| ПРОЗА | Выпуск 25 |
1. ПРИВИВКИ
Нас привели в подвал получать школьную форму.
Как мы о ней мечтали! Фуражка с кокардой, ремень, золотые пуговицы… Мне снилась она каждый день, каждый день… Только и было разговоров, что о новой форме. Завтра 1-е сентября, а формы все нет. Нет нужных, наших, самых маленьких размеров!
И вот мы в подвале, стоим, прислонившись спинами к теплой трубе и ждем каждый своей очереди. За трубой, обмотанной тряпьем, шуршат тараканы; если приложить к ней ухо и затаить дыхание, слышится шорох лапок и спинок - несмолкаемый шорох несметных полчищ тараканов. Бр-р-р… Но сейчас нам не до них. Мы все, кто на государственном обеспечении, ждем своей очереди.
Вызывают по списку. Из заветной двери выходит очередной счастливец: в охапке форма, на стриженой голове - фуражка, связанные в шнурках и перекинутые через плечо ботиночки. Как хочется в этот знаменательный момент быть серьезным и торжественным! Но лицо расплывается в счастливой улыбке. Из приоткрытой двери выкрикивается фамилия следующего.
Услышав чужую фамилию, все обмякают и принимают равнодушный вид.
Миша Неслухов смотрит, прищурив глаза, на лампочку и медленно-медленно клонит голову от одного плеча к другому - поглощен рассматриванием радужной игры на ресницах. Я тоже принимаюсь смотреть на лампочку, реснички век кажутся толстыми бревнами и видно все-все, даже пылинки на них.
Рядом со мной по праву самого сильного, да и по алфавиту, стоит Волк. Его знают все. Воспитательница то и дело кричала: "Вoлчек, вернись! Волчек, не дерись! Волчек, замолчи!" Он был самый сильный, подрался уже с пятью из нашей группы и разбил нос одному второкласснику. Он рассматривал зеленую подошву кедов и скалил зубы, с уголков губ стекала слюна, он ее с шумом втягивал - очень походил на бульдога. Он так и смеялся, и не понять, смеется он или хочет драться. Вот такой был Волчек. Все его боялись и хотели с ним дружить. Привела его два дня назад седая толстая бабушка. Она тяжело дышала и говорила шепотом.
Я его, конечно, побаивался, но он не задирался. Я ведь был самый умный: умел читать, считать и знал алфавит. И к Мишке он не приставал - за детдомовских заступались старшие. Главная его забота была - как бы улизнуть за территорию. Недалеко и ненадолго, чтоб не опоздать к кормлению, лишь бы за забор, "на волю". Он и к нам с Мишей подбегал несколько раз и предлагал: "Давай сбежим, пока воспиталка отвернулась". Повадками, да и видом он действительно напоминал волка.
А Саша Сальников старался держаться независимо и от Волка, и от меня с Мишей. Волк пытался побить его, но тот хватался за все, что под руку подвернется, и столько решимости было в его глазах, что Волк останавливался. "Лучше не подходи, убью!" И его нижняя губа начинала подергиваться, и лицо белело. Он очень гордился тем, что был красив. Он слышал, как воспитательница их группы говорила другой: "Очень красивый мальчик, не по-детски красивое лицо". Мы почти все слышали это. И Волк хотел побить его за это же. "Красивый, как девчонка. Подожди, я еще доберусь до тебя!"
Дверь открылась, и с формой в охапке вышел самый маленький в группе Ведерников Леша.
- Ведро! - Закричал Волк, - дай фуражку поносить! - И схватил с него фуражку, примерил ее, она оказалась маленькой, хотел было пнуть ее влет, но услышал свою фамилию. Открыл рот и повернулся ко мне. - Чего?
- Тебя зовут.
- Меня-а? - Он бросил фуражку, усмехнулся, подмигнул мне и скрылся за дверью.
Леша потянулся за фуражкой, закатившейся за трубы. Ботинки свалились с плеча. Он встал, чтобы поправить их, под взглядами десяти мальчишек покраснел и забыл про фуражку.
- Фуражку возьми, куда пошел!
Он молча вернулся, стал на колени, шнурки соскользнули с плеч, и на глазах его выступили слезы. Тогда я стал рядом на колени и (пришлось почти лечь, чтобы достать ее) достал фуражку. Встал, отряхнулся.
- На, - и со всего маха напялил на растерявшегося, благодарно улыбающегося Лешу фуражку.
Все дружно засмеялись.
Ведерников стоял на месте и, высоко закинув голову, пытался что-то рассмотреть из-под козырька. Губы его растянулись в улыбке. Мне вдруг стало стыдно, я захохотал еще громче и крикнул: "Иди, Ведро, да не споткнись!" Леша, задрав голову, осторожно подошел к лестнице и по высоким ступенькам побежал из подвала.
Со своей формой вышел Волк.
