| КРЕЩАТЫЙ ЯР | Выпуск 2 |
Косыгин начинал нервничать.
Отчего бы?
Ведь Карпов подарил ему красный кожаный пиджак, возвеличивая дело словом:
– Роскошь и благоговение покинули мой гардероб.
Да, изготовители снабдили карманы замысловатыми застежками извнутри, под воротником на шелковом подкладе впечатали лазоревую буквицу с росчерком в виде дракона. Косыгин положил роскошную вещь полой на земь, наступив босиком, потянул без пощады вверх. Обидясь, даритель просыпал табак:
– Ювелир твой папа!
Тут как тут, кудрявый Панкрат миротворил:
– Прости грешному, Карп Карпыч. Счастье на прочность испытывает!
По уклонной улице, перетыканной тумбами, умножалось гулянье. Женя легко страдала:
– Праздник на носу, а здесь плюют!
– Устроим вторжение в парк, – предложил Тюкин, – блицкриг настоящий заделаем.
– Чушь – дернулся Косыгин.
Пошли все.
Если положить большое яблоко при изголовьях аллей, от толстоколонного входа оно скатилось бы на следующую дорожку, быстрее и быстрее, уступами, откосами, широковстроенными лестницами к самой реке. Рисунком и соположением аллеи напоминали отпечатленный орган. Ровное их устройство прерывали зацветшие тупики, запятые, откуда с мотыльками вывеивался длинный сладкий запах. Листья делили сумрак твердо, четко, словно вклеенные, родина погонь; под дерева петляли насекомые в окрестности кратких клювов, там же пропадали. Иногда пропуск стволов открывал фигуристую клумбу, на обочине кренилась чурка со страшной гримасой. Женя и Света белели медленными платьями. Карпов отлучился на заброшенную танц-площадку. Неуклюже, выпятив то, чем смотрят (синее), Тюкин нес вязанку хвороста, при том похабничал, а Косыгин ревел ответно:
– Дошло! Кушали!
Спешно Панкрат припал к уху, прошитому по мочке пригожей филигранью:
– Кассандра, отдыхай. Пожалуйста...
– Паня – позвал Карпов.
Ворота витого чугуна, искаженные ударом и падением, с частью ограды лежали вширь. Сквозь мощеный периметр росла сколиозная березка. У проваленной фанерной эстрады ржавел автомат для продажи газированных питей, раздача была заложена осколком зеркала. Видя себя в отражении, Панкрат замешкал. У реки валторны плавно толкнули воздух.
– Слушай. Тебе могу доверить – Карпов застонал.
– Грыжа? – встревожился Панкрат на вензелях руины.
– Попус-тило. Смотри, застрянешь.
– Ну.
– Кто-то в цеху нечист с Нечипоруком.
– Как зовут?
– Не знаю пока. Мы все годимся друг другу в предатели... За исключением Тюкина.
– Тюк всегда целенький.
– Пан директор остолопами не питается. Черт с ним. Мы еще в одном ремесле, под Нечипоруком копошимся.
– Сил своих не знаем.
– Все. Дрогнешь – убьют.
В каштанах бегала белка.
Фонари были до половины завешены штандартами с пунцовым узором. Внезапная верба едва не снесла Панкрата. На дерновой террасе Карпов исчез.
– Очень укромно – сказала Света. Тюкин икнул от удовольствия.
– Жох-чудотворец, как это у тебя получается? – Косыгин сипло выдыхал поперек слов.
Скрыт терновищем, Карпов нежился в кресле старой отделки.
– Отгадай, Кассандра!
Впервые за вечер Косыгин усмехнулся. Приняв участие несколькими движениями в общих заботах, он взобрался к вербе. В отвесах лоз увиделось ему безглавое хождение.
– Дела пытаешь али без дела... лытаешь? – промямлил Косыгин, довершая мокрую надобность под штанами.
– – Я переодевалась.
Женя стояла в казенном стесняющем сукне, замене сарафану.
– Не получается у нас блицкриг.
– Звезды падают, милый, смотри.
Нежданно свет пролег в вербе. То мог быть парковый аттракцион – без окон, без дверей задней стеною к пожилому ельнику ютилась изба, сложенная основательно, с умением и кроткой уверенностью в праве жизни. Земля стлалась под порог голым топтанным местом. Далее изреженные травы подступали, сгущаясь вровень рябому платью, лопнувшему между грудей. Женщина, седенькая, одинокая, лежала между треснувших тарелок. На лицо ее клал тень холмик муки с отпечатком сапога. След вел влево наискось и на опушке уже заносил ногу внушительный незнакомец в шинельке. Поддерживая Женю, Косыгин опустил очи долу. Вблизи из хвои качал мордой и загривком хищный клочковатый зверь. Наверно, волк, открыл пасть, чтобы пустить четким написанием на морщинистом сером облачке:
– Вот!
