На краю Ойкумены

После пяти лет существования журнала "Крещатик" только благосклонностью звёзд можно объяснить случайную встречу в Киеве главного редактора журнала Бориса Марковского (Германия) и члена редколлегии Ларисы Березовчук (Санкт-Петербург). Как оказалось бесконечные е-mail’ы не могут заменить живого общения, в котором мысли подчиняются не деловой необходимости, а пристрастному субъективному отношению к литературному процессу и судьбе журнала. Эту беседу редакция предлагает вниманию читателей, чтобы они могли представить себе, насколько сложна, трудно координируема эстетическая и публикационная политика любого литературно-художественного периодического издания, в том числе и такого "странного" как "Крещатик" – родившегося на перекрестке различных литературных традиций и геополитических тенденций.

Усевшись под зонтиком в кафе на Печерске и будучи способными пить только холодную минеральную воду "гости" столицы Украины, окончательно одурев от жары, неожиданно для себя и одновременно синхронно друг с другом осознали, что литературный процесс в русскоязычной Ойкумене намного прохладнее, чем окружающая среда. Повсюду адский зной, если не зной, то наводнения или глобальные катастрофы – самолеты разбиваются, подводные лодки тонут, политики воюют друг с другом и с собственными народами, а в литературе – штиль, меццо-пиано и температура, как при кондиционере – какая нужна, такая и будет. Именно это соображение послужило точкой отсчета в беседе главного редактора (Б.М.) со своим коллегой (Л.Б.).

Б.М. Лариса, почему вы плохо работаете?

Л.Б. Борис, я работаю хорошо в меру поломанного плеча и такой же ноги. Что можно написать при поясном гипсе и на какое литературное сборище можно пойти в гипсовом сапоге?

Б.М. Это не дело. Вас в Питере двое (я имею в виду членов редколлегии) – вы и Констриктор, в Новосибирске – Лощилов, в Одессе – Херсонский, а работа стоит, журнал топчется на месте... Задача редакционной коллегии, на мой взгляд, заключается в том, чтобы создать журналу бренд (и, желательно, не один), раскрутить его и внедрить в сознание читающей публики, и что не менее важно, в сознание дееспособных литераторов...

Л.Б. Размечтались. Однако, полтора литра "Бон Аквы" для такой беседы явно мало...

Б.М. Я вам о журнале, Лариса, а вы мне о температуре…

Л.Б. А чего вы, собственно, хотите? Журнал читают? Читают. Сами знаете, что даренные авторам номера переходят из рук в руки и даже "зачитываются" т.е. не возвращаются владельцам. Две презентации в метрополиях прошли? Прошли. Присутствовали даже те, кто в "Крещатике" не публиковался. Значит, журнал вызывает интерес. А вот что не покупают – ведь почти не покупают, правда? – так где и какие журналы сейчас покупают, если даже глянцевые издания разносят по офисам и раздают женщинам в фитнес-клубах. К тому же, журнал безгонорарный, не поддерживаемый ни традиционными структурами типа старого совписа, ни новыми неолиберальными литературными тусовками. К тому же, господин главный редактор, камень в ваш огород. Вы живете в Германии, авторы у вас – со всего мира. Где связи с западной славистикой? Контакты с западными университетами гораздо легче налаживаются непосредственно на местах, нежели из России. Публикуете русскоязычных американцев – значит, должны они ради себя, любимых, пошевелить разными частями тела и добыть 0,25 печатного листа от какой-нибудь профессорши: пусть бред, пусть высосано из пальца, но это будет живое мнение, актуальное сиюминутностью и неожиданное для российских читателей. А что в Израиле, Германии, Франции, Австралии, наконец, нет славистики? Пусть напишут, что ничего не знают о современной русскоязычной литературе или перечислят два-три имени, набивших оскомину – Сорокин, Пригов, Ерофеев – и то будет хорошо...

Б.М. Славистика есть. Денег у журнала нет.

