Черная дыра

I

Дяде Семе всегда везло. Он даже умер от счастья.

Его дочь сорокалетняя дылда Симочка привела в дом будущего зятя Федю.

Зять Федя был так себе. Ничего особенного. За исключением перебитого носа.

Из-за носа зять Федя гундосил.

Он говорил: "ш-хо" и "х-га"

Ещё он говорил: "У нас на зоне".

Слово зона зять Федя пропускал через нос, как француз. Выходило: – "У нас на жоне".

У зятя Феди были виды на Израйль. Он считал себя евреем в законе. Но боялся, что израильская братва не купится на дешевку.

Федина бабушка Гитл Хаимовна, прежде чем стать Груней Ефимовной уничтожила все, что могло повредить ей в будущей жизни

– Была бы ксива, – сокрушался зять Федя, – тогда чо. Идешь к пейсатому. Он тебя резанет по харитону. И не надо дрочить судьбу.

– Что там резать! Что там резать! – запричитала Симочка. И начала накрывать на стол. .

Они выпили за русско-еврейскую дружбу. И еще за что-то. После чего дядя Сема пошел спать. Дядя Сема уснул сном праведника… И не проснулся…

Поскольку наследства не предвиделось, начали делить обязанности. Меня отправили в морг за телом.

– Покойник тебя любил, – сказал мамин брат дядя Гриша. – И ему будет приятно.

В морге два санитара играли в триньку.

– У нас американское обслуживание, – сказал старший. – Ты нам баксы, а мы тебе Загиб Петровича в загримированном виде и при полном параде.

– В цивилизованной стране, – возразил я, – за покойников доплачивают. Но я согласен на нулевой вариант. Вы мне дядю Сему, а я вам "большое спасибо" и запись в книге отзывов и предложений.

– Ах, так, – сказал старший, – иди в залу и бери то, что на тебя смотрит.

Дядя Сема лежал в углу. Он настолько хорошо вжился в свою роль покойника, что даже придире Станиславскому не пришло бы в голову сказать ему свое знаменитое: "не верю".

Дядя Сема лежал в первозданном виде со всеми натуралистическими подробностями.

Я начал его рассматривать, чтобы получить того, кого мы сдавали, а не мужика с улицы. И открыл рот от удивления. У мертвого дяди Семы член вел себя, как живой. Он дергался.

Люди умирают не сразу. Какое-то время у них растут ногти и волосы. Но чтобы член.

Дяди Семина жена тётя Циля утверждала, что после первой брачной ночи член дяди Семы упал в её глазах и больше не поднимался.

Возможно, она врала, чтобы иметь повод. Иначе откуда такая жизнь после смерти.

Я вышел к санитарам и сказал, что согласен на их американские условия.

И мне выдали дядю Сему в загримированном виде и при полном параде.

Я привез дядю Сему домой. Дома я отвел дядю Гришу в сторону.

– Дядя Гриша, – сказал я, – вы будете смеяться, но у дяди Семы что-то с членом. Член дяди Семы дергается, несмотря на обстановку морга, которая к этому не располагает.

Дядя Гриша фыркнул, осмотрелся по сторонам и посоветовал не морочить ему голову.

– Возможно, – добавил дядя Гриша, – что Сема подает сигнал с того света насчет баб. И это обнадеживает.

Дядя Гриша подошел к другим родственникам. Они начали шептаться, и показывать на меня пальцем.

А дочь дяди Семы Симочка попросила не рассказывать про её мертвого папу порнографические гадости.

– Не бздюме, Симочка, – сказал будущий зять Федя. Он неожиданно появился и стал рядом. – Я этому вальтанутому калган оторву, если он не перестанет понты колотить. Я из него ботало вырву вместе с остальной ливеркой. Он у меня не будет лыбиться, и гнать беса.

Все это время зять Федя прикладывался к бутылке и был на взводе.

Но тут приехала похоронная команда, и мы пошли хоронить дядю Сему под музыку Шопена.

II

Шел дождь. Почти ливень. Кладбищенская грязь липла к ногам и хлюпала.

Дядя Сема лежал в гробу, загримированный и при полном параде.

Мы несли его на плечах, пробираясь между могилами, чтобы похоронить рядом с тетей Цилей.

– Смерть разлучила их на какое-то время, – сказала Симочка, – а теперь соединяет навсегда. Пусть они там будут счастливы, голубки.

Это были те голубки.

Тётя Циля многократно уходила от дяди Сёмы. И возвращалась тоже.

До тех пор, пока колеса автомобиля не стали для неё колесами фортуны.

В очередной раз тётя Циля говорила дяде Семе, что она о нем думает, и не среагировала на маневр грузовика.

