Рассказы

Красота

Жемчужно-серым утром по небу Одессы прошелся слабый, нерешительный гром. Атосов встал и натянул портки. Подошел к окну. Армия воробьев притихла на ветвях акации, кутаясь в маскхалаты. Серая горлица выглядывала "своего" и не обращала внимания на примелькавшегося Атосова. Но и ее тряхнуло наконец от задребезжавшей балконной двери, и она свалилась на этаж ниже, спланировала как раз на самую присмотренную, пристрелянную котами ветвь. Была, на глазах Атосова, схвачена каким-то черно-белым уродом и задушена. "Вот, она, жизнь…" – вздрогнул Атосов. Туча наползла на макушку, пошел дождь, каких в ноябре не бывает. "Да и ноябрь – бывает ли? – думал Атосов, читая шелестящую книгу листьев, так и не облетевших за целую осень. – Бывает ли что-нибудь?.."

А веселая девочка Мавра лежала в его постели и дремала. Брюки были уже недосягаемы, она не успела проверить ни одного кармана, Атосов проснулся раньше, и как воспитанная девочка, она, не окликая Атосова, встала на четвереньки, дотянулась до умывальника, и умылась этой, с позволенья сказать, ключевой водой. Умывальник находился в бутылке с минералкой, очень кстати... Потом они с Атосовым ее допили, а что еще надо с утра? Шумит дождь, воюет с пылью и копотью улиц, растворяет без остатка воспоминания о бесцельно прожитом вчерашнем деньке и работает на общее их будущее, ее и Атосова Ильи Константиновича, холостого, семнадцати лет отроду, не состоявшего и не находившегося, а посему полного сил и печали. Полного, не то слово! Мавра лежала и шевелила его волосы, а он следил за ее рукой чистым коричневым зрачком правого глаза. И зеленым лучистым – левого глаза – тоже следил. И руками следил, и ногами. Только усмирял их до времени, потому, что печаль переполняла его, переливалась, вставала у горла, заливала его всего горячо-горячо. И хотелось плакать, и хотелось кинуться на мамину грудь, но не было мамы, и он бросился к Мавре, плача под шум дождя, бормоча что-то хорошее, беспокойно рвущееся наружу еще с ночи, и целовал Мавру, замечая ее красоту, на лету, на полу, на передвинутом в полете кресле, отворачиваясь от ее губ и дыхания, и поворачиваясь снова, – и не успевал, не успевал думать. Только разок подумал. Где же дождь? И засмеялся от радости: нету, нету. Ничего, ничего нету. Все, конец!

Вечер

По Никитке плакала тюрьма, но он был еще мал. Он вышел в свободный поиск на улицу, где под альтфатером лежали части платяного шкафа и рухлядь, выброшенная из квартиры бабульки, жившей всегда, а умершей сегодня утром в их дворе, и отвезенной в больницу труповозкой... Раньше он часто подбегал к этой, ничем не примечательной бабульке, когда она выбиралась за дверь подышать свежим воздухом и взглянуть на мир – каков он сейчас, и цеплялся к ее собаке. Рыжий, очень худой сеттер и сейчас кружил по двору, выбегал за ворота к альтфатеру, нюхал тряпки и снова стоял у двери, скулил, а потом повторял навязчивые круги.

Никитка хотел запулить в него куском шифера, но не нашел его поблизости. Когда они раньше с Виталькой швыряли в собаку, был интерес: бабка хватала рвущегося бежать сеттера за ошейник, грозила кривым указательным пальцем и пыталась что-то сказать им с дружком – разобрать было нельзя из-за трубного лая собаки. Попадало и ей, если бабуля не вовремя тянула пса назад, за себя, под прикрытие своего пальтишка. К большому кайфу это не отнести, скука была зеленая. Никитка с большим удовольствием бы пошел в игровые автоматы, но – где достать денег? В их подворотне стояли трое парней, может быть сбежавших с уроков, они были старше Никиты, курили план, толкали друг друга, как будто задираясь, но тут же взрывались неуемным смехом. Проходить мимо них лишний раз он бы никому не посоветовал. Пацаны поймали кайф и вели себя шумно. План можно было купить у дедка, торговавшего на углу семечками и спичками. Он бы и сам купил и попробовал, что это такое, говорят, плывешь классно, хотя в первый раз может и вывернуть, Виталька блевал у себя дома весь вечер, – но и на это денег нету, всюду нужны деньги, а тырить у мамки уже заказано. Отчим такого раза ему двинул недавно, чуть все кости не переломал, потому что им самим на пойло не хватает, а тут еще – пасынок. От нечего делать, как только парни ушли, он выкатился опять на улицу, ковырнул носком бабкину рухлядь: бомжи еще не все тут проверили, остались груды фотокарточек, высыпавшихся из старых фотоальбомов, сами альбомы из толстого дешевого картона, с разорванными страницами, помятая алюминиевая дырчатая миска, сломанные настенные часы без механизма, вонючие тряпки, ничего кайфового не было. У Никиты, правда, оставались еще две петарды, которые можно было подбросить под двери кафешки, – оттуда, смешно прихрамывая, выбегал хозяин, маленький человечек с усиками, похожий на клоуна из "Масок", вертел головой, приговаривая "Парр-разиты…", и снова заходил в дверь, – или хорошо бы бросить под какую-нибудь иномарку, их во дворе развелось до черта, пусть сигнализация повоет, но надо дождаться Витальку, а он с мамашей пошел на флюорографию в тубдиспансер, в школе его вычислили, как тубика.