Костер тихо вращал искристую воронку в ночи.
– Капитализмус, дети мои – продвигался Карпов по рассуждению, – кушает каку, поскольку ничему нельзя пропасть. Любой режим при содействии холерного интеллекта какие угодно озарения переводит в отход. Однако на помойке всегда шуршит финансово полезная живность. Только при толстых мешках случается ренессанс, возрождение то бишь, из дерьма.
Подбородок зачесался у Панкрата.
– Увы, Карпыч. По-твоему складывается, что в изобильном общественном организме наличествует чересчур весомая тыльная часть, и прогресс при такой заднице невозможен...
– Мудрецы, причастите ради прогресса – перебила Света.
Ракообразно поднялся Панкрат; размыслив, лег, учтиво подполз и передоверил кружку. Карпов продолжал, кресло согласно отскрипывало.
– Потому буржуи обожают изготовлять вождей, манекены, чучела, памятники, оплачивать это восковое и мраморное добро, что оно не отход и не искусство, но работа в чистом виде, как самоцель.
– Чистом? – сощурился Косыгин. – А наша с тобой работа тебе нравится?
Без шума вступил на поляну, – Света подурнела от испуга, – взрослый камуфлированный блондин в фуражке со сторожевой кокардой. Недоброго пса удерживала его рука. Образцово звучал баритон:
– Здравствуйте! По поручению администрации парка душевно поздравляю вас с праздником. Желаю приятных настроений, счастья, резвого творческого успеха. Аллеи готовы для вас. Приходите частенько! Смею вам сообщить кое-что отрадное. В полночь пришла радостная весть. Пан Нечипорук, сердечный руководитель нашей промышленности, пожалован чином гауляйтера. Господин гауляйтер отказался от всяких торжеств и салютов в свою честь. По этой причине те, кто не снабжен особым аусвайзом, обязаны покинуть парк. Просим прощений за неудобства.
Выше крон молочные лучи обнаружили серьезный расписной дирижабль. Узнав портрет, Тюкин выругался. Перекосившаяся Женя как острогубцами впилась в его затылок, чуть не в огонь толкая, прошипела:
– Ты что, богатырь? В комендатуру захотел?
– Ни, ни – лепетала Света.
– Кто ваш группенстароста?
– Я – Женя отдала честь. – Мы на заводе работаем в одном цехе и чрезвычайно восхищены...
– Почему курите в заповедной зоне? Почему не на работе? Вы знаете предписание Нечипорука о непрерывном цикле? В какие шарады вы здесь забываетесь? Что себе думаете? А?
Повторно Женя отдала честь:
– Мы обсуждали праздничную речь господина гауляйтера. Я хочу изложить заключительную часть.
Аудитория замерла сообразно.
– Наш город на карте миров есть коричневатая точечка, но и больше. Родной город. Родной завод. Это родной, привычный дом. У себя дома мы думаем о главном. Мы гадаем: что будет, как будет, если придет фюрер – спаситель, кобзарь наш великий? Диффаматоры, наивные глупцы или злоумышленные особи, манящие потомков химерами совести, клянутся, что он явит себя по-солдатски прямо, бряцая шпорами и струнами. С трупами. Это ложь. Он, он придет как необоримый Сковорода, мягко ступая круглой пятой, босиком, немо, ведь мы, мы – немцы. От его клича и его молчания породненными руслами распространятся свободы и сытость фюрером, ибо будет поедаемо тело его для славы немецкой, – распалялась оратор, – днесь того не увидим мы! Душеприказчики мои дорогие! Как прекрасно, что сломан крестец кумачовой гадюке. Злодеяния прекращены, предупреждены. С тех пор, как стал праздником этот июньский день, мы ощущаем взаимность, мы пьем нектар спокойствия и мира. Я сам строитель. Я помогал рождению нашего завода. Я знаю, каким трудом возводится простой сарай. Ныне дранка нашего согласия укрыта благостью, боженькой отмечена. Вслед за вами я повторю: не зло, но добро. Не две армии, но одна дружба. Не будет, не будет, не будет!
И достав из корсета яйцо, трепетала.
Пес зевнул пятнистое небо.
Развернулась десница над сполохами. Женя положила яйцо во впадину у наладонного пальца. Сгромадился выдавливающий кулак. Ничего не происходило. Фаланги блестели в усилии. Великан заговорил:
– Этот яростный гимн я посвящаю фюреру и гауляйтеру.
