Райские кущи

* * *

Шереметевский сад между Литейным и Фонтанкой. Глазам не верится, что я в Петербурге, что снова здесь, после шести лет... Пришли с дочкой и сразу попали на открытие выставки - музей Анны Ахматовой в Фонтанном Доме представляет в саду проект «Райские кущи». Взгляд пока лишь бегло скользит по объектам, больше задерживается на людях - выискиваю бывших коллег по музею, знакомых, художников... Объятия, рукопожатия, удивление - приехал? надолго? Или растерянные улыбки: что-то вас давно не было видно... Петя Швецов позирует мне у своего красивого объекта, Дима Шубин, на этот раз не участвующий в выставке, записывает мой мюнхенский телефон, он собирается посетить наши места. Дочка толкает в бок - мама просила всех фотографировать. Спохватываюсь, хочу сфотографировать и Диму, но тут из кустов выползает Яременко - прямо в кадр. Улыбается.

«Давай, я разденусь», - кричит он и протягивает свою визитку в размер почтовой открытки. Половину ее занимает фотография лошади, на которой сидит Яременко. Оба голые, на лошади даже седла нет. Под лошадью большими буквами написано, что наездник - прямой потомок Толстого и автор душераздирающей сексуальной драмы «Мой - Мой». «Чуть премию за лучший бестселлер 2003 года не получил, - хвастается он. - Ты книгу-то купи, я твоей жене подарить обещал». - «Так и подари». - «Не могу, - толкает меня приятельски в грудь, - завтра срочно улетаю в Вену на ученый совет...» Он действительно профессор венского университета и давно величает себя Яременко-Толстым. Правда, когда мы несколько лет назад виделись в Вене, он в одной компании рассказывал (с кучей подробностей), что родился в цыганском таборе. В другой раз уверял, что происходит от сибирских шаманов. «Это не мешает мне оставаться Яременко-Толстым», - хладнокровно замечает он всякий раз, когда я ему это напоминаю.

А вообще-то - светлый июньский вечер... я в Шереметевском саду... «Настя, ты помнишь? Вон окна моего бывшего кабинета... а там была маленькая галерея «Серебряный век», в которой мама устраивала выставки - и Пети Швецова, и Димы Шубина, и того же Яременко...» (да, да... он еще и художник и учился у Хундертвассера). «Помню, не маленькая...» - почему-то обижается моя пятнадцатилетняя дочь. «Ой, смотри, доченька, какие баночки... что там? рыбки?..» В баночках, полулитровых стеклянных баночках, оказалось, простите, говно. И, кажется, натуральное. «Нет, нет, - строго говорила кому-то девица в белом халатике за столом, на котором было выставлено это украшение, - на сегодня прием кала ре-ши-тельно закончен, записываю только на среду. И, пожалуйста, в своей посуде». - «А жидкий стул без очереди возьмете?» - поинтересовалась какая-то веселая парочка. Я оглянулся - правда ли я уже в Петербурге, в Шереметевском саду? Правда! Вот и дворец, и корпус ахматовского музея, по которому я уже успел пробежаться и оценить и новую мемориальную экспозицию, и прекрасную выставку «Урания», посвящённую Иосифу Бродскому... а вон и окно комнаты Анны Андреевны...

И снова кто-то мне улыбнулся, помахал рукой... Инсталляция... перфоманс... Райские кущи...

Через пару дней купил-таки книгу Яременко и почти перестал сомневаться, Толстой ли он - текста страниц пятьсот, переплет твердый, аннотация именует его «знаменитым венским перфомансистом, эксгибиционистом и экономистом». Выхватываю взглядом кусочки... читаю... и тут баночки те самые из Шереметевского сада перед глазами поплыли... Снова в инсталляцию вляпался. Или в перфоманс?.. Или просто за годы эмиграции я безнадежно отстал от современной русской культуры, а Яременко нет?

В тех же шереметевских кустах несколько дней спустя я благополучно отсиживался, сбежав с музейного вечера по случаю дня рождения Ахматовой. Я пригласил на вечер кучу народу, завлекая тем, что там будет выступать Роман Тименчик, и думая о том, как бы рациональнее организовать свои питерские встречи. Сам предусмотрительно сел в самом последнем ряду, ближе к дверям - во-первых, у меня радикулит, и долгое сидение мне противопоказано, во-вторых, за свою жизнь я уже множество раз сидел в разных музеях на самых разных вечерах. И очень удачно на этот раз сел, потому что зал был переполнен, и выйти из него во время вечера было не так-то просто. А выйти захотелось уже минут через десять. Я извинился перед сидящими рядом и теми, кого пришлось побеспокоить на своем пути - неважно себя чувствую, пардон, радикулит, извините, прострел, очень благодарен... Виновато улыбаюсь, потираю поясницу... Некоторые посматривали на меня с очевидной завистью - вот, у человека повод есть...