Л.Б. Дорогой Борис, если западному слависту объяснить, причем, любовно объяснить, каких знаний у него нет о литературе страны, на исследовании которой он зарабатывает хабилитированного доктора, и то, что свободное высказывание мнения о литературе дикой неизвестной Росси с ее постсоветским безумием – свидетельство его высочайшей научной компетенции, да еще подсунуть ему под нос диктофон, чтобы он не страдал над письменным текстом, – вы без большого труда (и без всякого гонорара) получите свои 0,25 п.л. в разделе "контексты" или "критика", живой и важный для журнала материал. Только этим надо озаботиться и напрячь авторов, которые живут у этих славистов под боком.

Б.М. Лариса, с точки зрения человеческих взаимоотношений, возможно, даже и научных интересов западной славистики все, что вы говорите так и есть. Но нужно учитывать, что у нас нет людей, которые бы занимались выколачиванием такого, действительно драгоценного материала.

Л.Б. Я же сказала: авторы.

Б.М. Помимо наших обязанностей в журнале и я, и вы – тоже авторы. И пойдите найдите литераторов – не важно поэта, прозаика – который бы выбивал материал не о себе любимом, а о ком-то другом или даже о журнале, в котором печатаются его произведения. Разве вы не знаете, что литераторы с их амбициями – публика в высшей степени самолюбивая, и у нее есть только один интерес – свой собственный. Это я еще говорю о благородных материях, таких как творчество, репутация в литературных кругах, слава, наконец. А если иметь в виду безгонорарный журнал "Крещатик", то я затрудняюсь назвать фамилию литератора, который бы из альтруистических побуждений написал хот пару строк о ком-то другом. Вот вы, к примеру, написали?

Л.Б. Ну, нет. И в вину себе это не ставлю. Не пишу я о своих собратьях-поэтах не потому, что ленива, а потому что зачастую этого просто нельзя делать. Вот любому критику можно, а дееспособному автору нельзя ни при каких условиях.

Б.М. Это почему же нельзя?

Л.Б. Потому что тогда мои взаимоотношения с коллегами-литераторами должны будут подчиняться фактору присутствия, как в то время, когда я была куратором литературного клуба "Лицей". А теперь я вышла из-под действия фактора присутствия. Пусть другие там крутятся. Я же хочу остаться литератором, сторонящимся любой из идеологических тенденций в обществе.

Б.М. О какой идеологии идет речь? Вы же в "Лицее" делали важное для литературы дело. Не понимаю. Я, наверное, отстал от литературной жизни в метрополии.

Л.Б. Слово "отстал" здесь не подходит. Это что-то другое, связанное с фактором присутствия в литературной практике. Не важно, ориентируетесь ли вы в том, что и кто написал; не важно, какова эстетическая ориентация журнала; не важно, каковы лично ваши – как главного редактора – литературные вкусовые пристрастия – вы же живой человек, а у каждого живого человека они, естественно, должны быть. То, что я назвала "фактором присутствия", не имеет прямого отношения к качеству текстов предлагаемых для публикации. Фактор участия автора в литературной практике – вещь по своей природе скверная, потому что она связана с тоталитарными способами формирования общественного мнения о литературе. Вот вы когда последний раз были в Москве?

Б.М. Лет двадцать не был.

Л.Б. Вот видите. Как вы думаете, по какой причине лет десять тому назад в Москве, да и в Питере тоже, литературные клубы вдруг начали расти, как грибы? Для того чтобы все узнали о замечательных поэтах и прозаиках, которые при советской власти должны были сидеть в андеграунде? Для того чтобы публика, послушав их творения, восхитилась и ринулась в книжные магазины искать новинки? Ничего подобного. Именно в клубных литературных тусовках 90-х годов сформировалась когорта молодых так называемых критиков, деятельность которых не имеет ничего общего с традиционной литературной критикой. И эти люди не похожи на обычных для запада литературных агентов. Чем они тогда занимаются? Вы знаете?

Б.М. Нет, не знаю.