Дядя Сема сложил с себя супружеские обязанности, вскоре после того, как на него их возложили. Он начал жаловаться на импотенцию. Появление импотенции дядя Сема связывал с испугом

Дяде Семе приснилось, что его толстуха жена, совершенно голая изображает из себя маленького лебедя под музыку из известного балета Петра Ильича Чайковского

Он открыл глаза и увидел это наяву.

Свою импотенцию дядя Сема просил рассматривать, как посильный вклад в дело борьбы с падением нравов.

Несмотря на импотенцию у дяди Семы было несколько любовниц. А также дети от них.

Все это шобло требовало внимания к себе и денег.

Дядя Сема изнемогал от бремени. Но ничего не менял.

Уступая слабостям, он чувствовал себя сильным.

Оратор из похоронной кампании объяснил, кого мы потеряли в лице дяди Семы. Какой он был отец и член коллектива.

И дядю Сему опустили в могилу под музыку Шопена.

– Сема, – сказал мамин брат дядя Гриша, – довлачил свое существование. А нам ещё предстоит. Он уже дома. А мы в гостях.

Симочка одной рукой вытирала слезы, а другой держала Федю.

У Феди были клинические признаки заворота мозгов. Он рвался к могиле и кричал, что хочет "к бате".

Потом были поминки.

О мертвом дяде Семе отзывались лучше, чем о живом. Его образ расцветал за счет эпитетов. С каждой рюмкой эпитеты росли и множились. И это продолжалось до тех пор, пока дядя Гриша не оборвал всеобщий порыв.

– Для того чтобы добраться до того света, – сказал дядя Гриша, – нужна целая жизнь. Чтобы услышать о себе что-нибудь хорошее, продолжал он, – необходимо умереть. Будем справедливы к покойнику, – голос дяди Гриши задрожал, – особого следа в жизни Сема не оставил, но и не наследил, тоже. Он столько раз начинал жизнь заново, что не заметил, когда она окончилась. Счастливый человек. – Дядя Гриша поднял рюмку. – Как говаривал в таких случаях один бывший партийный начальник. – Пусть наша советская земля будет Семе пухом.

– Прежде, чем бросать слова на ветер, – обиделась Симочка, – их нужно взвешивать. Вы что не знаете, что о покойниках говорят только хорошее.

– Не бздюме, Симочка, – поддержал невесту окончательно пьяный Федя. И упал на дядю Гришу.

– Убери от меня малохольного гоя, – потребовал от Симочки дядя Гриша. – Ещё минута и Федя лишится не только крайней плоти, но и того на чем она держится.

Гости начали расходиться.

– Если какое-то время после смерти Сема ещё с нами, – говорили гости, – мы ему не завидуем. Мало того, что Сема умер, так он ещё должен собственными глазами видеть, что вытворяет его дочь Симочка и её будущий муж Федя.

III

После поминок я пришел домой и начал читать Ломброзо.

Чтобы стать гением, утверждает Ломброзо, – нужно всего ничего. Пару талантливых родственников. И какое-то количество ненормальных.

Дядя Гриша писал поздравительные стихи. И его приглашали на все юбилеи и торжественные события.

Юбилярам и их родственникам нравился пафос. А также эпитеты и гиперболы, которые дядя Гриша использовал.

Но в качестве объекта для анализа он не подходил из-за фамилии.

Григорий Абрамович Шустер. Его предки были сапожниками. А сапожники, с точки зрения Ломброзо, совершенно не релевантны. Это по маминой линии.

Покойный дядя Сема, тоже по маминой линии. Но его сделал полумифический Зильберблик, первый муж бабушки.

Все Зильберблики, включая Симочку, ходили налево. А к чему это относится, к гениальности или к помешательству, у Ломброзо ничего не сказано.

Другое дело папина линия – Браславские.

Как говорила моя двоюродная бабушка Двойра, у нас в роду был цадик.

Ломброзо бы это понравилось. И двоюродная бабушка Двойра тоже. Он бы оценил её старческий маразм.

Двоюродная бабушка Двойра попала в больницу. В больнице двоюродная бабушка Двойра утверждала, что, её соседка по палате – это её муж Арон.

Когда юморные санитарки указывали двоюродной бабушке Двойре на некоторые анатомические несоответствия, она хлопала в ладоши, и говорила, не скрывая удивления:

– Ой, Арон, а я и не знала, что у тебя такие глупости.

В семье Браславских водились представители дореволюционного еврейского купечества. А также послереволюционные торговые работники и крепкие хозяйственники.

Среди них выделялся папин брат Петя – директор завода, депутат и кавалер всевозможных орденов и юбилейных медалей.

Дядя Петя что-то сделал с анкетными данными и стал белорусом.

Дядя Петя рассчитывал, что эта метаморфоза не будет бросаться в глаза и сойдет с рук. Белорус и белорус. Не русский же.

И ошибся.