Следующим в райские кущи выскочил мой мюнхенский друг, также оказавшийся в Петербурге, писатель Игорь Смирнов-Охтин. Он молча показал мне кулак и рванул через кусты в неизвестном не только мне, но, кажется, и ему самому направлении. Ирка Елина, давняя приятельница и коллега по автобусной экскурсионной работе, появилась немного позже: «Вот черт... угораздило меня чуть ли не в первый ряд залезть... Вспотела, пока выбиралась... Ну, рассказывай, как ты там живешь...» Еще минут через двадцать в дверях показался профессор Сухих или просто Игорь, которого тоже я сюда затащил. «Неплохо!» - сказал он, захлопывая толстый том Зощенко со своей вступительной статьей. «Себя читал или Зощенко?» - интересуюсь. «Оба хороши, да только дама эта уж больно громко говорит в микрофон, отвлекает...» Хуже всех пришлось директору музея Нине Поповой. Она забралась за рояль, ближе к окну. И книжки с собой не догадалась взять. Когда в зал набился народ, рояль слегка сдвинулся, и бедная Нина оказалась блокирована. «Сижу, - жаловалась она, когда вечер, наконец, закончился, и мы небольшой компанией собрались у нее в кабинете, - не выйти... если только под роялем... ползком... От скуки помираю, а как гляну в окно - шубинская лысина в кустах...» - «В райских кущах», - уточняю я, разливая красное вино. «Вот-вот... он там светские беседы в кущах с барышнями ведет, а я, прижатая роялем, вынуждена слушать...» - «А что же даму-то не остановили? - спрашиваю сотрудницу музея, которая вела вечер. - Извинились бы, что регламент нарушен...» - «Неудобно было, известная славистка, да и старалась она...» Это всегда почему-то так - перед одним выступающим неудобно, а перед сотней-другой слушателей - ничего. «Она так постаралась, что к моменту выступления Романа Тименчика две трети зала разбежалось...» Но Роман Давыдович, сидящий тут же за столом, не в обиде, и мы все чокаемся в третий, а потом в четвертый и пятый раз и, наконец, около полуночи, усталые и улыбающиеся, выходим из музея. В Шереметевском саду светло и тихо... Сквозь деревья виден дворец, оглядываюсь еще раз на «ахматовский» флигель... окно ее комнаты...

Неужели я, и правда, в Ленинграде?..

* * *

Еще когда подлетал к Ленинграду (слово Петербург почему-то выговаривается не всегда), - совсем голову потерял: времени около полуночи, июнь и разгар белых ночей, вижу Неву, какие-то поля, серые фасады Купчина, черт бы его побрал! Толкаю дочку в бок: «Смотри! смотри! там перед войной у моей бабушки был огород...» - «Я-я! Супер!» - восклицает сосед-немец. Значит, Настя с другого бока сидит...

«Смотрите прямо на меня!» - строго замечает пограничница. «Но вы же на меня не смотрите». - «Смотрю, когда надо», - и продолжает что-то там внизу руками делать (и что они там вечно делают?). Я все же оглядываюсь по сторонам: во-первых, все интересно, а во-вторых, наши друзья - Кирилл с дочкой и женой, прилетевшие тем же самолетом, громко возмущаясь, перемещаются назад. «Ты чего? - заорал я. - Родина по другую сторону, не узнал?» - «Не пускают! Стефка вписана в паспорт без фотографии, а с шести лет, говорят, уже надо фото вклеивать! А Дашка уже прошла...» Стефка, она же семилетняя Стефания, уже заливается слезами, да и у мамы ее красные глаза... «Гражданин! Немедленно проходите!» - это мне.

«Ну дают, жлобы!» - старшая Стефкина сестра Дарья с сигаретой в зубах вальяжно устроилась на уже полученных чемоданах. «А нашего чемодана, папа, нету», - растерянно бормочет моя дочка. «Как нет?» И точно - вскоре все чемоданы нашего рейса были разобраны, на полу остался валяться один, очень похожий, но не наш. Раз пять к нему подбежал - нет, не наш! У нашего были колесики и ручка, а тут ничего. На шестой раз присмотрелся к бирочке - моя фамилия! А колесики с ручкой где? Тридцать четыре килограмма весу, а у меня радикулит, как я его теперь без колесиков потащу? «Протокольчик составим», - с улыбкой успокаивает меня дежурная дамочка и начинает что-то выстукивать на клавиатуре компьютера.

