Время хоморайтера

Лет десять назад привлекла меня в "Новом мире" статья Евгения Храмова, в которой победно говорилось о неотвратимом конце графомании. Дескать, теперь, когда исчез государственный заказ на "нужную" литературу, каждый может выпустить книгу, но – за свой счет, а издательства и литературные журналы слабой поэзии потрафлять уже не будут. Радость поэта оказалась преждевременной.

Во-первых, обилие стихотворных книжек "за свой счет", лёгкость их выпуска, снижают удельный вес в них здоровой поэзии, разглядеть которую среди поэтически-немощной продукции стало ещё более непросто. Во-вторых, от напора подобного творчества оказались не застрахованы и толстые журналы. Причина прозаична: экономическая несамостоятельность этих не вписывающихся в рыночные отношения изданий. Иные публикации в них – явно "дань благодарности" финансовым донорам; через них и просачивается литературно-незрелая сукровица.

Однако, если нагромождения слабой поэзии перед читателем – и реальность, то не столько временнaя, сколько неизбежная и объяснимая. С тем, что принято называть графоманией, в общем-то, всё ясно. Но есть у нынешнего времени и иная, особая примета. А именно – явление читающей публике совершенно новой генерации стихотворцев, генерации интеллектуальной, филологически подкованной, остроумной, ужасно талантливой и... так же не имеющей что сказать.

* * *

Традиционный образ графомана примерно таков: не шибко грамотный, перезрелый (как раз где-то моего возраста) мужик, кое-как владеющий рифмой, хуже – ритмом и почти никак – мыслью, во всяком случае – мыслью собственной. Но... "всё в мире изменил прогресс..." (Гёте-Пастернак). Графоман стал утончённее, изысканнее, "оригинальнее". Теперь это профессиональный литератор, много знающий, везде и во всём побывавший, словом – искушённый. Его, умного, и обозвать-то графоманом боязно. Я назову его... хоморайтером – калька та же, но звучит ближе к языку "нового литературоведения".

Так вот, хоморайтер (далее – без курсива) не настолько прост, чтобы легко выдать себя. Изрядный интеллектуальный запас при известной доле таланта позволяет ему глядеть на читающего свысока, подавая свои стихотворные экзерсисы с чувством значимости написанного. Как их принимает читатель – ответить за каждого не могу. Но вижу, что принимает – критика, принимают – редакторы солидных изданий.

Почему? Да потому что критику это... интересно. Он, критик, вовсе не обязан давать ответ, есть ли что-то за стихотворными ребусами дерзающего автора, имеют ли они вообще какое-то решение, какое-то содержание. Критику важно, что сделано это по определенным внутренним правилам, которые ему, критику, лестно угадать, а значит, и повозиться с этим – стоит затраченных свеч. Следствие: хоморайтера готовы представить, о нём – пишут.

Что касается редакторов, то, надо полагать, перебравшему в своей жизни не один пуд бумаги с хорошими и плохими строчками всё давным-давно осточертело: привычных тем в лирике не много. Вот и цепляется такой редактор с радостью за всякое "необщее выраженье" (разумеется, лишь бы оно не было совсем уж неграмотным, хотя... и такое случается). Следствие: хоморайтера – печатают.

Итак, хоморайтера печатают, о нем пишут. Чего ещё надо для "общественного признания"? Следствие: хоморайтер нередко становится лауреатом той или иной премии.

Но поздравлять не хочется, да и... не с чем. Признание печатных органов и литературных сайтов, где обыкновенно свои пишут о своих – ещё не есть признание далёкого от их кулуарных отношений читателя (эту разность отметила и Марина Кулакова; "Знамя" №10, 2001). А без такого, именно незнакомого, "критика", чье существование являлось бы залогом дальнейшего потенциала – очень сомнительны шансы на литературное долголетие, и главную проверку – испытание временем – сегодняшние новые вряд ли пройдут.

Я не знаю, в души скольких людей западёт такое, например, признание[2] (в нем восемь строф, но, думается, сократить его, публикуя эту статью, редакции было бы несложно):

Ознакомляясь с этим "рифмическим реестром", я только досадовал: ну отчего же автор завернул что-то дорогое ему в небольшой наряд. Неужели не мог – в большой! Впрочем, заканчивается всё хорошо: "вороха" вплетались-таки в "потроха". Ну и славно.