На заводе дядю Петю любовно называли "Наш старый жид". А младший брат дяди Пети Фима написал по этому поводу стихотворение.

В те годы Фима учился в медицинском институте, и ему везде мерещились латинские корни и окончания.

– У древних римлян, – писал Фима, – всё на "ус" и даже Петя белорус.

Писателя из Фимы не вышло. Хотя врачом, как Чехов, он стал.

По творческим амбициям Фимы ударила реакция общественности на его первое крупное произведение. Фима, кого-то высмеял и даже разоблачил в стихах.

Фиму пригвоздили к позорному столбу. И он поклялся, что больше не будет.

С тех пор Фима, вообще, не переносит острого. А остроты вызывают у него колики.

Ломброзо говорит, что психическое заболевание действует на одаренных людей, как хорошее слабительное.

Заболел психически. И тебя понесло в сторону новых далей и грандиозных свершений.

И несет до тех пор, пока очередной творческий запор не становится преградой на пути.

Психическое заболевание у меня уже есть. Шизофрения.

Это даже не болезнь. Это, – как утверждает мой друг, дефектный шизофреник Вовочка – судьба.

Оказывается, можно сойти с ума и не стать Гоголем. Обидно.

IV

Утром мы долго спорили: нужно будить дядю Сему или не нужно?

Дядя Гриша сказал, что это глупый обычай, и нигде не написано, что евреи обязаны кого-то будить.

– Да!? – возразила Симочка. – А что я скажу на работе, если спросят? И, потом, при жизни папа достаточно натерпелся от пятой графы. Пусть хоть после смерти, он будет как все.

– Не бздюме Симочка, – сказал Федя. – Идем будить батю и кранты.

Со вчерашнего дня на кладбище почти ничего не изменилось. Было грязно и ветрено.

– Будить в такую погоду, – заметил дядя Гриша, – безнравственно. –

Семе это может не понравиться. Сема должен отдохнуть перед дорогой. Набраться сил.

– А, – возразила Симочка, – там, наверняка, подвозят на спецтранспорте. Меня беспокоит другое, есть ли в раю приличная гостиница, чтобы папе было, где остановиться на первое время.

– Сема, конечно, имеет право на райскую жизнь, – неуверенно подтвердил дядя Гриша, – но Циля…

– Что Циля!? – возмутилась Симочка. – Рай большой. Места всемхватит.

– Я хорошо знал покойного Сему, – сказал дядя Гриша. – Рай с Цилей для него не рай. Меня мучит одна мысль. – Дядя Гриша тяжело вздохнул. – "Берут ли черти в аду? И если берут, то чем?". На тот случай, если Семе понадобится.

– Нечего хлебалом щелкать, – вмешался в разговор Федя. – Батя был честный фраер. – И налил по полной.

Мы выпили. Потом выпили снова. Потом выпили еще раз. Потом Симочка поволокла пьяного Федю к автобусу. Федя прижимался к её плечу и плакал.

– Этот Федя, – сказал дядя Гриша, – окончательно потерял лицо, – и я не удивлюсь, если окажется, что ему уже нечего одеть на морду.

Мы постояли с дядей Гришей, помолчали немного и разошлись в разные стороны.

V

Когда-то я учился в строительном институте. С тех пор у меня остался лист ватмана. Я положил его на стол. И начал рисовать генеалогическое древо, чтобы разобраться, кому и чем я обязан, и на что могу рассчитывать.

Древо вышло широкое в обхвате и суковатое. Сучьев было гораздо больше, чем родственников, которых я собирался на нем повесить.

Цадика, из уважения к его статусу и вкладу в родословную, я поместил внизу, у корня. На цадике был отороченный мехом халат и такой же малахай.

Потом пошла сплошная terra inkognita. Раввины, меламеды, купцы, шинкари, винокуры, мельники. Весь ассортимент, который может выдумать еврей, чтобы иметь хоть какую-то родословную.

Эти люди жили и умерли. Единственное, что от них осталось эта малая толика помеченного Богом семени. Семя передавалось из поколения в поколение, как эстафетная палочка.

Если вся это биомеханика понадобилась Всевышнему для того, чтобы, не без помощи клана Шустеров создать меня, я его отказываюсь понимать.

И двоюродную бабушку Двойру тоже.

Двоюродная бабушка Двойра, прежде чем впасть в маразм, увлеклась астрологией.

– Изучай астрологию, – говорила мне двоюродная бабушка

Двойра, – с астрологической точки зрения даже абсолютный идиот – звездная величина.

Я выбрал для двоюродной бабушки Двойры, сук поплотнее, чтобы, не дай Бог, не сорвалась.

И тут на меня дунуло. Не то ветром, не то ещё чем-то. Дунуло при закрытой двери и окнах.