- Видал, какая фура! А бляха?! Во блестит, еще начищу. Слушай, Ярцев, ты скажи воспиталке, что я позже приду, пускай не ищет, я к бабке слетаю, понял?
Я кивнул.
- Вечером приду, к ужину. Если не успею - он осмотрелся. - Сема! Что, оглох что ли?!
Сема вздрогнул, вскинул на него глаза.
- Хлеба белого в спальню принеси и сахару. Понял? Пошел я. Так и скажи ей, - И он убежал из подвала.
Сема вытянул шею, проводил глазами Волка и перевел взгляд на меня, будто спрашивая: "Что ему было нужно?"
- Ну ты точно глухой. Хлеба ему принесешь в спальню и сахару. Да не забудь.
- Деревягин! - послышалось из-за двери. Деревягин, заворожено глядевший на дверь, вздрогнул и, словно не веря своему счастью, осмотрелся.
- Иди, иди, - закивали ему ребята, - тебя позвали.
- Иди, - подтолкнул я его.
Не успела за ним дверь закрыться, как из-за нее выглянула кладовщица (пока наша воспитательница была в отпуске, она ее заменяла).
- Ярцев, а ты чего ждешь?
Я поднял на нее удивленные глаза.
- Тебе нет новой формы. За тебя еще не заплатили. Вот смотри, видишь список: против тех, за кого заплатили, крестик стоит, а против тебя - нет. Так что скажи своим родителям, чтобы они скорей внесли деньги, а пока не стой, нет тебе формы.
Пока кладовщица говорила, глаза мои наполняли слезы.
- Послушай, Вова, форма и на тебя получена, только выдать я не могу. Вот как заплатят родители, сразу и получишь. Ты скажи им. - И она скрылась за дверью.
Перед глазами все поплыло. Стараясь не моргать, я осторожно, чтобы не стряхнуть слезу, пошел к выходу из подвала.
Ослепительное солнце меня поразило. Оно ласково грело стену интерната и слепило глаза. Сощурившись, я посмотрел по сторонам, выбирая, куда идти. Я ожидал увидеть дождь, тяжелое серое небо; жизнь, казалось мне, должна была оборваться, но сверкали в теплой пыли осколки битого стекла, и воробьи суетились у навоза по дороге на конный двор.
Я побежал за конный, где на солнечной стороне, в закутке, стоял ящик. Слезы высохли, но обида подступила еще ближе, и едва я сел и не успел отдышаться, слезы опять застили глаза. Надо было принимать решение. Назад дороги не было. Я опозорен в глазах всех мальчишек. Отцу и мачехе не нужен, они даже денег за меня заплатить пожалели. Мальчишки меня теперь презирают. "Одинокий, как брошенный котенок, - думал я, нагоняя слезы, - я одинокий, брошенный, никто не пожалеет меня. Вот если бы я заболел и, даже еще лучше, помер, вот тогда б они все узнали, они бы жалели, но было бы уже поздно". Короче, всякая дребедень, что обычно в таких случаях, в голову лезла. Но слезы быстро высыхали. Была бы ночь или дождь, другое дело, они бы бежали и бежали, а то - солнце, тепло, за стеной Гнедко, интернатский конь, хрумкает сеном. В самый разгар жалости к себе я то забывал о слезах, и они высыхали, то вспоминал о них, и пока нагонял на глаза, проходила жалость. Нужно было снова настраиваться. Нудное, неблагодарное занятие, лицо щипало от слез.
Так я всхлипывал, отвернувшись к забору, пока не услышал чьи-то шаги. Замер, но шаги слышались ближе и ближе, наконец кто-то положил мне руку на плечо. Это Мишка, я догадался.
- Вовка, - Миша волновался, - ну ты не думай, она, эта кладовщица, дура. Форму я могу стащить у нее. Хочешь? - Покраснев, он смотрел под ноги. Он был очень стеснительный и говорил все это совсем негромко, едва слышно. - Хочешь? А хочешь, Яковлева отлупим. Он смеялся над тобой, когда ты вышел. Я ему сразу пообещал по морде. А Сема ничего не понял, расплакался. За тебя. Не плакал, а так, слезы побежали. Я спрашиваю: ты чего? Он только глаза вылупил. - А хочешь, бери мою форму. Я скажу - потерял. Мне все равно новую дадут - я ведь детдомовский. Хочешь?
Пока он говорил, я все придумал. Слезы высохли, хотелось скорей действовать.
- Послушай, Мишка, давай ко мне сходим. Я недалеко живу. Поиграем, там речка рядом. Дома конфет поедим, компоту выпьем. Мамка накормит нас. Папка вечером придет, я его попрошу, расскажет, как фрицев в детстве обманывал, ну помнишь, я тебе говорил. А потом мы возьмем у него денег и принесем сюда, пускай подавятся. А форма ихняя мне все равно не нужна. Пойдем?