* * *

Сегодня стало позволительно подать за поэзию (поскольку "взрослый" толстый журнал всё-таки не испытательное поле очередной литстудии) и нечто подобное стихотворению (здесь – целиком) одной юной поэтессы:

Собственно, я бы строгой границы между графоманом и хоморайтером – не провёл. Как не определил бы чёткую грань и между хоморайтером и поэтом, графоманом и поэтом, – никому не заказано вольно или, чаще, невольно оказываться в разных бытийных ролях. Что, кстати, не так уж редко и происходит. Потому и претензии мои – не столько к самим авторам (хоморайтерам, графоманам, стихотворцам – назвать можно как угодно, но для меня они все – сначала поэты), сколько к литературной свите, делающей своих королей.

Вряд ли обрадовал бы автора мой отзыв на такие, например, строчки:

Или на такие:

Слишком неграмотно, слишком не по-русски звучат эти наборы хороших русских слов. Казалось бы, просто улыбнуться да и забыть: симптом ясен. Не угадали. "В настоящее время работает профессором литературы Стивенс-колледжа в штате Нью-Джерси, США", – сообщает о своем авторе небольшая поэтическая книжка (а вот тут и хорошо, что – не большая), из которой я взял эти два примера[4].

Так что соотношение графоман // хоморайтер зависит, видимо, лишь от разницы в дерзновении. Первому дерзать труднее: и силёнки ещё не те, и подначки со стороны группы поддержки не достаточно (обычно лишь самые близкие друзья да, может, домочадцы). Второй же – благодаря поощрению извне (ибо подключаются критики, редакторы, журналисты) – смело дерзает, поэтому, казалось бы, всегда свеж и оригинален. Но – не свеж и не оригинален.

(Здесь позволю себе отступление от жанра обычной журнальной статьи. Не так давно появилась у меня привычка – без определенной цели, для самого себя, вести заметки о прочитанном. Пожалуй, некоторые записи прямо здесь и приведу).

ИЗ ЛИЧНЫХ ДНЕВНИКОВЫХ ЗАПИСЕЙ

"О ПРОЧИТАННОМ"

19 апреля 2001

Листаю взятые вчера в библиотеке журналы. Стихи в них не то что нехороши, а до безликости похожи, причем у довольно разных (на взгляд критики) авторов.

Вот Кибиров ("Знамя", 10/00):

Вот Полина Иванова ("Дружба народов", 2/01):

Или другая парочка примеров – уже без имен, потому что разницы-то, в сущности, нет:

Словно кусочки этакой уютной и унылой эпистолярной поэмки. А ведь – разные журналы, разные авторы. Читая такое, вдруг вспоминаю Георгия Иванова. "Скучно, скучно мне до одурения..."

* * *

(Об этих примерах мы ещё вспомним, а пока посмотрим, каковы же критерии нынешних оценок в поэзии. Это опять к вопросу "О королях и литературной свите". Продолжаю обращение к своим прежним запискам).

ИЗ ЛИЧНЫХ ДНЕВНИКОВЫХ ЗАПИСЕЙ

"О ПРОЧИТАННОМ"

20 апреля 2001

Еще в том же, 10-м, номере "Знамени" – рецензия Марии Бондаренко на книгу Алексея Денисова "Нежное согласное" (Тверь, 28 с., 200 экз.). Рецензия – с явно положительной оценкой. Попробуем ее перечитать.

"Реплики из псевдо-диалогов из псевдо-жизни, цитаты и псевдо-цитаты из высокой поэзии – силятся соткаться в единое целое. В конце текст самоуничтожается так же фантасмагорично, как и родился..."

Псевдо-, псевдо-... Но – дальше.

"Эмоция, живущая в тексте словно сама по себе, не торопится срастись с функциональной позицией "я", находящейся в центре поэтической структуры и подчиняющей себе все пространство текста. Эмоция заполняет формальную пустоту лирического субъекта случайно. Так рождается случайный, "блуждающий" лирический герой, вернее было бы сказать, лирический героизм, свойство без носителя, симулякр. Это создает эффект отстранения, а вместе с ним эффект иронии, который (что важно!) не есть исходное намерение, а только эпифеномен, побочный эффект самого текста..."