Солнце видно далеко!
В очкастых блошек обществе
Мчится мальчик колесом,
Черепом тягучим.
Не будет, не будет!
Не будет!
Яйцо рухнуло в жар. Промежность хаки споро распускалась потеками. Щенок унесся, за ним потявкал на одной ножке гуттаперчевый хозяин. Дерзко блеснул ножом Косыгин из-под обновы, “дурак!!” – бросилась Света, лезвие вошло в почву.
– Я так не могу, я не женщина! – Косыгин рвался к единоборству.
– Милый, к чему эти импрекации? Знаю, чего тебе надо! – кричал Панкрат издалека.
– Я тоже отлично знаю, и кое-кто еще знает и ничегошеньки не делает... Где ваша человечность! Говножоры!
Карпов любовно разжег сигаретку:
– Тебе еще работать, Кассандра. Будь добр, уймись.
В смешеньи все открыли естество. Пещеристый мускул Панкрата излился в очаг. От Тюкина вспыхнуло на весь парк. Девицы завизжали через огонь. Карпов с салфеткой, заправленной будто к трапезе, выдал вместо Косыгина долю семени, предназначенную всесожжению.
– Лунной палатой щит Давидов прошел пламенея –
От бешенства Косыгин едва разбирал дорогу:
– На работу? На службу? Я тебе услужу!
Свет дрожал. Над дирижаблем в реке покачивали вальс две тубы в шитых золотом бриджах и барабан-фрак. Женя уселась на парапет. Под жестяным навесцем отягощал цепи серый, с облупленной трубкой, телефон.
– У аппарата – ровно прозвучала мембрана.
– Это Кассандра. Мои поздравления, герр гауляйтер. Простите, что поздно.
– Я ничего не слышу.
Превозмогая музыку, Косыгин завопил:
– Герр гауляйтер, важные данные! Ритуальный саботаж! Это Кассандра, герр гауляйтер!
– Перезвоните. Перезвоните. Перезвоните.
Косыгин хотел было закурить. Смял и выбросил непочатую пачку.
Танцевать Женя умела.
Сонно расстроенный служитель в галифе и фартуке мел цементную площадь: уборка ограничивалась пустырем, где с чахлых качелей начинался парк, древней траншеей, рекой и четвертькружным остекленным фасадом. По срезу крыши громоздилось клепаное южный машиностроительный завод. На йотах засели вороны. Ниже, поверх окон, кубовый транспарант вмещал: “Мы едим самостоятельно”. Глазович шел работать. Он поздравил дворника и перечел надпись, сразу за вахтой проверил термокамеры. Меньшая была свободна от испытаний, закрыта и зашторена. Над другой в стене тлело рубиновое очко. Стену коридора напротив вахты размыкал стрельчатый проем в две двери, одна вела в актовый зал, другая к директору. Слева от арки стояла будка, заполоненная многовидными рычагами и счетчиками. Дежурный сообщил:
– Опять Гусев гнал скорлупу!
– Остальные на заседании!
– Особый случай!
По коридору двое в молескиновых комбинезонах несли короб яиц. “На штамповку?” – появился Глазович. Один грузчик кивнул. “А Гасанова не было?” Комбинезоны пожали плечами и свернули к вахте, почти свергнув огнетушитель на углу. “Тонкие штуки!” – озлился Глазович. – “Что с ними со всеми, Жора?” Дежурный ответстствовал степенно:
– Праздниковали вчера.
– Так что? Разгильдяйствовать можно, работу побоку?
В поганое ведро спикировала картонка из-под папирос.
– Не кипятись, мастер, – прошелестел дежурный, – Гасана не знаешь? Он при любой оказии приходит.
– Эх, ты, Георгий-заступник! Вызови группорга.
– Ее тоже не было.
– Запляшут у меня... Пойду, сам проверю все.
Георгий занялся цифирью.
По задержке с отмыканием Глазович проник в обширную казенную внутренность, где освежил фикусы и обмахнул шкапы, оценил уровень в чернильницах, подправил бумажные стопки, опробовал на остроту перья, сменил воду в графинах, раздавив, убрал беспечных тараканов. Буковую панель с таблицей “Д. В. Нечипорук” прогладил особою щеточкой прежде чем открыть.
Сыроосвещенный чулан хранил корзины. Одна, с избытком наполненная яичным ломом, заслоняла приземистый лаз. Протискиваясь в кирпичную нору, Глазович переливисто кряхтел.