- Пойдем.
Озираясь, мы вышли из-за конного, юркнули в кусты, росшие вдоль забора, через щель вылезли за территорию и, пробежав во весь дух за угол дома, остановились отдышаться.
- Здорово, да?!
- Конечно.
От переполнявшей нас радости мы сами не заметили, как обнялись и бежали вприпрыжку. Солнечный августовский день жарил, как июльский, но голубое небо было уже осенним и холодным.
Наш город наполовину деревянный. С одной стороны река, за рекой зеленый луг, сколько глаз хватает, с другой - холмы, овраги, и далеко-далеко синеет тайга.
Утром нас, одетых в наутюженные костюмчики, в новых блестящих туфельках, счастливых, с букетами георгинов, отец отвел в интернат.
Во дворе, перед учебным домом, собрались все. Стояли группами, по классам, со своими классными руководителями и воспитателями. Белоснежные рубашки и фартучки, красные галстуки и цветы, праздничный гул детских голосов и слепящее утреннее солнце слились в одно радостное волнение.
- Мишка, тебе нравится новая воспиталка?
- Нравится. А тебе?
- Мне тоже.
Воспитательницу мы увидели только полчаса назад. Стройная, смуглая… туго завязанные блестящие черные волосы. Она встретила нас ласково, назвала "маленькими беглецами", погладила по головам и поставила в строй.
Всему классу понравилась наша новая форма. Особенно внутренний карман на пиджаке и задний на брюках - совсем как у взрослых. Волку больше всех. Он залезал в наши карманы, прищелкивая языком. Сам он был в старой, латаной, не по росту большой форме.
- А где твоя форма?
- А-а-а… - Он махнул рукой, - это братана старшего. Свою я бабке отдал, пусть продаст. Денег у нее нету. А мне все равно, в какой ходить. Бабка говорит, и новая через день такой станет. Воспиталка ругалась: "Это, говорит, не твоя форма, а государственная, чтоб назад принес!" "Хорошо, говорю, принесу". Пусть ждет. А нас в рощу водили. Я там тыщу раз был. Здорово так. Боярка сейчас сладкая. Всем понравилось. Знаешь, какой там обрыв высокий! Можно пещеру рыть.
- Я знаю, нас туда еще в детском садике водили.
- Там могилы есть, - шепнул он мне на ухо, - раньше, давно, еще когда бабка соплячкой была, на том кладбище богатеев хоронили.
- А сегодня нас туда поведут?
- Не знаю, воспиталка говорила, пойдем. Я Ведру морду расквасил, - вдруг сообщил он.
- За что?
- Он предатель. Он и Сало. Я вам потом расскажу. - И он сейчас же все рассказал.
Мы с презрением посмотрели на Ведерникова. Тот стоял рядом с девочкой, как поставила воспитательница, и смотрел, не отрываясь, на букет цветов перед собой.
Сальников обозвал его "вором", он попал теперь в рабство к Волку. Краем глаза он видел, как мы смотрим на него. "А что я такого сделал? Не одному же Волку конфеты жрать". Обидней всего, что Сальников отвернулся от него. "Как будто я у него воровал, вместе ведь ели, а он… Сам предатель". Но злости на него не было. Он красивый, стоял в первом ряду. Его поставили на самое видное место, напоказ, и он изо всех сил старался показать, какой он красивый и честный мальчик, наивный и совсем еще маленький.
- А Сале я точно морду разобью, петух, - шипел Волк, - Лешку продал, а тот как дурачок. Слушай, а папаша у тебя мировой! Это он в белой шляпе стоит? Да?
- Ага, - я помахал отцу.
- Надо было тебе и меня с собой взять. Потом возьмешь, хорошо?
Впереди меня стояла беленькая, с большим белым бантом девочка. От нее пахло цветами.
- Ты своим бантом мне все закрыла, - приблизившись к самому ее уху, крикнул я.
Девочка вздрогнула.
- Дурак, испугал ведь! - она повернулась ко мне. Круглое розовое личико негодовало. - Встань на цыпочки, если такой маленький, - и она с презрением отвернулась.
Волк потянулся к ней сорвать бант.
- Не надо, - попытался я остановить, но не успел. Бант был в руках у Волка, и он замахнулся, чтобы бросить его. Я успел выхватить.
Держась за хохолок, видно, ее родители потратили немало сил, чтобы пристроить его к коротеньким волосам, сейчас, без большого банта, она выглядела маленькой, беззащитной, глаза ее наполнялись слезами. "Сейчас заревет", - подумал я и тут же почувствовал, как мне обожгло щеку.
- Дурак несчастный! - она выхватила у меня бант и отвернулась. А я только рот открыл от неожиданности.
- Девчонка дерется, - зашипел Волк, - да я ей сейчас…
- Леночка Кузнецова, - услышали мы за собой голос воспитательницы, - почему ты без банта? Где он?