Нет, мне до понимания столь сложных, многоэтажных мыслительных построений никогда не дорасти. А вот, наверно, самое важное?

"Смысл новой фразы складывается из всех составляющих и в то же время не равен их сумме: поэтическая декларация метода + еще какое-то лирическое, трудновыразимое ощущение опустошения, отказа, сожаления, слабости – знаменитые "жертвы искусству". На наших глазах совершается чудо: неуловимая фаза зарождения мысли-музыки в самом языке и титаническое усилие метаморфозы – не изображены, а выражены. Так рождается стиль "нежного согласного", новый "нежный стиль"...

Нет, далее цитировать сил нет. Впрочем, вот и конец близок.

"...Нежно и неотвратимо он останавливает инерцию речи и инерцию бытия, по буддийскому принципу следуя по пути наименьшего сопротивления, подчиняясь этой инерции. И побеждает.

Мария Бондаренко"

Уф-ф... Что ж, всё ясно: буддийский принцип. Одно непонятно. Адресат у каждого пишущего свой: кто для современника пишет (Евт.); кто, вне времени, для читателя вообще; кто, в обход канонов, адресуясь прямо к Богу. А оказывается, можно писать непосредственно... для филологов? И – побеждать?!

Кстати, в том же номере – большая подборка этого автора, Алексея Денисова. Примеры? Да нет, и хотел, да лень стало. Хотя, признаться, есть, есть человеческие строчки.

Но скучно, скучно... Читатель берется за чтение, чтобы узнавать, а не исследовать. Пройдет лет сколько-то, и подобные творения не смогут быть интересными тогдашним не только читателю, но и филологу тоже. Что ж, пусть их. Пусть сегодня потешатся.

28 апреля 2001

Всё же приведу пару выдержек из стихов Алексея Денисова.

Это – из лучшего (для меня) стихотворения подборки. Ну и вот ещё:

Опять, опять всё то же самое... Хотя стихи Денисова – это всё же получше, хотя бы человечески понятнее, чем умствования доброго о них отзыва Марии Бондаренко <как, кстати, и стихи самой Марии, которые, см. "Знамя", №9/2001, тоже – лучше и человечески понятнее, чем её умные рассуждения>. И всё же: в сведениях об авторе указан адрес в интернете, по которому можно найти "тексты" (как сейчас говорят) А.Д. – да нет уж, спасибо.

30 апреля 2001

Вот, опять же к теме. Коля Кузьмин[5] вернулся недавно из Москвы, привёз стихи двух авторов – его друзей. И что же? Он с азартом читает, а мне – скучно. Опять то же самое: нашлёпки, нашлёпки из Пушкина, из ещё кого-нибудь...

Вроде и претензии на оригинальность, а в сущности – словеса, словеса... Жонглирование вроде бы и собственными ухарскими, смелыми образами, а по сути – какие они там собственные. Так, дух времени – не более: без глубины, без собственной крови. Общепоэтическая хулиганско-бродяжья романтика. Если местами и интересно, то так, как может быть интересно плебейское ёрничество. А наших поэтов собственное плебейство, похоже, очень даже устраивает. Можно даже кичиться: "Дети ножа и нагана...".

Самое смешное, спрашиваю у Коли: да ты покажи хоть одно стихотворение своих "оригиналов", чтоб хотя бы без цитаты из Пушкина. Он – пожалуйста, и начинает читать. Вскоре смущенно осекается: а да, вот есть тут из Пушкина. Подвели друзья...

28 июня 2001

Взял ещё партию журналов. Неожиданно порадовал последний номер "Ариона" (1/2001), раньше я этот журнал не так ценил. Особенно статьи – почти все прочитал с интересом. Ну и стихи многие тоже.

Вот "Знамя" № 4/2001. Батюшки, опять (это та, что в том году была?) Елена Лазуткина. Ну, попробуем ещё раз глянуть. Опять – стихотворение целиком.

Что тут скажешь? Да ничего не скажешь. Не нам за такое отвечать...

