт мастеров абсурда она, конечно же, игнорирует).

2. Чем же еще, если не комплексами, можно объяснить раздраженную реакцию на "яйца", "баб" и "групповой секс" в тексте В.Кушева и нежный румянец стыда, заливающий ее щеки от "недозволенного" нарушения "личного пространства другого человека" (стр. 431) при чтении "дневниковых записей" Леона Богданова?

3. "Учительница литературы советской закалки" – поскольку

а) никогда не слышала о Василии Розанове (с "Опавшими листьями" которого, а не с максимами Ларошфуко, следовало бы в противном случае соотнести текст Б.Останина);

б) для нее "упражнения сюрреалистов в своем существе не имеют ничего общего с художественной прозой" (стр.425);

в) по опыту собственной работы знающая, чем можно читателя "раз и навсегда оттолкнуть от литературы вообще" (стр.418);

г) не представляет себе, как можно "найти смысловой заменитель" советской системы ценностей, "который был бы в состоянии стянуть в целостность повествование, наделить целеполаганием жизнь его персонажей и создать в прозе образ человека как ”героя”" (стр. 422).

4. "склонной к доносительству" – поскольку на группу прозаиков из СПб проецируется "облик идиотизма" (стр.421), "социально опасных душевнобольных людей", "безумствующих убийц" и СПИДоносцев (там же).

Удивительно ли, что при таком сознании С.Новиков, ничтоже сумняшеся, по опубликованному Прологу судит о всем произведении, категорически заявляя, что "сама ”идея” романа ”Шрам от харакири” не имеет ничего общего с художественной литературой" (стр.425); более того, о всем проекте, поскольку роман является частью обширного научно-художественного проекта? Позволительно ли, не ознакоимвшись со всем проектом, отождествлять лирического героя Пролога романа с автором, как это делает Новиков? Ведь не только профессиональный критик, но и просто внимательный читатель может сообразить, что основной корпус романа отличается по форме от Пролога, трудностью восприятия которого озабочен не только С.Новиков, но и сам герой, пишущий роман. Он даже предлагает читателю "опустить его при первом чтении".

Можно ли при таком уровне критического "мастерства" доверять суждениям С.Новикова об остальных прозаиках СПб – судить читателю. Нам же остается выяснить главный вопрос: чего боится Новиков?

Он боится, что "идиоты" социально опасны, потому что "не ведают, что творят": герой рассказа Шпакова "Лестница в небо", опубликованный в том же номере, хочет осчастливить людей, вырастив в песочнице дерево, по которому можно взобраться на небо, и с этой целью сажает в оную противопехотную мину, принимая ее за семя этого "мирового древа". Новиков т.о. воспринимает тексты СПб писателей за такие-вот семена. С этим нельзя не согласиться, тем более, что по крайней мере один герой (Пролога) отдает себе в этом отчет. Цитирую: "К началу августа роман полностью сложился в моей голове. Набив портфель рукописями, я шел, усмехаясь по полуострову: Д.А. сторожил взрывчатку. Увидев меня, он приветственно замахал рукой и проворно спустился с крыши".

Герой Кушева с удовлеторением ассоциирует свой роман со взрывчаткой. Воспринимает ли так свой труд сам Кушев – сказать трудно, не ознакомившись со всем корпусом. Так или иначе он выводит в нем героя, пишущего роман, который должен взорвать мир. Идея вполне тривиальная для русской литературы, начиная с нереализованного замысла Гоголя (во II томе "Мертвых душ") и героя "Села Степанчиково". Почему же в таком случае Новиков решил, что "сама ”идея” романа ”Шрам от харакири” не имеет ничего общего с художественной литературой" (стр. 425)? Просто потому, что "воспринимает судьбоносные амбиции автора, вознамерившегося открыть новые пути развития для челоевечества, хорошо еще как комические"? Но почему в таком разе он "социально опасен"?

Мне бы хотелось, чтобы вы опубликовали мое письмо.

7.07.02,

Санкт-Петербург