Леночка повернулась к ней. - Вот он, - показала она, - слетел.
- Сам?
- Да.
- Не надо было так головой крутить, Кузнецова. Теперь стой без банта.
Леночка, закусив губу, отвернулась.
- Она не ябеда, - прошипел Волк, - не как все девчонки. Молодец, - шепнул он ей.
- Дурак, - не поворачиваясь, ответила она.
И тут понеслось по рядам: "Евгения Васильевна идет!"
Мы смотрели не отрываясь. Вот она какая. Самая строгая. Очень похожа на черепаху, сутулая, а из плеч, как из-под панциря, выглядывает морщинистая строгая головка.
- Это Евгения Васильевна, - шепнул мне на ухо Миша, - строгая оё-ёй какая. Директор. Её все боятся.
Через дорогу, на невысоком пригорке, огороженная полуразломанной стеной, была берёзовая роща. Построенная из темнокрасного кирпича полутораметровой толщины, ограда состояла из высокого фундамента, на котором стояли огромные столбы, и между ними были вмурованы кованые копья, почти по всей ограде вывороченные, только в некоторых местах остались торчать одинокие исполины. В рощу вели двое сводчатых кирпичных ворот, наполовину разрушенных.
Со стороны города роща стояла на высоком, двухсотметровом, крутом холме. Обдуваемый ветрами и обмытый дождями до ярко-желтой глины, издалека он казался золотым. С этой стороны ограда местами оползла вниз, и в двух - трех огородах под обрывом валялись её кирпичные остатки.
Это и была старая, нам казавшаяся необъятной, березовая роща. Столетние березы поднимались своими вершинами в заоблачную высоту, тяжелые сырые тучи скрывали их верхушки. Молоденьких березок здесь не было. Все они были огромные, каждая стояла на отвоеванном ею жизненном пространстве и уступать его никому не хотела. Невысокий, густой и мягкий травяной ковер, покрывающийся осенью толстым слоем опавших листьев, внушая нам самые нежные чувства. Хотелось расстелиться на этом живом ковре - на всем сразу и всем своим существом без остатка.
В солнечный день роща светилась золотом. Непрерывно осыпающиеся, сообщающие всей роще рассеянный шепот, влажные светлые листья ежесекундно обновляли ковер, не успевали завянуть одни, на них ложились свежие, еще более светлые. Слетевшие с высоты, прохладные, они хранили память солнца. Живое сияние поселилось в роще. Мы играли. Екатерина Максимовна расположилась на пригорке, на постеленном на кучу листьев платке. Вокруг нее сидело несколько девочек, Ведерников Леша и Ромка и слушали ее рассказы.
Я ни на секунду не забывал теперь о Кузнецовой, старался играть рядом с нею и привлечь ее внимание. Сперва мы мешали девочкам играть в мяч, а теперь играли с ними в горелки. Я старался перехватить ее взгляд - хотел увидеть, простила она меня или нет. Два раза я встретился с ее веселыми глазами и искал новых доказательств. Струченко Гена, когда догонял ее, толкнул, она упала, и он уселся сверху. Я замер, ожидая, что будет. Она вырвалась и, смеясь, побежала, стрельнув в меня глазами. Теперь я следил за братьями-близнецами Струченками, Геной и Сашей, так как отличить одного от другого не мог.
Волк, поняв, что меня не увлечь исследованием рощи, с другими мальчишками прыгал в кучу листьев, поглядывая изредка на играющих в горелки, и презрительно усмехался.
Набегавшись, все незаметно собрались вокруг воспитательницы. Она рассказывала сказки. Я сидел недалеко от Лены и любовался ею. Теперь я понял, что она похожа на мальчика с крылышками из книжки стихов. Я часто любовался им, стараясь запомнить каждую черточку его шаловливого и одновременно грустного личика. Леночка походила на того мальчика, такой же остренький носик, пухленькие губки, только вместо золотых кудрей были белые прямые, коротко подстриженные волосы. Струченко, сидевший за нею, исподтишка посыпал ее листьями и старался попасть за шиворот. Она отмахивалась от него и, оглядываясь, посматривала на меня.
Волк сидел в стороне, засыпал листьями ноги, шевелил ими и смотрел, как шевелятся листья, представляя, что под ними ворочается чудовище; когда появлялись ноги, он подсыпал листьев.
Воспитательница стала рассказывать сказку про Кащея Бессмертного и Василису Прекрасную, и мы, позабыв обо всем, слушали.
Когда уходили из рощи, все были влюблены в Екатерину Максимовну.
- А сейчас, дети, - сказала она, - выберите себе по несколько самых чистых и ярких листьев, мы их заберем с собой.
- Для красоты, да?
- Да, Леша.
- Ведерников забыл о своем горе и не отходил от воспитательницы.
- Для красоты, Лешенька, - продолжала она, - это нетленная красота. Можно сказать даже, что эти листья превратятся со временем в золото.
