| ПОЭЗИЯ | Выпуск 24 |
|
* * * О. Мексиной Зашкурит ветер суховейный ночное небо добела. От португальского портвейна весь вечер голова светла. А с юга облаком косматым летит над каменной грядой не то Осама с автоматом, не то Хоттабыч молодой. Блажен, кто мыслит скрупулезно, блажен, кто портит общий фон, кантуясь в скверике морозном, где по субботам марафон. И если каждому - по вере за строгой выслугою лет, мы остаемся в этом сквере, как тот философ без штиблет. Как тот, присевший на поребрик с газетной вырезкой в руке, пока бравурный марш колеблет отрепья флагов вдалеке. 2001 * * * Здесь лет десять назад я возник, на борьбу с одиночеством поднят; здесь глядел, как неряха-двойник в зону жизни вступает в исподнем. Ползарплаты за ящик тряпья отдала, чтоб ходил, как все дети, школьной осенью мама моя, моя лучшая мама на свете. Я осваивал стиля азы, выделялся на фоне неброском, подростковый пиит, чей язык раздвоился змеиным отростком. Класс распустят - придумай бродить по окраинам в порванной джинсе, и такой паровоз городить, растекашеся рифмой по жизни. А потом лечь на землю ничком в пустоте, где не воют койоты, а сигналят в пространстве ночном воспаленные фары Тойоты. 2001 * * * Третируй меня Станиславским, развешивай ружья повсюду, без лишнего шарма и ласки разбей или вымой посуду. Не нужно большого таланта, а нужен лишь край авансцены, мерцание кухонной лампы, фарфор, в черепках или целый. И, в общем, неясно, что нужно, поскольку ненужно все это, - ни пробы для фильмы чернушной, ни взгляд, или как там, поэта. Сядь ближе. Так быстро стихает зал зрительный многоэтажный. И свет сам собой потухает с тех пор, как в отлучке монтажник. 2003 Развивая тему Апокалипсиса Оле Мексиной Если кончится мир, нам покажут кино по сценарию Спилберга или сухарей из кокоса всучат полкило от щедрот диктатуры в Заире. Мы очнемся в вагоне пустом на мосту, чтоб в фонарное море впадали каждый штрих по штриху и мазок по мазку, жми, кондуктор, на обе педали. Как зловещ наших станций окольный пунктир, распорядок опасных районов. Глянь налево - притон, глянь направо - сортир. Там мочился убийца наемный. В подземелье спускается поезд ночной, как Орфей в роковую загранку. И скулит по хозяину Цербер ручной, у МакДональдс привязан к гидранту. Был бы критик про нас конъюнктуру строчить, пробавляясь рутиной халтурной, он сумел бы в тебе и во мне различить поколение междукультурных. Он писал бы за правду, за суть бытия с опрокинутым "i" не от мира. В ежедневном изданье выходит статья под рекламой цветочного мыла. Мы уснем ненадолго в вагоне пустом, прикрываясь газетою этой, если кончится мир, и река под мостом на поверку окажется Летой. 2002 * * * В джинсах-шароварах, в кофте с капюшоном, с рюкзаком в заплатах на спине, хорошо краст-панком с пафосом тяжелым рисовать граффити на стене. На дверях продмага, на табличке "Welcome" ставить крест фломастером лихим и еще чего-то - снизу шрифтом мелким - манифест панковый или гимн. Через две недели выйдет из запоя легендарный Корки-гитарист с материалом новым для экспромт-забоя и татуировкой "Черный Принц". Он читал когда-то пару умных книжек, плюс - про хари-кришнов ерунду. Пояс брюк болтался ягодицы ниже; выше крыш парил свободный дух. Через две недели мы пойдем дворами (подтяни штаны, фломастер смой!) к хари-хари-кришне, хари-хари-раме, незнакомой улицей - домой. 2003 * * * За хорошее поведенье год за годом на День Рожденья неврастеник дядя Кирилл книжку толстую мне дарил - в темно-синей обложке с медным ликом Барда, зело надменным, "внемли, сыне, моим речам", говорившим мне по ночам. И смеялся дядя, приблизив взгляд в очках, качал головой: "Ваш ребенок - вылитый Изя". Точно - Изя. Только живой. Соскребали добавку ложки, рюмки чокались пур-ле-фам. Но глядел в пустоту с обложки непрочитанный корифан, будто знал, что пора на выход в мир и в люди, которых нет, наугад отличать живых от оживающих в каждом сне, где катарсис сродни катару, в слове "адрес" есть корень "ад"; в будний день сдают стеклотару ветераны всех илиад. 2003 * * * Средь немытых вилок и тарелок путь домой находишь наугад. Шесть часов. Вечерний циркуль стрелок, тикая, садится на шпагат. Время сникнуть, время сгинуть вовсе, свой обед, не разогревши, съесть время есть, и в гусеничном ворсе пледа мерзнуть - тоже время есть. Но не время у лихого беса философской внятности просить, потому что жизнь - не только бегство, потому что стоит погасить искру, как опять по коридорам дед-уборщик примется мести пепел сигарет твоих, в котором вряд ли Феникс вздумает расти. 2003 * * * Когда причаливают лодку харонову к крутому берегу Восточной реки, и грузят ту или иную херовину, бычки за уши заложив, моряки, психоделичный дядя, спешившись с вeлика, с другого берега им машет рукой и смотрит, как выносят шлюпки из эллинга. И густо фабрики дымят за рекой. Сентябрьским утром взгляд, от ветра слезящийся, он устремит туда, где пристань и шлюз, и напевает не лишенный изящества, еще с Вудстока им запомненный блюз о том, как много нужно этого самого для просветленья в мозгах, а для души одна любовь нужна и музыка, заново в ушах звенящая и горсть анаши. Так напевает он, и в образе Хендрикса уже является Харон мужику. В преддверье ада речка движется, пенится, любовь и музыка стоят на чеку. 2003 |
|
|
|