Л.Б. А мы все, живущие в метрополии, знаем. Литераторы, как ни странно, в общении народ бессловесный, они боятся публично сказать не только о себе, но и о своих коллегах. В результате слово оценки перешло к говорливым юношам и барышням, у которых по молодости лет хватает времени и сил носиться по всем литературным тусовкам и знать всё обо всех. Так вот, фактор присутствия означает в литературной практике одновременно способность к связной публичной речи по вопросам литературы плюс физическое наличие в определенном месте в определенное время. В результате Москва и Петербург породили за последнее десятилетие нескольких борзописцев…

Б.М. Нескольких? Всего? Вы не оговорились, Лариса?

Л.Б. И этого хватает. Потому что к тридцати годам, усевшись в кресло редакционных коллегий газет и глянцевых журналов (о "толстяках" я не говорю – там публика приличнее), эти юноши и девушки "по щучьему велению, по моему хотению" определяют, кто в России хороший литератор, талантливый, называя его "актуальным", а кто – плохой, бездарный, припечатывая такого определением "маргинал". Понятно?

Б.М Что-то не очень. Никак не могу сообразить, как этот фактор присутствия вкупе с юношами и девушками соотносится с литературой, о которой мы, собственно, и ведем речь.

Л.Б. А никак не соотносится. Потому что, если эти "золотые перья" не назовут прекрасный роман литературой, то он фактом литературы и не станет. Будет только стопка бумажек в столе автора или тысячи знаков в компьютерной памяти.

Б.М Категорически с этим не согласен.

Л.Б. С чем не согласны?

Б.М. С подобным положением вещей в литературной практике России.

Л. Б. А что вы или я можем сделать?

Б.М. Издавать журнал.

Л.Б. Ну и что? Вы разве не сталкивались на протяжении этих пяти лет с отрицательными отзывами на "Крещатик" – не только на какие-то отдельные публикации, которые, понятно, могут быть не совсем удачными, но на саму идею нового русскоязычного "толстого" журнала, каковым является "Крещатик". Плохой "Крещатик" в принципе – и всё тут. Ведь на самом деле "толстяков" осталось мало. Это глянцевой белиберды издается сотнями наименований. На любые темы. А вот "Волга" недавно закрылась. В бедном Петербурге всего два литературных журнала – "Нева" и "Звезда". Москва же – богатая, но появился ли в ней хоть один новый "толстый" литературный журнал, выдержавший хотя бы три года жизни? Теперь давайте подумаем: почему "глянцевых" много, кто-то в них вкладывает деньги (и большие деньги!), а традиционные и авторитетные у отечественного читателя "толстяки" дышат на ладан? Мне не понятно, как можно в этой сложнейшей экономической ситуации огульно ругать новый журнал, который все-таки пять лет держится на плаву? Элементарно пораскинув мозгами, приходишь к выводу, что серьезные и достойные литературные журналы, как это ни чудовищно, кому-то мешают.

Б.М. В это невозможно поверить. Российские "толстяки" обладают профессиональными редакционно-издательскими коллективами, своей аудиторией читателей, связанной с эстетической программой журнала, историей существования, наконец. Почему в свое время я сориентировался на традиционный тип "толстого" журнала, хотя за окном уже дули иные ветры? Потому что в моем представлении "толстяк" – это, своего рода, ОТК для современной литературы – знак качества. А уже после журнальных публикаций литератор со своими произведениями выходит к массовому читателю, если они того стоят. При замысле "Крещатика" для меня и моих единомышленников, надеюсь и для вас, было важным сохранить "толстяк" как литературную институцию, обновив ее содержание и географию авторов. "Крещатик" – это журнал русскоязычной Ойкумены. Вы даже не представляете, как разбросало по миру людей, пишущих на русском языке, сколько среди них талантливых, как они тоскуют о читателе из метрополии, и как "Крещатик" старается вернуть эти имена в Россию, сделать их достоянием российской литературы.

Л.Б. Да, в пафосе вам не откажешь… Почему-то я, кроме как в моей статье, которую написала еще не будучи членом редколлегии, не сталкивалась с реакцией на эту сторону проекта "Крещатика" и ее оценкой.