Он постоял возле подворотни, посмотрел на новую колокольню строящегося собора на Соборке, нет ли там уже колокола, – не было, часы – были и показывали три часа. Посмотрел, как заезжает в ворота огороженной стройки огромная желтая бетономешалка, но на апрельском сером ветру не очень-то и постоишь, скука. Мужик, в черной куртке, перешедший с другой стороны улицы, направился к Никите и сказал: "Что, герой, скучаешь без работы? Дело для тебя есть, если тебе “бабки” нужны", – и Никитка обрадовался, думал, что попросят за пару гривен куда-то сбегать, за пивом, за таранью в подвальчик за углом… "Надо тут заплаточку на корпус прилепить, а я согнуться не могу. Сделаешь? Моя – "Лада" во дворе, – видел, откуда я вышел? – кофейная… Давай, парень, выручай. Возле переднего левого колеса снизу на брюхе, там трещина еле-еле видно. Если даже не увидишь, все равно, прилепи хорошенько, где я тебе сказал, добро? Червонец – твой. А мне на работу, не успеваю ничего". Он дал одуревшему от такой везухи Никитке замазку, и сразу рассчитался. Хороший дядька, хотя и лох. Кто ж сейчас сразу деньги дает? Но Никита не подведет, спрятал десятку в карман и тут же побежал клеить. Все прошло нормально, заплата как пришитая попала на место, Никита вылез из щели между тесно стоящими машинами, и распугивая кошек, помчался через дорогу к себе, во двор, в свою парадную, звонить Витальке и вместе бежать в игровые автоматы, где каждый жетончик – гривня.

Виталик уже был дома, расстроенный. Где он подцепил эти палочки, о которых говорил доктор Авербух, не от Никиткиных ли родичей? Мать с отцом всегда боялись, что Виталик свяжется с Никитой, будет ходить к нему – "в этот притон…", как говорила мать. Кроме Витальки дома никого не было, поэтому Никита спокойно расположился в большой комнате на диване. Виталькины страхи были ему смешны. Дурак Виталька, сейчас зараза – везде, телевизор не смотрит, что ли? А у Никиты дома все здоровые, как козлы, все бухают, не просыхают. Если пить, никакая зараза к тебе не пристанет. От водяры только здоровеешь. Отчим на толчке грузчиком работает. Мамка – в танцевальном клубе сутками. Ничего. "Посмеяться хочешь?" – сказал Никитка, до поры помалкивая про десятку, которую вдруг стало жалко так сразу потратить, да еще и на этого придурка туберкулезного, который думает, что друг его может чем-нибудь заразить. Он достал из кармана несколько фотографий из подобранных у альтфатера. На одной из них в искусственных позах сидели две школьницы в строгих длинных и глухих, под горло, платьях с круглыми белыми воротничками и темных передниках – одна на высоком стуле, другая на низенькой скамеечке. Изящные туфельки высовывались из-под подолов. За спинами у них как будто лился водопад, клубился какой-то дымок, простирались долины и виднелись холмы. Смотрели с фотографии девочки так приветливо-спокойно и серьезно, как будто знали глубокие мировые тайны будущего. На обороте выцветшими чернилами было написано: "Одесса. Мариинская гимназия. Мая, 11 числа, 1914 года. Милая Таша, помни дни и годы нашей дружбы... Эвелина". На других были запечатлены пара с ребенком, молодая женщина с сыном возраста Никиты и Витальки. Малый держал в руке модель самолета. В молодой женщине нетрудно было угадать умершую сегодня старуху. Виталька на это мастер, недаром в художественную школу ходит. "Смотри, нос – как у той бабки, и…"

В общем, прикалывались они долго, обсуждая каждую деталь, смеялись. Виталик сказал, что можно даже на компьютере проверить. Вставляешь, сканируешь сканером, программу запустил, вот молодая, а вот она же тебе уже в старости. И Никиту так же можно проверить, какой он будет через шестьдесят лет. Хоть сейчас...

Взрыв прервал их беседу, тряхнуло дом и хлынули в комнату стекла всех окон. Мальчишки рванулись к проемам, на улице под ужасающий вой и присоединяющиеся посторонние крики горела и уже гасла развороченная, закопченная светлая машина. Оторвавшаяся и отлетевшая на несколько метров в сторону дверца не мешала видеть то, что осталось от салона. С водительского сиденья машины вываливалось туловище женщины без ног. Там где должны были быть ноги… Никитка все время смотрел на женщину, не понимая, где же они. Поодаль два-три человека удерживали молодого мужчину в коричневой кожаной куртке, который рвался в сторону машины и причитая вскрикивал: "Лена! Лена! Зачем ты взяла мою машину..." Зеваки стояли не двигаясь вокруг взорванного автомобиля, из которого так и не выползла женщина. С колокольни донеслись удары часов. Никита насчитал пять ударов. Его трясло. Виталька, захлебываясь от слез, набирал и набирал чей-то номер.