Невольные мысли

Страшный сюжет для фантастического рассказа – каждый день в Дарвиновский музей, что неподалеку от моего дома идут толпы народу, организованные экскурсии, шеренги детишек с учительницами в авангарде и арьергарде, подъезжают автобусы. Распахиваются двери музея, пустые автобусы тут же отъезжают, люди заходят по ступенькам внутрь…

И ни один из них не возвращается!

В спортивном магазине к аквалангу прилагается ярлык "пожизненная гарантия". Это как?

Кушай сосиски, – говорю я, – я их в приличном магазине купила. С каким-то еврейским названием…

Каким – мрачно спрашивает мой друг – "Дело Бейлиса"?

Вот все говорят – Станиславский, Станиславский! Не верю!

Из рекламы – "Зефир “Ударница”, воздушный, как облака в шоколаде!"

"Анонимная диагностика вензаболеваний. Лечение и профилактика случайных связей!"

(Очень большой постер на станции метро "Тургеневская").

Исповедь халявщика:

"Мне осталась одна забава:

пальцы в рот, и опять фуршет…"

Поэтесса Н. Б. – звонит мне утром по телефону.

"Маша! – трагически – вы мне приснились утром. Я так забеспокоилась! Что с вами?"

"Да вроде ничего, говорю. Грипповала, но теперь в порядке".

"Как ваша собака? Жива?"

"Да, вроде, да".

Возмущенно:

"Что значит, вроде? А, понимаю, вы шутите… А как такой-то?"

"Да ничего, – говорю, – вот книжка стихов выходит".

"Итоговая?" – с надеждой в голосе.

А надо сказать, друг мой, поэт, выпустил книжку уже в немолодом возрасте

"Что значит, итоговая? Этапная!"

Все с той же надеждой:

"Но ведь это итоговый этап?".

Ебосан – по большому энциклопедическому словарю "Мифология":

"(Ёбо – корейское междметие "Эй!" и японский вежливый суффикс "сан") в поздней корейской мифологии злой дух японца, который в образе красного перца обольщал японок в сумерках".

А вы что подумали?

Впрочем, наверняка почти то же самое.

На выставке Шагала одна культурная дама другой:

– Ты смотри! Евреи, а летают!

Еще во времена горбачевского сухого закона…

Украинское село. Завистливые соседи донесли на соседей-самогонщиков. Мол, нарушают. И даже место назвали, где прячут продукцию – закапывают в саду, под яблоней. Большую такую бутыль.

Устроили образцово-показательный рейд – милицейский старшина, или кто он там, во главе наряда, чуть ли не секретарь местный, или председатель, и, конечно, соседи – понятые. Пришли, рванули по наводке, разрыли – действительно, большая бутыль с прозрачной жидкостью. "Что это у вас?" – грозно спрашивает старшина. "Та, вода". – "Ну ладно, хватит тут мозги пудрить! Самогон гоните?" – "Та ни, то ж кажемо, то вода!" – "А ну, открывайте!"

Открыли. Принесли стаканы, разлили – понятые выпили по глотку, старшина выпил, председатель – действительно, вода!

"Та мы ж казалы!".

"Вы что, издеваетесь! Зачем воду зарыли?"

"Та дядька помер, мы его обмывалы, та й закопалы ту воду, щоб яблоня краще родила!"

Оказывается, еще существует такое поверье, вполне архаическое…

Рассказывают, вся комиссия начала блевать тут же, не сходя с места.

Вечно живая мифология.

Ромка Арбитман рассказывал, что в Саратовском областном театре одно время рядышком висело два плаката – Опера "Аида" и Сюита "Гойя". Может, выдумал?

Пример аллитерации:

"Не люблю, блин, улыбаться!"

Опечатка:

"Итак, я жид тогда в Одессе"

Самое приятное из виденных мной рекламных объявлений:

"Помогу набрать вес.

Быстро.

Недорого.

Вкусно".

И от руки – телефон. Будь я мужчиной, я бы на ней женился!

Павел Басинский рассказал, что подслушал как-то беседу двух бомжей, распивающих пиво на скамейке.

"Слушай, мужик, я твои проблемы уважаю. А вот тебе моих, ты уж извини, не понять. Они, извиняюсь, чисто метафизические".

Впрочем, я и сама слышала, как во вполне приличной рюмочной один запущенный алкаш говорил другому:

"Ну давай смотреть правде в глаза. Я уже не могу сыграть, как Паганини. Но ведь и ты давно уже не Шпенглер…"

Грустно…

Порою люди охотно ходят по врачам потому, что подсознательно тоскуют по блаженному и невинному детству. Врачи проделывают с пациентами такие странные вещи, малоприятные для обеих сторон, которые прежде прозволяли себе только родители.

Например, ставят клизму.

Аська Завельская в пятом классе начала писать приключенческий роман.

"Преступник, взвизгнув тормозами, промчался мимо…"

"Он выскочил из машины, забыв припарковаться…"

Такая вот квинтессенция не страдающего логикой, но динамичного жанра.

У меня на это счет тоже припасена одна фраза – квинтессенция того, что принято называть "космической оперой":

"Грохот взрыва раскатился по Космосу…"

Еще одно объявление касательно веса – печальное.

"Похудеть безвозвратно!"