Б.М. Вот и я о том. С первого момента появления журнала и до сих пор я почти физически ощущаю отторжение идеи "Крещатика", как в родном городе Киеве, так и в метрополии, не говоря уже об Интернете – на всех уровнях: от истеблишмента до дилетантов, дискутирующих на литературных сайтах. И критиковали бы конкретного автора – было бы понятно. Нет. В принципе "Крещатик" – это плохо. Он провинциальный, он маргинальный, он неактуальный.

Л.Б. Все-таки Борис, ваша оторванность от метрополии сказывается. Вы человек – на редкость наивный. Разве дело в литературе? Разве понятием "актуальный" обозначаются художественные достоинства романа, стихотворения, творческого метода автора? Даже в совдеповском словосочетании "актуальная тематика" было больше смысла, имеющего отношение к литературе. "Актуальность" сегодня – это, скорее, качества человека, который называет себя литератором. Он, возможно, что-то и пишет, но это не так важно. Главное, что он в соответствии с фактором присутствия ведет себя таким образом, что его считают успешной персоной. Грубо говоря, у актуального писателя на лбу начертано огненными литерами "я – успешный", а не более нам привычное "я написал гениальный роман".

Б.М. Не верю!

Л.Б. Было бы хорошо, если бы я это выдумала. Увы, это – жестокая реальность. И самое интересное, что драки за успешность, т.е. актуальность возникают среди литераторов, претендующих на статус "высоких" – поэтов, прозаиков, разумеется, крутых новаторов и талантливых – до зашибись. Иначе, зачем весь этот шум. Кстати, в коммерческой литературе его практически нет. Там все определяет спрос, рынок. С одной стороны, есть многотысячный отряд литературных рабов, которые получают за 20-листный роман 300-500 долларов, и то выбивают свой гонорар месяцами. С другой – несколько раскрученных имен: Пелевин, Акунин, Маринина, тиражи которых доходят до миллионных и которые переводятся на все языки мира. Первые выдают на гора бесконечные боевики, "дюдики", фэнтези, язык которых – на уровне лексического запаса братков и подростков, читающих всю эту жвачку. Вторые же пишут довольно качественную прозу, вполне приемлемую с точки зрения традиционных представлений о развлекательной беллетристике. Вот и читают люди в метро, как встарь. Но что читают? Все, что угодно, только не актуальную литературу. При этом для коммерческих писателей вопрос, "актуальные" они или нет, не стоит. Самые удачливые из них зарабатывают деньги. Такие авторы коммерческой прозы, как уже упоминавшиеся мною Акунин или Маринина, стали подлинно народными писателями вопреки литературной политике "толстяков" и журналистов от актуалов. Их лица не сходят с экранов телевизоров. Дело дошло до того, что французские слависты считают Маринину русским прозаиком №1. Но московский продвинутый журнал "Неприкосновенный запас", устроив дискуссию о творчестве Марининой, в результате вычеркнул ее из русской актуальной прозы, хотя и назвал "русским Бальзаком конца ХХ века". Сходная ситуация возникла с новыми романами "Укус ангела" Павла Крусанова и "Кысь" Татьяны Толстой. Эти произведения критики от актуалов, понимая, что столкнулись с по-настоящему художественной прозой – оригинальной, сложной и в чем-то новаторской для литературы современной России, незамедлительно пригвоздили определением "имперский роман". А это словосочетание у обычного любителя словесности – наивного и не разбирающегося в средствах, которыми владеют актуалы-борзописцы, формирующие общественное мнение о литературе, – тут же вызывает ассоциации с советской империей. "Ага! – может подумать такой читатель, – значит, эти писатели проповедуют советскую тоталитарную идеологию. Фу-у! Позор им!" Это пример того, как актуалы-критики включают идеологический фактор для того, чтобы скомпрометировать литераторов, действительно способных к творческой продуктивности в сфере серьезной прозы и поэзии.

Б.М. Подождите, Лариса. Давайте пока не будем трогать идеологическую подоплеку "актуальщины" и попытаемся разобраться с собственно литературной ее стороной. Так что же получается? Актуальной литературой может быть любой текст, не важно, какой он. Главное, чтобы его автор был человеком успешным по современным меркам. Тогда я не понимаю, почему успешные лидеры коммерческой прозы не считаются актуальными писателями? Кто, как не они. Тут что-то не сходится. Я не могу понять, почему Сорокин актуальный, а Акунин – не актуальный? Почему Пригов актуальный, а Вишневский, единственный поэт, который читает свои стихи на сценах больших концертных залов, считается вообще попсовиком?