Вот стихи Дмитрия Воденникова. Игорь, как спец по столичным и "ПЕНклабовским" делам[6], говорит, что это и есть тот "Лодейников", который ведет на радио передачи с Ксенией Липановой. Что ж, очень может быть. Уже до чтения, при одном только взгляде на страницу, понимаешь: товарищ "с претензиями". Что-то – шрифтами разными подано, что-то – разными язы'ками. Ну, с претензиями так с претензиями. Значит, самостоятелен, за другими вслед не гонится. Но читаем – йох:

"Пепел Настасьи Филипповны и Хлестакова стучит в моем сердце..."

Дальше я не читаю. Просто сразу зубы заныли.

Возьмём другой номер. Вот 5-й за этот же год, тоже "Знамя". Кого он нам представит? Так, Айзенберг, Ратгауз... Хорошо. Это я читаю. Но кто ещё? Арабов?! Да тут же и Пригов?! Ну и номерок (ну и погодка нынче на литературном дворе)!

Ну Пригов, что – Пригов? Есть поэты, и есть Пригов. Когда-то казалось смешно. Сейчас сей "мефистофель" уже не справляется со своими обязанностями. Да и зачем уже.

Арабов вот. Ну, глянем.

Стихотворение "Сумма теологии". Многообещающе. С начала и начнём:

"...Вновь я посетил тот уголок земли..."

У-у! Зубы мои, зубы!.. Всё!!!

1 июля 2001

Решил всё-таки осилить хотя бы Арабова целиком, всё-таки – лауреат самого поэтически-гостеприимного журнала (правда, "Цезариаду" его, помнится, и дочитывать не стал, не царское это дело). Прошел до конца. Потом подумал – зачем? Ведь то же самое я уже читал. У Бродского. Ну, не читал, так – мог прочитать. Ну хоть вот это:

И вообще, скчно. (Случайная опечатка, а... действительно – скчно).

"В трусах без члена"... Хорошая поэтическая находка. Точнее – видимо, всё-таки потеря? И то сказать, даже авторитетному поэту случается иногда несколько подрастеряться:

Да любые, милейший. Любые. Как слова, так и позы. Бумага – стерпит, до читателя ее – донесут. За последнего, правда, – чтобы оптом – не берусь ответить.

2 июля 2001

За читателя – и воспитывая читателя – беспристрастнее может высказаться критик. Одного мы здесь послушали. Посмотрим, что станет говорить другой.

Вот статья Марины Кулаковой "Взгляд Александра Ерёменко". Помню, помню этого поэта. Ещё по его статье "Двенадцать лет в литературе", что была в журнале "Юность" в конце 80-х. О чём была та статья? Да вот – о том, что человек пишет, пишет, а его не печатают, не печатают.

Теперь о Ерёменко говорят другое (статья Кулаковой – не первая, что попадается мне об А.Е. в последнее время), а именно: что человек – молчит. Не пишет. Но и это – уже тема. Однако довольно отвлекаться. Читаем:

"Реальному миру он <Ерёменко> не доверяет ни в чем. Энергия творчества приобретает у него причудливые фантастические формы мысленного конструирования, а точнее, мысленного высвобождения мира, тесно сопряженного с реальным, но другого..."

Ценное замечание? Не знаю. Автор, не доверяющий реальному миру, то есть моему миру – как он вызовет моё доверие?.. Но посмотрим, тут приводятся и примеры.

Но – почему?! Почему? Опять – бензопила?! Но я ж только недавно о ней, метафорической бензопиле, читал – не то у Пушкина, не то у Полины Ивановой...

Ну как это всё? Ведь могло быть и интересно, и живо, когда бы не было, из-за таких вот "мелочей", так однообразно-скучно и искусственно.

Ведь вот другие строки, приведенные в этой же статье:

Ведь хорошо же сказано! А потому тем более обидно, что об этом уже только в моих здесь примерах сколько раз помянуто. И даже жаль, что полинывановская тетка с веслом и арабовский пионер попали мне на глаза раньше, чем гипс Ерёменко.

А в целом – скучно. Скучно. Выть хочется.

17 июля 2001

В 6-м номере "Нового мира" – статья Владимира Новикова о... филологической поэзии (видать, не одного меня допекло). Хорошая статья. Правда, с небольшой, на мой взгляд, ошибочкой насчет истории с рифмой Франсуа-или-Антуан. Насколько помню, в роли мандельштамовского "незадачливого" оппонента оказывался не Липкин, а Тарковский[7].