Среди труб, электрических мачт, оглавленных прожекторами столбов, просто стояла изба. Дверь была как душа у щедрого человека, распахнута. Виднелись лубяные сени и у порога одно в одном замасленные ведра. Земля при иссохшемся крыльце пребывала в твердости и бесплодии от ног ходивших по ней, сейчас охламлена пустыми бутылками, разобранной матрешкой и плюшевым медведем с носом на ниточке, увечной и рваной утварью. Далее везде коричневый злак топорщился, прикрывал платье в горошек, намокшее на женском, естественно, теле. В мохнатые стебли ребром врезалось жирное блюдо. Щуплый ребенок лежал, вихром касаясь матери. Под ближней траверсой маячил вражеский военнослужащий. Его ранец из чужой кожи был мечен крестиком. Глазович обмок:
На ржавой стерне сидели волки. Что потолще, открыл как положено клыкастую пасть:
– Вот у кого, волчица, нам надо поучиться!
Бледнело утро. У вахты лобоносый, некстати костюмированный Гасанов встряхивал руками безостановочно. Мастер подступил с настенным календарем:
– Уясняй! – Глазович оборвал листок. – Это веселье – снятая дата протрепетала перед виновником, – вчера закончилось. Ты зачем вырядился? Сегодня вкалываем, работаем. Георгий улыбается постоянно? Ответишь?
– Значит, потому, что не опаздывает.
– Хрена! Потому, что мне не попадается!
Ссутулился Гасанов, не могущий скрыть спиной прелестную истину.
(Кого мы видим).
– Кого мы видим?! Геничка, группорг любимый! Зачем ты с этим шалопутом? Хороводились?
Каждой своей ароматной черточкой переживала она. Мастер орал в упор:
– Гасанов, ты меня убил!
Подчиненный осмелел:
– Еще нет.
– Как, как, как?
Из-под суконной юбки Генички передразнила:
– Крякрюкрэк!
и подмигнула юркая головка, по малом промедлении определился горбатый карлик, в сияние одет, с креповой повязкой ниже бровей. Он пищал:
– Я ведь не толстый, правда? Со мной можно играть!
Часто моргая, Глазович показал оборванный листок. Поет Света, Карпов рыдает, язычком водит Панкрат. Гладкий Тюкин, пузо у него вымытое, закривел. Карлик облобызал дату не хуже хоругви и с оттяжкой нанес мастеру удар лбом в пах.
Ноги шире плеч!
Коридором несли груженую корзину. Геничка убыстренно сказала:
– Ничего интересного. У Глазовича недомогание, белочка орешки собирает. Вы, пожалуйста, ступайте на заседание.
Работники ушли веселые:
– Глазок-то после вчерашнего!
Геничка затеяла самолетик из календарного листка. Горбун встал у окна. С поклоном Гасанов вручил ему отшлифованную в боях рогатку.
– Пли! – группорг отправила самолетик навстречу заре. Корзина убывала фантастически скоро.
– Ну? Вляпал? – переминался стрелок. “Нет” – молвила искренная, льстец ввернул: “Да-с! И вся люфтваффия”. Карлик покосился трауром на мастера. Гасанов подал яйцо:
– Как раз айн штука осталась.
В усилии каратель ошибся – “что это?” – “желток-с” оплыл слизью по слепящим одеждам и с ними был устранен. Свету предстал начальственный корпус в отутюженном с иголочки мундире маренго. Знаки звания были новы и ужасны. Кончился Глазович. Мнилось, на физиономиях не рты, половины ртов, зубатые дольки ползут и скалятся:
– Что, Глазок? Худо?
– Господин дире... гауляйтер.. достолюбезны... завод алабор...
Одышливый рапорт с площади пресекла, в форме Охранных Отрядов ворвалась рать юных, могучих.
– Где? – рыкнул один.
– Дармоеды? Тунеядцы? Саботажники? – пролаял другой.
– Заседают – мастер шевелил губами на прикладе.
По причине праздника в зале недостало кресел. Над президиумом в освещенной холстине действовали машины, крупно мелькали яйца, ученые в халатах списывали показания счетчиков, тут же дорогу занимали поезда, загорелый рабочий бродил по парку, дети прыгали в воду и ездили на нескучной лошадке. Докладчик объявлял громкоговорителем о величинах и заминках. Показалась траншея у дороги, имеющие ухо слышали, что на сем месте будет в натуре заводской кегельбан. Вход просиял штыками. Померк волшебный фонарь под вопль докладчика и ответно передние кресла проревели:
– Сапожник!