Л.Б. Да, с актуальностью не все так просто. Есть деньги и успешность литератора рыночного свойства – эти авторы актуальными не считаются, они – коммерческие писатели. Коммерческие поэты практически отсутствуют – кто за стихи сегодня в России деньги платит? У драматургов же разборки "актуалы-маргиналы" вообще не встречаются: у них бал правит не обсуждение текста критиками-борзописцами, а театрально-постановочная практика. На высокое же звание "актуальных" претендуют авторы с отчетливо характерными тематическими ориентациями и типом письма. Раньше в 80-е и до середины 90-х годов их обозначали как постмодернистов. Но после того, как в Москве появилось поэтическое движение "новой искренности" (Данила Давыдов, Дмитрий Воденников, Ирина Шестаковская и др.), затем воронежская школа (Елена Фанайлова, Владимир Анашевич) оказалось, что это – не постмодерн, а скорее явление узкой молодежной литературной тусовки. И их тоже раскручивают как актуальных. У них отсутствует постмодернистская ирония, работа с чужими текстами, но сохраняется негативное отношение к поэзии как высокой литературе (поэты подобной ориентации работают на снижение). Денег у них нет, читать их никто не читает, на вечера они ходят друг к другу – кому интересен этот инфантильный мир с отчетливо выраженным психологическим душком? Они активны в Интернете, у них есть критики-промоутеры, и они все друг друга, так или иначе, поддерживают, хотя внутри этой разношерстной среды идет постоянная борьба за лидерство. На первый взгляд может показаться, что перед нами – обычная борьба литературных поколений… Знакома вам история Бориса Рыжего?

Б.М. Впервые слышу.

Л.Б. Это был молодой талантливый поэт с Урала, автор двух книжек, получивших положительную критику в нескольких "толстых" журналах, который неожиданно покончил собой. По печальной российской традиции "самый лучший поэт – мертвый поэт", Борису Рыжему посмертно присудили в Петербурге премию "Северная Пальмира" в номинации "поэзия". На церемонию приехал его отец, который произнес примечательные слова: "Наш сын не выдержал окружающей его новой действительности. Мы его готовили к другой жизни". И после этого трагического события и до него никто не считал Бориса Рыжего, несмотря на то, что он молод, актуальным поэтом. Получается, что дело не в поколениях.

Б.М. Жуткая история… Я уже ничего не понимаю: актуальность не связана ни с деньгами, ни с "поколенческими" особенностями творческого процесса, ни с успехом в привычном смысле этого слова...

Л.Б. Помните, Борис, мы начинали нашу беседу с определения такого нелитературного понятия как "фактор присутствия"? Так вот актуальность в литературе возникает на пересечении фактора присутствия, негативного отношения к традиционным ценностям литературы и неким, почти эзотерическим, самоощущением автора, как будто он тайно причастен к великим и сильным мира сего.

Б.М. К наиболее известным "генералам" прозы и поэзии старшего поколения, которые заслужили свой авторитет талантом и напряженным литературным трудом?

Л.Б. Не только, но и к ним тоже. Правда, литераторов с именем используют на начальных стадиях в качестве своеобразного трамплина. К ним, как можно чаще, напрашиваются в гости; умиленно приглашают на вечера, дарят книжечки, – в общем, всячески козыряют и заглядывают в рот. А потом начинает работать "принцип паровозика".

Б.М. Это что еще за принцип?