- В какое золото? В настоящее золото? - заинтересовался Волк.
- В самое настоящее золото, - подтвердила она и улыбнулась.
Я подобрал чистый яркий лист, прохладный и влажный, покрытый матовым налетом, он сиял изнутри и пах высотой, самой верхушкой березы. Я осмотрелся и нашел Кузнецову. Присев, она что-то рассматривала. "Подарю ей этот листочек". И побежал к ней, зажав его в ладони.
- Эй, Кузнецова!
Она подняла голову, и встала, заранее готовая встретить любой подвох.
- Кузнецова, - я передохнул и проглотил слюну, - Кузнецова, на тебе листик, - разжал ладонь и протянул ей. Она посмотрела и усмехнулась.
- Смотри, сколько здесь таких листиков, - и она театрально развела рукой.
Я посмотрел себе на ладонь и щелчком сбил измятый листок.
- А ты что здесь рассматривала?
- Норку. Вот она.
И мы наклонились над норкой.
А Волк, задрав голову, смотрел на верхушки берез, всем видом показывая равнодушие к "собиранию листиков", под ноги почти не смотрел и шел, пиная листья.
Когда я уже засыпал, под одеяло ко мне юркнул Волк и возбужденно зашипел на ухо:
- Ярцев, тебе нужно золото?
- Какое золото? - не понял я спросонок.
- Ну золото, понимаешь, настоящее.
- Настоящее золото? Конечно, нужно. Всем индейцам нужно золото.
- Каким еще индейцам, дурак, - с досадой прошипел Волк и пихнул меня в бок.
- Чего ты пихаешься?! Сейчас скину с койки.
- Волк на это не обратил внимания.
- Так нужно или нет? Говори.
- Конечно, нужно, - поспешил я его заверить.
- Так слушай: утром я тебя разбужу и мы вместе пойдем за ним.
- Куда?
- Я знаю куда. Не твоя забота. И не спрашивай, а то не возьму. Сам увидишь, это недалеко здесь. А пока - тайна. Понял?
- Конечно.
Волк облегченно вздохнул: "уговорил".
- Если бы ты знал, как мне нужно золото. - Он подождал не будет ли вопроса "зачем?" и продолжал, как бы отвечая мне. - Бабке нужны деньги. Пенсия у нее 18 рублей, а родители не помогают. Забулдыги. По тюрьмам сидят. Бабка говорит: "Не нужны они тебе". Сама бьется, как рыба об лед, - и Волк тяжело вздохнул, точно, как его бабушка. - Нас ведь двое. Еще старший брат. - Он надолго замолчал.
Я тоже задумался, для чего мне золото, и стал засыпать.
- Нажрусь от пуза, - мечтательно протянул Волк.
- Я вздрогнул, проснувшись.
Шоколаду куплю целый ящик. Лимонаду, арбузов. Бабке мяса куплю, целую корову. Шерсти гору - пускай вяжет, а то у нее уже заканчивается. В кино каждый день ходить буду. Соседу, дяде Яше, золота дам, он нам всегда валенки подшивает бесплатно. - И Волк еще долго говорил, мечтательно вздыхал, глотал слюну, перечисляя всякие вкусности, и которые он сам попробовал, и о которых знал только понаслышке.
Я уснул, успокоенный тем, что на свое золото куплю Кузнецовой платье, как у принцессы, а себе коня.
Весь интернат сладко спал. Едва забрезжило утро. Волк встал. Укладываясь спать, он скинул с кровати матрас и специально лег на голую пружину, просыпался через каждые полчаса и сейчас, проснувшись, решил, что уже пора. Он поднял с пола холодный матрас, накрыл его одеялом и на цыпочках, чтобы не разбудить ночную нянечку, спавшую на кровати у входа, подошел ко мне.
- Вовка, вставай, - он потряс меня за плечо, но я только глубже залез под одеяло.
- Вставай ты, - зашипел Волк и сильнее затряс меня.
Я не открывал глаз. Тогда Волк стащил с меня одеяло. Не просыпаясь, я забормотал невнятицу. В сонной спальне это показалось так громко, что Волк присел. И вовремя - нянечка, проснувшись, подняла голову, посмотрела и снова уснула.
- Дурак несчастный, - Волк бросил на меня одеяло, - девчонка, - он с презрением глянул на меня, сладко посапывающего, и цыркнул у моей кровати. Больше будить не стал и на цыпочках, скрипя половицами, вышел из спальни.