Ещё жаль, что-то много он, Новиков, об Амелине упоминает. Например, так:

"Таким чисто лабораторным трудом однажды занялся Максим Амелин. Практическое литературное значение этой несмешной игры мне пока не ясно".

Что до литературного значения, оно оценится позже, а практическое – уже сейчас очевидно: его, Амелина, печатают, премии вон дают, Новиков вон всё вокруг да около ходит, не зная, как подступиться – и то хорошо: ан имя-то и на слуху.

* * *

Но, отбросив иронию, – почему же многие от мозга идущие словесные конструкции (а уж "оригинальные" – дальше некуда) являют собой не более чем обыкновенную графоманию, или графоманус вульгарис? Где симптомы этой болезни в литературе?

Да не так глубоко и спрятаны. И интеллектуальный хоморайтер мало отличается от привычного нам графомана в первую очередь необязательностью своих текстов[8].

Графоман может написать об одном, но с тем же успехом – о другом, и – ничего не изменится: равнo беспомощно. И хоморайтер – спокойно может взять один образный ряд (или – ворох образов), а может, с тем же успехом, другой, и тоже – мало что изменится.

Между тем, графомана никто (или почти никто) не читает – это ж какая пытка. Творения хоморайтера – читают. Они скучны – не всем. Когда-то один юноша в частном разговоре признался: "Чем непонятнее стихи, тем они для меня выше поэтически". Показательный критерий.

Непонятным предстаёт таинственное, то есть то, что в глубине своей имеет простую ясность и непонятно лишь стороннему поверхностному взгляду. Но непонятным остаётся и то, что не отделено от хаоса, что в самом себе ничего, кроме хаоса, не имеет. В чем никакой внутренней глубины попросту нет. Иногда это также выдаётся за искусство. И даже может иметь свой резон: да, хаос, но из этих элементов хаоса, таки специально (хоть и случайно) автором отобранных, "вдумчивый" читатель (созерцатель) сам выстроит то, чтo сумеет в них узреть. А уж в том, что он, читатель-интеллектуал, хоть что-то для себя увидит, можете не сомневаться. Именно на это он и купится.

Однако в первом варианте, при постижении таинственного, происходит диалог автора с читателем. И возникает – вслед за пониманием – сопереживание. В идеальном, конечно, случае.

Во втором варианте, с непонятностью, у каждого свой псевдо-диалог: сам с собой или с двойниками-сотоварищами говорит автор, сам с собой говорит читатель. (Замок Снежной королевы, где каждый пытается составить слово "вечность" из холодных, бездушных кусочков? Или палата как раз той больницы, которую в другое, незабытое ещё время так страшились именно интеллектуалы?) Общения нет, приемо-передачи – ни чувств, ни мыслей – нет.

Оно и на руку последнему времени: чем сильнее раздроблен человеческий конгломерат, тем легче его "глобализовать".

* * *

Сила откровения доступна порой даже слабому поэту. А вот хоморайтер, гораздо более талантливый как стихотворец, – подняться до откровения не может. Не потому, что у него нет сокровенного, а потому, что для хоморайтера сокровенное не может быть предметом его поэзии. Он страх как боится оказаться банальным, а сокровенное почти всегда до беспомощности банально. Вот и приходится маскировать его либо максимально отдаленной от болевой точки сетью метафор, либо ироническим пасьянсом из словечек и оборотов, насквозь привычных любому живущему здесь и сегодня.

Кстати, подмигивание именно насквозь привычными образами – не только кратчайший путь к читателю (через "общих знакомых"). Это, надо признать, и экзистенциально безопаснее. Как безопаснее – и экономичнее – манипулирование хрестоматийными строчками предшественников-поэтов (не предшественников-хоморайтеров, поскольку те – уже вторичны и к новому употреблению не годны). Причем строчками, отполированными – от непотребно частого использования – до состояния муляжей (опять же: техника безопасности, чтоб уж ни занозы).

И в муляж строки того же "вертлявого" Пушкина превращает вовсе не "медведь духовности великой" (хотя бы по причине изрядной его удалённости от читателя), а именно амикошонские старания хоморайтеров (того же Кибирова). А за "вертлявого", когда это не дружеская шутка близкого человека, Александр Сергеевич мог бы и на дуэль вызвать. В некоторых случаях у него чувства юмора тоже недоставало.