«Ну дают, жлобы!» - это уже Кирилл над самым ухом. Их, разумеется, пустили... попрепирались полчаса и пустили, а сразу пустить никак не хотели...

«А Яковлев где?» - спрашиваю встречающего меня Гошика. «Только что уехал. Не могу, говорит, больше ждать, и чего он так долго с чемоданом своим возится? Метро только до двенадцати, как я потом, говорит, к себе на окраину в Купчино доберусь? Ну а за ним и свита, и оркестр смылись...» - «Хлеб-соль-то хоть оставил?» - «С собой увез». - «Вот жлоб! Засиделся в губернаторском кресле, снимать пора... А это еще что за мужик с транспарантом?»

Человек с легким плакатиком, заметив наше внимание, услужливо кивнул. «Всякая грыжа рано или поздно будет ущемлена!» - гласила надпись. «Может, симпозиум медиков встречает... - удивился я. - Фиг с ним. А Матвиенко что?» - «Ходит слух, что послание от президента задержалось, а без этого ей перед тобой не престижно появляться...» - «Ну, братцы, с такой работой, чую, не видать вам намеченного президентом удвоения валового продукта к 2010 году. Даже если весь народ поднатужится... Ладно, поехали к Мраморному дворцу». - «Это зачем? - насторожился улыбавшийся до сих пор Гошик, - вы же у меня сегодня ночуете...» - «Ты когда последний раз ночью у Невы гулял?» - «В десятом классе... кажется...» - «Мама родная! Да это же почти сорок лет назад... Ты хоть слышал, что там до сих пор мосты разводят, баржи плывут по реке... парочки целуются...» - «Вот видишь!» - стукнула его зонтиком по спине жена Аллочка (она тоже нас встречала). «Не теряй шанс, - подбодрил я друга, - внукам завтра расскажешь и Пушкина продекламируешь - придется выучить:

«Ну ты, романтик, - буркнул не очень довольный Гошик, - показывай дорогу...»

Я совсем не умею описывать красивые вещи, а то бы обязательно рассказал подробнее, что в Неве - и в ее размахе, и в этом строгом гранитном обрамлении, и в самом плавном течении воды, в неспешном движении вверх гигантских разводных пролетов... - во всем этом есть нечто величавое, имперское... И это легло неповторимым отпечатком и на огромную Дворцовую площадь, и на стрелку Васильевского, на широкий, прямой Невский проспект и «белую площадь Сената»... Нева нетороплива, уверена в себе, она знает тут каждый дом и каждого человека, она единственный здесь вечный старожил, и времена Петра для нее еще совсем недавнее прошлое...

«Хо-ро-шо!» - сочно произнес облокотившийся на гранит Гошик, явно желая поддержать мое настроение. «Вот видишь!» - стукнула его зонтиком по спине жена Аллочка (она тоже с нами поехала). Кажется, я стал догадываться, зачем она носит с собой зонтик.

«Ты родилась вон там, за Биржей... - показываю Насте рукой на Васильевский остров, - мы туда обязательно сходим на днях. А там дальше, за правой Ростральной колонной - Пушкинский Дом...» Мы идем с ней в сторону Дворцового моста, против общего потока, движущегося к Кировскому, который вот-вот начнут разводить.

У одного из лестничных спусков задерживаемся. Небольшая группка стоит вокруг немолодого человека, читающего стихи. Узнаю Льва Куклина - жив курилка! «Пошли отсюда», - сразу тяну Настю. Но еще некоторое время нас преследует новая бессмертная куклинская строфа: «Приемыш Невы неизменной, / Как мог я терпеть до поры...» Ну вот - сначала чемодан, теперь Куклин... Это нам вместо губернаторского хлеба-соли (стеклянные баночки в райских кущах еще впереди)...

«Ладно, - возвращаюсь к Гошику, - поехали, что ли, водку пить...» «Поехали!» - радостно согласился тот и виновато посмотрел на Аллочку. Но зонтик в ее руке на этот раз не дрогнул.

* * *

Долгожданная встреча с Пушкинским Домом как-то сразу пошла комом. В один из первых дней оказался на Васильевском. Времени было в обрез, но все же решил заскочить туда на несколько минут. Широкая лестница, коридор налево, вторая дверь справа, табличка «Кабинет академика Виноградова» - мемориальный кабинет, в котором уже многие годы работают пушкинисты... Стоп! Еще раз... Коридор налево, дверь справа... нет двери! Сплошная стена!