Сонмы согнутых тел столкнулись в зале, как бы играя в мяч по-американски. Вооруженный пришлец встал на кафедре. Сумбур оттого возрос. Зал изверг рой сотрудников. Семенил механик изображения, целлулоидом опутан. Докладчик, приличный муж в парусине, нес пясти привязанными к обломку стула за копчиком, своеручник имел во рту затычкою.
– Я вам устрою Троицын день! За все ответите, саботажники, алаборщина обрезанная! – свирепел гауляйтер.
– Гады-с – подпевал Гасанов.
Забытый у стены, Глазович ощущал себя средоточием песчаных часов: грядущее над прошедшим осыпалось колким цирком: арестованных оттесняют в большую термокамеру: закрыть не могут: угрюм гауляйтер под полированным шлемом: Гасанов роняет обесцвеченную перчатку: бдительные пособники берут потрясенного шлемоносца: удивленной утицей, снарядом потехи перелетает он, трещит пробором, головенкой закрывает круглую дверь: Гасанов издевается (мозговито молчит начальство):
– Какие будут распоряжения?
Без дозволения из недействующей камеры хлынул дым и побежали ученые с трубками в зубах. Курильщик, острый лицом по подобию Гасанова, вскинул руку:
– Зиг!
– Хайль! – грянули бойцы в освященном навыке. Коварный саботажник использовал приветствие, чтобы
прочистить спрыск;
повернуть рукоятку до отказа;
перевернуть огнетушитель;
направить струю пены на тревожную кнопку в стене.
Привод обезумел. Раскрылась камера, слезы сиротские, зачадило перегорелое ЖАРКОЕ с яйцом. Саботажники очередью выдали утробные газы ради пущего вреда. Счетная будка с каким-то нелепым ржанием осела. Глазович на коленях смотрел. Из ломаного холма выдался макушкой дежурный, пробовал шевелиться, тем разлетная пружина протяжно высвободилась – сквозь кадык мастера. Дюжий эсэсовец с рычанием топтал собственную блевоту, брызги текли стенами. “Ганс!” – звали его. Детина словно оглох, упоенный гадливостью. Едва увлек его Гасанов, за ним иное воинство, к событиям вовне. Над площадью ходко брал высоту кольцованный поперек, пухлый баллон дирижабля. Слюдяное брюхо несло спасшихся курильщиков. Они вытягивали шеи и бросали ладонью о ладонь, бомбу за бомбой. В горчичных разрывах истекал СС. “От солдата вечно остается только амуниция” – подумал лже-Гасанов в кресле ведущего. – “Однако стоит ли так одеваться? Темнота!”
Кровоточащему Гасанову рек ефрейтор Ганс:
– Стыдитесь. Вы есть воин рейха, а не херсонский кавун. Возьмите себя в дисциплину. Вы и разгром! Смешно.
Осколком уязвленная Геничка пренебрегала болями в танце:
– Ля, ля, воины, ля! Чудесная весть, верьте. Это от фюрера. Фюрер помнит о нас. Он знает. Он здесь.
Доблестный царь, сокрушая скорбь и отчаяние, в очищенной выси парил орел. Не шутя, не таясь Геничка отняла рожок от бедра ефрейторова. Последнему дыханию ответили звоны за парком. В пустыре проснулся дворник, утвердился на истребленной площади, тяжкий, злобородый:
– Кто? Кто это натворил?
– Да вот он – кивнул Гасанов. Очень удивившийся Ганс оборонял пьедестал существования:
– Хальт! Хенде хох!
Даже трубил в рожок и, ничего не смея против реки, скоропостижно уплыл.
– Водиться с палачами – не торговать калачами – зычно подытожил Гасанов.
Дворник поднял орла из траншеи:
– Легкой добычей удавился.
Алый зев обнимал дряблую матерчатую стрелу, совокупленную с винтовым мотором. Лопасти еще оборачивались. Гасанов пробормотал:
– Молодей, юноша.
– Мне без семи лет четыре десятка.
– Ах. Виноват. Как вас величать?
– Гадюкин – и по отцу, и по матушке.
Гасанов снял с себя новейший пиджак, положил на плечи дворнику, честно прибавив:
– Спасибо, Гад. Прощай.
Во граде колокольном по навощенным стогнам с орлом за пазухой хромал Гадюкин. Пиджак был красив, но тесноват. Кроме того, колотьем в ключицу беспокоила булавка, по-видимому, оставленная портным. Гадюкин щепотью вынул острый штрих и за неимением лучшего вогнал под язык орлу.
– Запаслив, – шепнули будто рядом.
Гадюкин оглянулся со строгостью, зря.
|
|
|