Соседи из моего детства:

Дядя Вася, водитель автокара, никогда не матерился. Приходя домой, всегда очень корректно спрашивал жену:

"Почему штукатурка в еде?"

Тетя Вера, дворничиха, пылко, на высоких нотах, отвечала вопросом на вопрос:

"А куда ты дел деньги? Куда деньги дел, скотина?"

Дядя Вася логично отвечал:

"Я тебе еврей, что ли, чтобы все в дом тащить!"

Очень верное этническое наблюдение.

Потом он утопил свой автокар в бассейне с лечебной грязью.

Дима Кузьмин устроил очередную какую-то акцию – пусть каждый расскажет про самый памятный дождь в своей жизни. В любой форме. А он вывесит в сети. Непонятно, почему именно про дождь – впрочем, еще хорошо, что про дождь, а не про пожар и землетрясение, но почему-то многие обиделись. То ли усмотрели в этом какое-то особо изо-щренное издевательство, то ли не захотели делиться своим личным дождем. А я написала. Я вообще всегда делаю то, о чем просят… Не знаю, повесил он там что в сети или нет, по-моему, акция провалилась. Но не пропадать же дождю…

Самый памятный дождь в моей жизни случился вообще не со мной и ко мне никакого отношения не имеет. Разве что косвенное. Какой-то режиссер, по-моему это был Марлен Хуциев, писал в своих воспоминаниях, что идея какого-то фильма (кажется он назывался "Был летний дождь", а, может, и "Июльский дождь", в общем, что-то про дождь там точно было), пришла к нему в голову, когда он, будучи в Одессе, и живя в общежитии киношников, пошел отправлять письмо на почту. Что до общежития киношников, то оно находится не очень далеко от киностудии, иначе говоря, по правую руку, если смотришь в конец бульвара, куда ходит пятый трамвай, красненький и желтенький, по блестящим мокрым рельсам, перерезанным тенями деревьев, в направлении санатория им. Чкалова, где посреди аллеи, поросшей ноготками и бархатцами, стоит чугунный Чкалов в унтах и малахае, сжимая в руках ушанку-пилотку и сурово отворачивается от Турции… Что же до почты, то там, в конце Французского бульвара, тогда Пролетарского, была такая почта, отдельный домик, одноэтажный, выкрашенный розо-вой краской, которая к тому времени, наверное, еще не очень об-лупилась. В общем, пока он там то ли отправлял, то ли звонил, пошел страшный ливень, как это бывает в приморских городах, сплошной стеной, и отрезал его от мира и вот он стоял там, и смотрел, как на брусчатку рушится стена воды. Решетки конечно же не справлялись, поскольку были забиты отвалившимися от жары листями платана и всякой мелочью, которая падала с акаций, дождь кипел на мостовой и стекал по наклонной дорожке, ведущей к морю мимо санатория Россия, в котором тогда стояла беседка с мраморным столиком, на котором я когда-то выцарапала ключом чье-то имя, а чье не скажу. Позже я не могла выйти из этой беседки в парк санатория, потому что опять же шел дождь, обложивший ее круглой стекляной стеной, а Саша Герега рассказывал мне про второй или третий закон термодинамики, что, впрочем, не важно, тем более, что у меня от пренапряжения наступил интеллектуальный коллапс… Дальше уже ничего не было – старый ботанический сад выходящий на обрыв к морю, а еще высотка института океанографии с красным шаром на крыше, которая была как башня на краю земли, потому что это действительно был край земли, дальше больше ничего, только побережье, которое тянется и тянется до Болгарии, потом до Румынии, потом, я полагаю, до Югославии, туда, где Черное море наверное переходит в Средиземное, хотя в географии я не сильна. Возможно, как я всегда подозревала, никакого Средиземного моря вообще нет, хотя Болгарию я потом видела и она, вроде бы, стоит на своем месте, как ей и положено, если верить географическим картам. Все пути там обрываются. Лестница уступами сходит к морю на нижнюю дорогу, где иногда модно увидеть, как в обложенной песчанником бухте Петр выезжает своих лошадей, в частности Лыську, которая слегка психопатка, как и положено кобыле, но все равно прикольная. Впрочем, если подумать, то этот дождь просто результат столкновения воздушных масс: теплые идут над той же Румынией или Украиной, где заборы оплетены виноградом и диким хмелем, а за заборами мальвы и беленые хатки, а еще – вишни и черешни, а еще – хохлы, колодцы, кольчатые горлицы и гуси, а еще Днепр, который медленно стекает в то же Черное море, по дороге вбирая льющийся с неба свет… А холодные воздушные массы идут оттуда, где постепенно черешни, акации и каштаны сменяются соснами, потом – елями и березами, колючие голые ветви торчат из лесополосы, и уже видно, что на лиственных деревьях листья почти желтые… Там вода блестит в лужах, отражая серое небо, а где-то далеко-далеко, над Арктикой, формируются новые воздушные массы и летят, не встречая себе преград над огромной равниной, которая распласталась от моря до моря, и где-то там, над желтой пожухлой травой, над пожелтевшими листями, они, наконец, встречаются облака закручиваются водоворотом и люди поднимают воротники и кутаются в шарфы, и там, над Великой Равниной дождь переходит в снег. И он все сыплется, сыплется… И уже никогда не кончается.