В тишине раннего утра слышался шорох осыпающихся листьев. Светлым ковром они усеяли землю. Волк примял ладонью прохладный мягкий слой. "Так много. Неужели они все превратятся в золото?" Сомнение закралось в его сердце. "Не может быть". Но уж очень ему нужно было золото, и он так настроил себя на скорое счастье и богатство, что разувериться уже не мог и поспешно отбросил всякие сомнения. "Превратятся, обязательно превратятся. Ведь она же ясно сказала. Я им всем покажу, и этому дураку Вовке, засоня несчастный". Но с земли, наверное, собирать нельзя. Упавшие на землю, конечно, не превратятся в золото. Надо их ловить, пока они не упали, решил он и встал, радостно улыбнувшись, довольный своей мудростью. "Конечно, эти не превратятся, а ты вот попробуй поймай". И он осмотрелся: непрерывный листопад. Унял радость и стал выискивать первый листик, который предстояло поймать. Как много ни осыпалось листьев, целый дождь золота, он долго не мог найти слетающий, единственный. Наконец, увидел и побежал, чтоб подгадать под него. Листик, кувыркаясь, летел к земле. Он задрал голову и раскинул руки. Он летел ему прямо на лицо, он даже рот раскрыл, чтобы поймать его, но перед самым лицом листок извернулся, чиркнул его по уху, и Волк едва успел проследить, как тот упал на землю. Поднял его. Светлый круглый листок, но уже не годный. Он бросил его и стал выискивать другой. Это оказалось не таким уж простым занятием, ловля листьев. Он бегал по роще в золотом дожде от березы к березе, отчаяние его росло, а за пазухой грелось всего три пойманных измятых листика. От обиды, злости и жалости к себе, на глазах его выступили слезы. Не сумев поймать очередной листик, он упал следом за ним на землю и отчаянно заплакал.
Проплакавшись, он поднял голову и только успел проглотить слезы, увидел летящий к земле листок, вскочил и бросился к нему.
Если бы кто-нибудь мог видеть его! Странное зрелище: в огромной роще меж стволов исполинских берез бегает, раскинув руки, маленький мальчик. От одной березы бежит к другой, подпрыгивает, падает, вскакивает и бросается что-то ловить, то вдруг слышится его смех, то видно, как он размазывает слезы. Совсем один в огромной роще мальчик ловит свое счастье. А золотой дождь идет не переставая.
Утром нянечка стала переправлять его, как всегда, неаккуратно заправленную постель и вытряхнула из-под простыни несколько подсохших березовых листьев. Она покачала с упреком головой и собрала их в карман своего рабочего фартука.
В самый разгар листопада пошли дожди и когда кончились, роща стояла голая, прозрачная и одинокая. Огромные березы раскачивались, натужно гудели и поскрипывали. Праздничный мягкий ковер превратился в наст слежавшихся потемневших сырых листьев, ждал снега.
Первый класс готовился к приему в октябрята.
Лили дожди, мы сидели в теплом, уютном классе, слушали "беседы" и рассказы Екатерины Максимовны и с чувством благодарности к своему местечку у батареи поглядывали в окно. Екатерина Максимовна по очереди с молоденькой девушкой, практиканткой из педучилища, красивой Еленой Сергеевной, читала рассказы о мальчике, Володе Ульянове. Мы с интересом слушали о таких же, как и мы, детях. После каждого рассказа Екатерина Максимовна говорила о том, что, не в пример нам, дети в рассказах поступают очень честно, красиво и благородно, говорят только правду, слушают взрослых, и они (в особенности Володя Ульянов) такие умные, что все люди должны много учится, чтобы стать такими же. Как губка впитывали мы эти рассуждения о честности и правдивости и верили им безусловно. Уж очень интересны были эти рассказы, а Екатерина Максимовна была очень умная, она знала все.
"Октябрята - дружные ребята". Чтобы стать октябренком, надо быть таким же честным, правдивым и трудолюбивым, как Володя Ульянов, так говорила Екатерина Максимовна, и ей вторила Елена Сергеевна.
Все в классе, даже Волк (хотя он не очень доверял Екатерине Максимовне после случая с листьями) изо всех сил старались быть честными и правдивыми. Между нами установилось нечто вроде соревнования: кто честнее. Все старались перед Екатериной Максимовной доказать, какие мы хорошие и правдивые, так как в октябрята будут принимать только тех, в чьей честности будут уверены.
"Октябрята должны беречь народное добро и неукоснительно соблюдать распорядок дня", - говорила Екатерина Максимовна. А поскольку каждый считал, что он добро бережет и распорядок выполняет, а честность свою показывать как-то надо, то и придумывали для этого разные способы. Главный способ показать свою правдивость - рассказать о том, что другой не такой правдивый.
На тихом часе Екатерина Максимовна следила за тем, чтобы все лежали с закрытыми глазами и уж, конечно, не шептались. И вот в тишине спальни раздавалось: "Екатерина Максимовна, а у Семенова глаза открыты". "Семенов, закрой сейчас же глаза, - говорила Екатерина Максимовна,- молодец, Деревягин, ты очень правдивый мальчик, спи". Деревягин, счастливый, поворачивался на другой бок. Через некоторое время слышалось: "Екатерина Максимовна, а Семенов одеялом накрылся, а глаза все равно открыты". "Семенов, закрой глаза. А ты, Деревягин, если бы держал глаза закрытыми, то и не видел бы ничего".