Л.Б. К примеру, покойный Виктор Кривулин, безусловно, заслужил свою репутацию крупного русского поэта в литературной среде и у любителей поэзии. Наделенный чувством ответственности за судьбы своего вида искусства и, к тому же, щедрый душой, он опекал поэтический молодняк. Молодому автору полезно послушать мнение большого художника и вообще побыть в ауре могучей личности, каковой и был Кривулин. Вы же сами знаете, как складывается творческий рост поэта или прозаика: вначале ты кому-то подражаешь; потом нужно, чтобы мастер, которому ты доверяешь, сказал тебе, горит ли в тебе искра Божья; затем тот же мастер должен ненавязчиво развернуть сознание начинающего литератора в ту сторону, которая органична для его дарования. И лети себе на творческие просторы! Кривулин это и делал. Так в Петербурге стали на свое поэтическое крыло одареннейшая Жанна Сизова, буйный и неуправляемый Евгений Мякишев, молодой и не без эстетической бузы Костик Луковников и многие, многие другие. Все они вышли, не то чтобы из ЛИТО в формальном смысле, но из "школы Кривулина", каковой была его жизнь для молодого поколения. Подобные взаимоотношения между маститыми авторами старшего поколения и молодежью я считаю нормальными. Но когда из пяти-шести пар глаз, глядящих на тебя с подлинным уважением, обладатель одной из них думает только о том, что ты, старый дурак, пишешь давно не то, а, поди ж ты, через твой авторитет не переступить... Не переступить, потому что раздавишь меня, автора, никому неизвестного и с куцым дарованием, как тлю, – это уже совсем другая ситуация. Вот и пристраивается обладатель этих глаз к могучему локомотиву мэтра, чтобы тот вывез его на поэтический Олимп: глядишь, знакомства, на отзыв авторитетный покровитель не поскупится, престижная публикация в антологии перепадет, фестивальчик какой, да и денежка начнет капать… Хотя в своих стихах или прозе он делает все ценностно и по форме диаметрально противоположно эстетическим установкам мастера, которого еще недавно публично обозначал как учителя. Тип письма и поведение в литературной практике молодняка по "принципу паровозика" практически перечеркивает творчество тех, кто помогал юной поросли выйти в литературные "люди", хотя при этом признаки школы налицо. Они отслеживаются в текстах того, кто моложе. Как это назвать?

Б.М. Действительно очень напоминает паровоз.

Л.Б. Так вот, актуальный молодняк использует "принцип паровозика" в тех или иных его формах через литературные клубы, приклеивания к журналам, личное общение, даже ЛИТО, на худой конец, – только бы проникнуть в профессиональную корпорацию литераторов.

Б.М. Насколько мне известно, роль профессиональных союзов писателей сейчас размыта.

Л.Б. Не совсем так. Я лично не знакома с таким актуалом, который не хотел бы иметь ксиву генерального совписа России, даже если он в этом публично не признается. Но там еще сохраняется отбор. Он не очень сейчас продуктивный, т.к. исходит из представлений о господстве только одной эстетической линии. Сейчас это просто опасно, потому что вся литература как вид искусства находится под угрозой исчезновения в современной культуре, в которой визуальные приоритеты налицо. Я об этом уже писала на страницах "Крещатика". Однако возвращаемся к нашим актуалам. Литературные тусовки – это и есть маленький аналог большого совписа, но ориентированный на абсолютно другие задачи и социальные цели, не связанные с литературой вообще. Но литератор – это не бизнесмен и не спортсмен: ему, все-таки, что-то писать надо. Вот они и пишут в соответствии с полученными задачами то, что отрицает литературу как таковую: лирический герой теперь подонок, безумец, преступник, Бога и прочую метафизику надо поносить и всячески осквернять. То, что раньше табуировалось в приличном обществе, ибо считалось уделом пьяных кучеров – от лексики до содержательного ряда – теперь выплескивается на страницы книг – вся эта фекальнось, расчлененка; попытки описать физиологию спаривания, рождения и умирания вплоть до откровенной некрофилии; распад языка и снижение лексики; монструозное смешение различных функциональных стилей русского письменного языка; резкие диссонансы в переходах от высокой лексики к матерности плюс к этому наплевательское отношение к аспектам формы, которая особенно важна для поэзии и сюжетосложению в прозе, не говоря уже об умении повествовать, – вот вы и получили очертания актуального современного литературного произведения. Напишешь такое – тут же получишь гранты, приглашение на фестивали, где, как известно на командировочные не скупятся, попадешь в зарубежные антологии, короче – получишь успех. К примеру, на международный фестиваль, который проводился в Америке в начале 90-х годов, от Питера поехал вполне заслуженно Аркадий Драгомощенко – поэт близкий по своей эстетике американской школе. Но вместе с ним поэтический фестиваль удостоил своим присутствием на халяву за американские деньги суперактуальный музыкант и шоу-мен Сергей Курехин, ныне покойный. Какое он имел отношение к поэзии? И как устраиваются отборы на фестиваль? Вот вы и я. Мы с вами можем заявить о своем желании поучаствовать в любом подобном мероприятии, если оно эстетически не специализировано (типа фестиваля саунд-, визуальной, конкретной поэзии) или же не ориентировано на приглашение организаторами конкретных авторов. И отказа нам не будет: нас включат в состав российской делегации, нас внесут в программу, мы будем выступать. Но все пребывание там мы должны будем оплатить из своего кармана, в то время как актуалам присылают приглашения, обеспечивают переводом текстов, ну, и все остальное. Остальное как награда за искомое качество произведений. В результате именно актуалы начинают представительствовать в мировом сообществе от отечественной литературы. Вот что такое актуальность.