«Все перестроили, - улыбается в ответ на мой вопрос неизвестная дама, - вы, наверное, давно тут не были, у нас много изменений». - «Но тут же сидел Вадим...» - «А он в другом кабинете сидит». - «Как сидит? Он же умер...» От изумления взгляд мой пополз куда-то в сторону, и я глупо добавил: «Как бы...» - «Да Господь с вами! Как это, как бы умер? Кто?» - «Извините, не как бы, а... прямо... ну, в общем... Вадим Эразмович... Вацуро...» - «А... а я вам про Вадима Ротердамовича толкую, да вот он и сам идет», - дама радостно всплеснула руками.

«Приехал?! Не может быть! Сколько лет? - розовощекий Вадим Ротердамович, он же Ротырдамыч, с которым мы задолго до его прихода в этот академический институт трудились на ниве окультуривания народных масс, искренне рад встрече. - Шесть лет? Не может быть!.. Да-да, у нас тут много изменений... Стена, вот видишь, новая... Все к трехсотлетию Петербурга... Приходи, кстати, послезавтра на Мойку, 12. Мы там проводим выездную конференцию, народ соберется...» И тихо замурлыкал, так что сразу стало понятно, что речь идет об информации, предназначенной далеко не всякому: «А вечером, ну ты понимаешь, да? На пароходике покатаемся, фуршет, сам понимаешь... для своих...»

Как-то так получилось, что «послезавтра» я смог попасть на конференцию почти к самому концу дня. Научные доклады были уже все прочитаны. В программе оставалось представление какого-то поэта, просмотр фильма о Пушкине по сценарию Вадима Ротердамовича и то, что он назвал «для своих». Это последнее, впрочем, в программке не упоминалось, но было подтверждено мне встреченной тут же его супругой. «Виктор! - закричала она зычным голосом дородной дамы. - Приехал! Из Берлина!» - «Да вот приехал - из Мюнхена, правда; Володей меня зовут... - мы были давно знакомы с этой милой дамой, но виделись и прежде крайне редко, - жалко, что опоздал на ваш доклад...» - «Ах да! Володя! Конечно, Володя! Значит, из Мюнхена... Сейчас вся эта бурда кончится, и поедем на пароходике кататься! Страшно рада тебя видеть!»

«Бурда» кончаться не спешила. На сцене у микрофона появился Вадим Ротердамович и с заговорщицкой улыбочкой сообщил, что следующим номером программы будет представление поэта Владлена Тошина, о котором он лично не хотел бы ничего говорить, хотя тот ему, разумеется, известен - и не только как поэт, но и как ученый, но слово о нем подготовил докладчик Брыкалов, ему и уступается это место на сцене. Усталые улыбки, вялые аплодисменты...

Ни Тошин, ни тем более Брыкалов меня не интересовали, и я стал оглядываться по сторонам в надежде увидеть старых знакомых. Увы! Кроме двух безымянных постаревших женщин, которые, сколько себя помню, не пропускали ни одного литературного или окололитературного мероприятия в городе, записывая каждое слово каждого выступающего, знакомых лиц в зале не оказалось. «А что, - наклоняюсь к миловидной соседке справа, - академическое пушкиноведение никем, кроме Вадима Ротердамовича, нынче не представлено?» Девушка, оказавшаяся аспиранткой из Воронежа, посмотрела на меня с недоверием - то ли посторонний, то ли прикидывается, будто не знает, что между Вадимом Ротердамовичем, поощряемым самим Аполлоном Аполлоновичем, и остатками славной когорты, конфликтующей с Аполлоном Аполлоновичем, давно уже образовалась непреодолимая трещина, что сам первый боец Серафим Александрович демонстративно уехал на эти дни в командировку - кому-то оппонировать, что... «Да это же «Театральный роман» какой-то...» - прошептал я и пододвинулся от волнения несколько ближе. У девушки, нужно признаться, оказались красивые глаза и не менее выразительные коленки, и я стал уже было просить у нее телефон, чтобы иметь возможность ознакомиться с ее диссертацией, как вдруг над самым ухом снова услышал зычный голос ротырдамычевой супруги: «Остановите этого Буркалова! Мы хотим о Пушкине слушать, а не о Тошине!» - «Брыкалова», - поправил я ее. - «Спасибо, Витя!» - благодарно кивнула она.

«В пламенные годы своей юности, - раздавалось тем временем с трибуны, - поэт Владлен Тошин уже вынашивал в своей поэтической душе образ великого чудотворца, строителя новой России, преобразователя нашей государственност