Семенов среди мальчишек был самый смешной и безответный. На него наябедничать считалось вроде шутки, и поэтому про него говорили "правду". На нем все и набирали очки честности и правдивости.
Я старался получать пятерки и быть честным, чтобы понравится Кузнецовой, всегда такой чистенькой, что даже пылинка на нее боялась сесть. Мы сидели за одной партой и у нас было соревнование, у кого оценка выше. Раскрывая полученную утром тетрадку, мы с улыбкой искоса посматривали друг на друга: "Хоть бы пятерка… Хоть бы пятерка…" - молили мы почти вслух.
Иногда она подвигалась ко мне вплотную и шептала что-то на ухо, иногда улыбалась мне, брала за руку. Я во всем искал знаков любви и, конечно, находил их.
Утром, перед уроками, когда все уже сидели за партами, дежурный по классу Сальников раздавал проверенные тетради. Свою тетрадь я увидел верхней в стопке, но Сальников, зная, как мне не терпится получить тетрадь, стал откладывать ее на вторую очередь. Так он ходил по рядам и раздавал тетради из-под моей.
- Сашка, - шептал я, когда он проходил рядом, - дай тетрадку, вот она.
Но Сальников проходил мимо и делал вид, что не слышит меня.
- Сашка, дай тетрадь!
Но он даже не смотрел на меня. А когда он, улыбаясь, подавал тетрадь Лене, и она улыбнулась ему в ответ, я понял, что они в сговоре против меня.
- Сальников! - на этот раз я успел схватить его за руку.
- Отцепись, - попытался выдернуть руку с тетрадями Саша, но я не отпускал. Тогда Саша повернулся ко мне. - Чего тебе? - Со злостью спросил он.
"Чего мне?", я забыл, теперь я хотел только одного: ударить по этому красивому и противному лицу.
- Чего тебе? - громко на весь класс повторил Сальников и ухмыльнулся.
- Тетрадку дай, - по инерции прошептал я.
- В последнюю очередь, - ответил он и отвернулся.
- Дай! - Я требовательно дернул его руку к себе.
- Отцепись!
Я дернул сильнее и стопка тетрадей выпала у него из рук и рассыпалась.
- Гад! - вскричал во весь голос Сальников и, словно только этого и ждал, бросился на меня с кулаками. Я вскочил и со всего маху ладошкой залепил ему по щеке. Раздался громкий шлепок, и Саша, вскрикнув, схватился за щеку и присел, корчась от боли. Я, испуганный, смотрел по сторонам и не знал, что делать.
- Правильно, Вовка! - закричал Волк. - Так ему и надо. Я бы еще сильней ему дал!
Мальчишки одобрительно загудели. Девчонки возмущенно загомонили. Сальников, оценив ситуацию, стал кататься по полу.
- Чего притворяешься, гад?! - закричал Волк. - Вставай, сейчас училка придет!
Лена оттолкнула меня и бросилась к Саше.
- Саша, Саша, вставай, - она взяла его за голову, приподняла ее и положила себе на колени. - Тебе больно, Саша? - спрашивала она и гладила его.
Саша открыл глаза, посмотрел по сторонам и с помощью Лены поднялся. Потряс головой. Класс молча смотрел на него. Лена, присев, собрала тетради и подала ему.
- Дай тетрадь, - попросил я.
Тот отдернул их в сторону. Унявшаяся было злость, снова вспыхнула во мне.
- Ну, гад, подавись, - громко, на весь класс сказал я, - а после уроков получишь.
- Еще посмотрим, - презрительно бросил Сальников и пошел раздавать тетради. Оставшуюся последней мою тетрадь он положил на учительский стол.
- Дурак несчастный, - ткнула меня в бок Кузнецова, все уроки не смотрела на меня и часто оглядывалась на Сальникова.
"Она любит его. За что?" - я недоумевал: ведь он такой противный. Забыл, что и сам до этого любил Сальникова. "Ну, я ему покажу, - копил я злобу, - ну, он у меня получит!" На переменках мы с Волком обсуждали предстоящую драку, и я искоса погладывал на то, как, стоя у окна, Кузнецова что-то говорила Сальникову.
И вот уроки закончились, и нас повели на прогулку. Весь класс, пока Екатерина Максимовна собиралась, как по команде побежал за конный двор, на площадку, скрытую от окон, смотреть на драку.
Как я ни копил злобу, к этому моменту ее уже не осталось. Я не хотел бить Сальникова. Меня подбадривал Волк.
- Ты сильней его. Главное, бей первым, не бойся, ты его победишь.
Сальникова никто не подбадривал, но весь вид его говорил, что он полон решимости защищать свою честь и с достоинством выйти из поединка.