Б.М. М-да… Похоже, я начинаю понимать. Значит, в современном литературном пространстве, – и не только в России, но во всем мире, – возник некий спрос, я бы так это назвал, на антилитературу, на тексты, по прочтении которых люди бы плевались и отбрасывали от себя книгу, как жабу. Авторы, способные удовлетворить этот спрос, всячески поощряются. Они по признаку разложения ценностей литературы – как по запаху – узнают друг друга и независимо от возраста, поколений, особенностей текстов, кучкуются в среду актуальных литераторов. Ко всем же другим актуалы относятся в высшей степени агрессивно, потому что эти "другие" мешают их самоутверждению в обществе. Единственно, чего я пока не понимаю, – так это связи актуалов с политикой и идеологией.

Л.Б. Хотите примерчик с пылу-жару, можно сказать? Идеологически наглядный – донельзя.

Б.М. А что, такое бывает?

Л.Б. Еще как бывает. Вот сегодня, собираясь на встречу с вами, я взяла дома несколько местных газет, чтобы полистать в метро. И случайно обнаружила заметку – прямо в тему нашего разговора. Она, хоть и крохотная, но типичная по приемам воздействия на общественное мнение, выдавая искомое: что российские, что украинские, что гарвардские, что берлинские актуалы – или как их там еще можно назвать – занимаются, в первую очередь, идеологией, а уже в двадцать седьмую – литературой. И они это прекрасно понимают, боевым строем вставая на защиту друг друга, когда элементарный здравый смысл общественности им начинает смалить хвост. Слушайте, Борис.

И кто это в "незалежной" Украине так рьяно радеет об актуальной прозе из России, обычно позиционируемой как "гнобительницы"? Так: "Вечерние Вести", №116 от 31 июля 2002 года. И зайка-журналисточка – некая Алла Чердынцева. Вот вам и свидетельство идеологического единства актуалов в рамках СНГ. Не менее надежное оно и на уровне дальнего зарубежья.

Б.М. Лариса, а вы читали эти вещи Сорокина (должен признаться, что у меня совершенно нет для этого времени)?

Л.Б. Да.

Б.М. И там действительно все то, о чем пишет эта журналистка, есть?

Л.Б. Конечно. И не только это, а еще много всего другого, столь же привлекательного.

Б.М. Но ведь это же!.. И разве каннибализм или инцест – это "штамп сознания", как эта барышня пишет?

Л.Б. Всё, Борис, конец: с точки зрения актуалов – вы патентованный консерватор и маргинал, и место вам среди "идущих вместе". Впрочем, как и мне. Что же касается стилистики и фразеологии этой заметки – то так пишут все журналисты-актуалы, независимо от их гражданства.