* * *

Вообще, о так называемой "центонности" как приеме. Словечко, признаюсь, для меня довольно новое. Но вполне допускаю, что такой термин в искусствоведении всё же имеется. И даже – что не вчера, на потребу очередному "новому" искусству, придуман. Рискну также (ну хоть бы словарь под рукой был, что ли) предположить, чтo именно он может обозначать. Вероятно, центонность – это что-то вроде "использования явных или скрытых цитат для, – это я так думаю, – обогащения смысла изображенного, для его большей объемности, и, как это ни парадоксально, большей точности"?

А вовсе не в качестве первых попавшихся заплаток на канве текста или в качестве "разогревающей строки". Оба последних случая (а попадаешь почему-то именно на них) – обыкновенная халтура, облегчающая работу стихотворца. И, смею предположить, к центонности они не имеют никакого отношения[9]. Если они что и прибавляют к смыслам сказанного, то только одно: что всё написанное там – написано понарошку, что автор ни за что не отвечает. Более того – что в конечном счете разговаривать он с нами – не хочет.

* * *

Впрочем, в век, когда в цене одна развлекательность любой ценой, когда само допущение ответственности за сказанное выглядит чуть ли не дурным тоном, удивляться этому не стоило бы. Но иногда... иногда авторы переступают даже то, что мне, грешному, кажется последними границами.

(И всё? И вот так: просто написалось – значит, уже можно не прятать подальше и беречь (?) лишь для себя и друзей, а смело отдавать в печать, выносить на люди?! Прости, Господи, нас окаянных!..)

А спросишь таких бодрых сочинителей, ну, хотя бы: для чего они так делают? – только плечами пожмут: "Литература – дело весёлое". И это давно не юнцы мало за что отвечающего лицейского возраста. Полагая себя людьми свободными и просвещенными (более того – культурными!), о чем-то же они думают...

Смеясь, человечество расстается со своим прошлым?.. Один пошутил, а все поверили. Кинулись повторять. А кто-то и принял за руководство к действию. Грустно и противно смотреть на таких обреченных, подобно булгаковскому "рыцарю", смеяться пожизненно, даже когда им это уже совсем-совсем не хочется.

И слава Богу, что есть ещё и те, кому понятнее – другое: "Терпеть не могу, когда люди веселятся добросовестно" (это у Стругацких; перечитайте ещё раз "Хищные вещи века"). А что до расставания с прошлым, то человечество не сможет расстаться с ним никогда. Либо перестанет быть человечеством.

* * *

Но причём тут хоморайтер? – спросят. А действительно – абсолютно ни причём. Можно иногда восхититься находчивостью, остроумием авторской подачи, даже посмеяться (как над анекдотом – при хорошем, "сытом" настроении), но если это сделано без сердца, то чтобы полюбить всё это, оставить для этого уголок в своем сердце – никогда.

И мне не жаль тут читателя. Как раз читатель-то практически неуязвим: иммунитет в таких случаях вырабатывается очень быстро. Стойкий антилитературный иммунитет.

Пожалеть саму литературу? Нет нужды. Это такой океан, который может принять любые потоки без ущерба для себя: глубина и очертания берегов останутся неизменными.

Жаль – обыкновенного поэта. Не играющего в литературу, не живущего за ее счет, а просто живущего – неизвестно как и неизвестно чем. И обреченного неловко терзать перо без особой надежды быть услышанным, потому что он-то и окажется потесненным на журнальных страницах, худо-бедно такую возможность дающих. Значит, именно он, не помеченный другими талантами, останется обделенным и в чувстве, что от него – что-то ждут.

Два стихотворения, первое и последнее, из маленькой книжечки[11], изданной за счёт автора. Что между ними – от "ни стихов и ни известий" до "становятся пеплом слова"? А просто жизнь глазами обыкновенного, не великого и не ловкого поэта, когда температура вокруг него надолго застывает на анти?человеческой отметке, когда всё труднее (а надо) сопротивляться бездушному холоду. Притом ещё и радоваться жизни надо успевать.

Сегодняшнему литпроцессу это не интересно. Тем более что нет в этой книжечке ни "...пиши, а что уже не важно", ни "...себе писать с утра и дотемна". У тех, кто не обласкан вниманием, – перманентного вдохновения не бывает: не из чего и не для кого расщедриваться.