И вот мы стояли один против другого (Волк командовал зрителями, все замолкли), сжав кулаки, готовые броситься в драку. Решимость и злость в наших глазах - последнее, чем мы могли поразить друг друга. Я разглядел Сашин страх за свою непобедимость и красоту, я почувствовал, как неуютно Сальникову в постоянной заботе за свою непобедимость. Мне даже драться расхотелось, я уже победил. Но Сальников словно прочитал мои мысли, напрягся. Я успел еще улыбнуться. Сальников сделал ко мне шаг и ударил меня кулаком по лицу. Со всем отчаянием, со всей тоской. "И не больно, совсем не больно".
- Ты что, Вовка, бей его! - Крикнул Волк.
Я усмехнулся, и Сальников струсил, хотя и стоял, сжав кулаки и ждал удара. И я ударил его, и после этого появилась злость. Злость на то, что он пытался защититься. Я размахивал кулаками, пытаясь угодить ему в лицо, и после того, как раза два попал по рукам, каждый раз удар доходил до цели, мягкого вздрагивающего лица. Сальников не отвечал. Наконец, я почувствовал, что рука моя стала липкой, я посмотрел на нее - она была в крови. Все лицо Сальникова было в крови, он плакал, глядя на свои ладони, на них капала кровь.
- Кровь, кровь, - разом испуганно вздохнули все.
Я вытер руки о штаны и бросился к Сальникову.
- Саша, Саша, тебе больно? Дай, я вытру, сейчас пройдет.
Сальников согласно кивал. Кто-то из девочек дал носовой платок. Я приложил ему к носу.
- Пойдем в умывалку.
- Куда вы, дураки, Екатерина увидит!
Но мы уже шли к двери, девочки бежали следом. Мы вдвоем остались в умывалке, я ухаживал за ним, помогал умываться.
- Саша, Саша, ты прости меня, я не хотел.
Сальников молчал. Когда он умылся, и кровь перестала течь, он пригладил волосы и свысока посмотрел на меня.
- Хорошо, я прощу тебя, только сперва ударю.
- Хорошо, ударь, - согласился я, и Сальников шлепнул мне по щеке. Некоторое время мы выжидательно смотрели друг на друга.
- Ты настоящий друг, - со всей серьезностью сказал Сальников, и я с облегчением вздохнул. Я понял, что не могу не любить Сальникова, хотя бы потому, что его любит Лена. Радостные, обнявшись за плечи, мы вышли из умывальника. Навстречу нам со строгим озабоченным лицом спешила Екатерина Максимовна.
- Сальников, Ярцев, что случилось?! - Она взяла нас за руки и повела к окну. - Почему вы такие растрепанные? Почему у тебя рубашка в крови, Сальников? Ну-ка садитесь и рассказывайте. - Она усадила нас, и сама стала напротив. - Что молчите, головы опустили? Смотрите мне в глаза. Если совершили преступление, надо честно держать ответ. Ярцев, отвечай сейчас же! Отвечай! Встань!
Я встал.
- В лицо мне смотри, а не под ноги себе. Вы дрались? Не молчи!
От ее спокойного голоса у меня подкашивались ноги и во рту пересохло.
- Нет, - выдавил я.
- Громче, Ярцев.
- Нет.
- Что - нет?
- Не дрались.
- Не дрались?! - Удивлению и возмущению ее не было предела. - Да я же… Да мне же… Сальников, встань! Отвечай, дрались вы или нет?
- Нет, - уверенно ответил Саша и поднял на нее глаза.
- Ну хорошо. Я вас научу говорить правду. А сейчас марш в класс и сидите, думайте о своей подлости и трусости. А я приму решение. Чего ждете?
Мы, загипнотизированные ее голосом, не шевелились, нам хотелось быть рядом и слушать ее ругань, мы уже смирились с этим и не боялись.
- Так вы еще не слушаетесь?! - Она взяла нас за руки, и, не говоря ни слова, отвела в класс, поставила у разных концов доски и ушла.
Я стоял у окна и ни шевелиться, ни говорить мне не хотелось.
- Саша, - позвал я, - иди ко мне, в окно смотреть будем.
Саша подошел.
- Что теперь будет?.. Как будто мы с ней дрались!
- Точно. Я ты любишь меня? - Пушистые ресницы вздрогнули, и алый рот приоткрылся в ожидании ответа. - Любишь? - нетерпеливо переспросил Саша.
Испугавшись, что он обидится, я поспешно ответил: "Люблю".
- Я так и знал, - облегченно вздохнул Саша, - а зачем ты тогда дрался со мной?
- А как же?
- Теперь уже не исправишь, - с сожалением протянул он. - А у меня дедушка на войне танкистом был, с беляками воевал. А у тебя?
- А у меня нету дедушки. Его убили.
- А кем был? Ведь он же воевал?
- Да, воевал,