Чтобы избавиться от наваждения я передернул плечами. И подумал:

– Нервы, – подумал я. – Дяде Семе что? Он уже умер. А ты переживай, расстраивайся, реагируй на стрессы.

Слово "стресс" застряло у меня в голове.

– Стресс, тресс, ресс, есс, сс, с…

Сквозь треск и шум прорезалась мелодия.

Не то хор имени Турецкого, не то какие-то другие лабухи и клейзмеруки на хорошем художественном уровне исполняли "Семь сорок".

Мои ноги и руки задергались в такт мелодии. Вслед за ними завихляла задница. Я встал со стула и обомлел.

Повешенные на генеалогическом древе предки и родственники бились в конвульсиях.

Затем, словно по команде, они спрыгнули вниз. Постояли какое-то время, приходя в себя и отряхиваясь. И выскочили на пол, обретая на глазах натуральные формы и пропорции.

– Семь сорок! Семь сорок! – крикнул цадик. И бросил малахай под ноги.

– Семь сорок! Семь сорок! – Подхватили предки и родственники. И пустились в пляс.

Они плясали отчаянно и самозабвенно. Я танцевал вместе с ними. Танцевал до полного изнеможения. Танцевал до тех пор, пока цадик не сказал: – "Хватит!".

– Хватит, – сказали вслед за ним предки и родственники.

– Дети мои, – произнес цадик, – мне было сказано, что в восьмом поколении род Браславских родит гения. Он возвысится, – было сказано мне, – и украсит. После чего поведет. Меня обманули, дети мои. – Цадик топнул по малахаю ногой и отфутболил его в сторону. – Родился придурок, ни на что путнее не способный, кроме как устраивать тараканьи бега у себя в голове. Ой! Горе мне!

– Ой! Горе нам! – Подхватили предки и родственники.

Предки и родственники достали из карманов перочинные ножи и начали подходить ко мне.

– Не надо, – крикнул я. И потерял сознание.

VI

Прошла вечность? Или какой-то миг? Не знаю. Я очнулся на полу. В комнате было пусто. Лист ватмана с генеалогическим древом лежал на столе. Родственники и предки висели на своих суках. А цадик в отороченном мехом халате и малахае подпирал дерево снизу.

– Не надо было будить дядю Сему, – подумал я. – И отправился в ванную.

Мне нужно было смыть с себя чертовщину. Очистить тело и укрепить дух.

Сначала я пустил на себя холодную струю. Затем горячую. Затем снова холодную. И так несколько раз.

Мне стало легче, но не лучше. Что-то мешало и препятствовало. Что-то держало меня холодными руками.

Инстинктивно я начал себя ощупывать. И щупал до тех пор, пока не наткнулся на член.

Член был как член. Мой добрый старый член. Не Герой. Не орденоносец. Не передовик с Доски почета. Обычный ударник коммунистического труда в области секса.

Член не то чтобы стоял. Но и не висел тоже. Он находился в положении, именуемом "на полшестого".

В руках у меня он задергался.

– Ну, ну, – осадил я его. И разжал руку.

Член выскочил на волю, и начал вести себя, как заведенный. Как какая-нибудь механическая курочка. Или другая птичка.

– Я начинаю понимать академика Лысенко, – подумал я, – Менделя с его генами, мало убить. И дядю Сему тоже. Почему именно мне он передал этот неприличный полтергейст. Эту половую аномалию.

Пока я проклинал основателя генетика и бедного дядю Сему с пола ванной исчезли мокрая вода и пена. Он стал чистым и светлым. Как хорошо вымытое стекло. На нем появились очертания. Сначала размытые и неясные. Потом вполне определенные.

Очертания принадлежали соседке Томочке. Томочка жила этажом ниже. И заводила меня своим сексапильным видом.

Томочка стояла под душем в откровенной позе, не считая нужным прятать что-либо и скрывать.

Порносайт в ванной подействовал на меня неприятным образом. Я ещё раз потерял сознание.

VII

– Что это, – спросил я известного экстрасенса барона Аркадия Львовича Зайцева. – Сглаз или порча?

– Сглаз порче не помеха, – ответил известный экстрасенс барон Аркадий Львович Зайцев. И поправил на груди специальный баронский знак, врученный ему вавилонской царицей Уной Абрамашвили за выдающиеся успехи в области трансцендентальных наук.

Когда-то барон Зайцев был Шварцманом. Потом он поменял фамилию.

– Я хочу, – говорил друзьям Шварцман-Зайцев, – чтобы мой сын Витя не чувствовал себя изгоем. Пусть он будет как все.

В школе отреагировали однозначно.

Раньше у нас был жид Шварцман, – говорили в школе, – Теперь появился жид Зайцев.

Друзья тоже не поняли этой метаморфозы. Они качали головой и пожимали плечами. А один плохо воспитанный грубия