* * *

Ну ладно, скажут, а чем я, собственно, сегодня недоволен; и чего вообще жду от пишущих?

Недоволен – тем, что слишком мертвo во внешне оживленных литературных гербариях хоморайтеров. А жду – "всего-навсего" живого слова, живого, искреннего чувства.

Словно специально, именно сейчас подвернулся мне один сборник поэзии. Называется он... как раз "Живое слово" и составлен из стихов рано умерших авторов – наших недавних современников[12]. Наугад, из многих заложенных прежде страниц, открываю – Сергей Москвин:

Какая уж тут игра... Где уж тут проявиться бойкому перу... Зато слово – живое. Живое, цельное и... по-прежнему актуальное. (Уверяю вас: та же самая стрекоза всё так же бьётся о то же самое стекло).

Трудно представить себе "покрытыми пылью" черновики хоморайтера. Гербарий всегда легко пополнить палой листвой. А вот живое – так легко не дается. Платить за него приходится дорого (особенно если ты не ко двору и не ко времени). Иногда непосильно дорого.

Ведь случаются периоды, когда и поэту сказать что-либо (именно от себя, именно своё) почти невозможно, когда чувства его становятся невыразимыми. Но поэт тогда – мучительно молчит. Или умирает. Как Блок, как Ходасевич.

Хоморайтеру же молчание не грозит никогда. По крайней мере до тех пор, пока есть телевизор, есть радио, газеты, пока торчат рекламные щиты на улицах (это в столицах), пока царит "чепуха мировая", над которой он может, от нее будто бы отстранившись, посмеяться.

Поэту нужен – Бог, а не всегда удается иметь Его в своей душе. Чувство богооставленности бывало знакомо даже святым подвижникам, что уж говорить о жалком поэте.

Хоморайтеру необходимо – Общество, а с этим – много проще. Он идет по пути наименьшего сопротивления. Это не путь воина, и "побеждать" на нем – не трудно.

Ноябрь 2001 (май 2000 – сентябрь 2002)

[1] (Вернуться) "Дружба народов" №2, 2002. Перевод Александра Эбаноидзе.

[2] (Вернуться) Вадим Месяц, "Знамя" №3, 2000.

[3] (Вернуться) Елена Лазуткина, "Знамя" №3, 1999.

[4] (Вернуться) Вадим Месяц, "Високосный день". Коми книжное издательство, 1996.

[5] (Вернуться) Николай Кузьмин. Поэт; жил в Перми, Воркуте, теперь в Сыктывкаре. В периодике почти не печатается.

[6] (Вернуться) Игорь Вавилов. Поэт, литератор, член сразу нескольких творческих союзов и организаций. Публиковался в журналах "День и ночь", "Арт", "Медный всадник", "Дружба народов", "ДрамЛит". Живёт в Сыктывкаре.

[7] (Вернуться) Сей досадный ларчик открылся просто. На признание Тарковского указывает давно опубликованный очерк-воспоминание о поэте Ларисы Миллер в журнале "Смена" (№ 4/91). А совсем недавно мне попалась книга С. Липкина "Квадрига", где автор указывает на точно такой же случай уже с его, Липкина, участием. – В.Ц. 8 сентября 2002.

[8] (Вернуться) Когда эти заметки уже были готовы, встретилась мне в "Арионе" (№3, 2001) статья Яна Шенкмана, где стихи, если они не игра, определялись как языковая неизбежность. В самую точку. – В.Ц.

[9] (Вернуться) Буквально вчера повезло: приобрел "Поэтический словарь" А.П.Квятковского. Первым долгом заглянул, конечно, в статью "Центон". Моё (см. выше) предположение не оправдалось. "Ц. – род литературной игры, стихотворение, составленное из известных читателю стихов...". И примеры: из анонима, из Лернера и... М. Амелина. Вот и ценность филологической поэзии – в качестве наглядного пособия. Что ж, и то. – В.Ц. 28 апреля 2002 г.

[10] (Вернуться) Александр Беляков, "Знамя" №11,1998.

[11] (Вернуться) Анатолий Илларионов. "Одиночество", стихотворения, 32 с., без выходных данных.

[12] (Вернуться) "Живое слово". М., "Молодая гвардия", 1991. Сост. С. Мнацаканян.