Б.М. Вы знаете, что я заметил? Точно теми же словами в печально известные времена клеймила большевистская цензура своих идеологических врагов – тех писателей, в произведениях которых обнаруживала признаки "проклятой буржуазной идеологии". Абсолютно ждановский стиль. Тот же пафос, та же идеологическая нетерпимость, фанатизм. Невероятно…

Л.Б. И я о том же. Получается, что эти шокирующие – до спазмов пищевода в прямом смысле – тематические планы, тип письма, деление литераторов на актуалов как "соответствующих" идеологическому заказу и маргиналов, как ему мешающих, обработка общественного мнения, закрепляющая подобный отбор, – все это звенья одной цепи, природа которой, к сожалению, идеологическая. Оппозиция "маргиналы – актуалы" не имеет никакого отношения ни к литературе как таковой, ни к проблемам художественности и даже новаторства.

Б.М. Лариса, а вы не боитесь за свою литературную судьбу, размышляя на эти темы?

Л.Б. Я свое уже получила. Иначе, откуда бы взялась легенда о моей скандальной репутации. Вот мы с вами придерживаемся различных эстетических установок. Вы убежденный традиционалист, а я столь же убежденный модернист. Но мы же с вами не воюем, и вполне ладим в работе. Почему? Потому что у нас общие литературные ценности. А свою скандальную репутацию я заработала в 90-е годы, публично объясняя литературному народу и вообще всем желающим – а их поверьте, много – откуда растут ноги у постмодернистов, именуемых теперь актуалами. Во всей этой скверне практически нет художественной литературы. Одна идеология. И она меня не устраивает. Как всякая идеология, обладающая тоталитарным характером.

Б.М. А знаете, что во всей этой жути для меня радостно? То, что я не актуал. И "Крещатик", к счастью, не актуальный журнал. И еще вот что, Лариса. Я сегодня как-то особенно остро осознал, насколько изменился мир, в котором литература должна нынче существовать. Раньше, когда в поэзии, например, казалась эстетически незыблемой парадигма – в самых общих чертах – послепушкинской традиции, в которой объединялись самые непохожие авторы, было намного спокойнее. Как ни странно именно форма в поэзии обусловливала ее облик и высокий статус для читателей. А мы, имея в виду авангардную работу с языком, говорили "формалисты, формалисты"… Поэты "сдвига" – какие они формалисты? Нет ничего более формального, нежели канон стихосложения в традиционной поэзии. И вот ты живешь при этом каноне и тебе спокойно. Наверное, точно так же чувствовали себя – спокойно и уверенно – прозаики в традициях реалистического письма. В связи с этим я вспомнил, как в 80-е годы на одном из вечеров Арсения Тарковского в Киеве на вопрос: "Как вы относитесь к Андрею Вознесенскому?" он ответил: "А как я могу к нему относиться? Он же ушел в модерн". Тогда и долгое время после я считал, что эти слова обладают чуть ли не абсолютной правотой. Но сейчас – в условиях информационной цивилизации и идеологии глобализма – такая точка зрения не просто ригористична, а думаю, даже опасна для литературы. Не для всей, конечно, а для той ее части, которая в прозе или поэзии должна отвечать на сущностные вопросы в жизни человека. Которая, так или иначе, должна создать образ того сложного мира, в котором нам довелось жить. Образ не фрагментарный, а именно целостный, – то чем всегда занималась высокая поэзия и проза. На мой взгляд, это и есть универсальная задача литературы и она никак не сопрягается со всякими там актуалами-маргиналами. Здесь может быть только один критерий: ты – талантлив, способен писать. Тогда, независимо от того, где ты живешь, – Уфа, Новосибирск, Киев, Одесса, Нью-Йорк, Париж, Санкт-Петербург, Калуга, Москва, Сидней – присылай тексты. "Крещатик" будет их публиковать, лишь бы они соответствовали этим критериям и были написаны на русском языке. Но поскольку общественное мнение о литературе, как это ни горько признавать, сейчас действительно во многом формируется актуалами в Интернете и на страницах периодики, то держаться за один канон в конечном итоге опасно для литературы. Поэтому журнал будет предоставлять публикационную площадь для авторов самых разных эстетических установок. Даже – тем же актуалам, чтоб не повадно было: мыслящий и опытный ценитель литературы всегда составит верное впечатление об авторе.