ПОСЛЕ... ПОТОМ...

1

Старуха Мартынова, как Чапаев в бурке, вылетела из подъезда и, размахивая ведром, набросилась на ребят. Те, с криком "Бабка!", бросились врассыпную.

- Я вам! - потрясла старуха ведром. - Ироды!

Ироды, отбежав на безопасное расстояние, дико хохотали, наклоняясь до самой земли, прыгали, тыкали в нее пальцами.

- Тьфу! Клоуны, - сплюнула Мартынова. - Куски мяса!

В просторных одеждах и праведном гневе, бабка являла собой весьма живописное зрелище. Она не была первой красавицей, да и второй - разве что зажмурившись. Не успев впопыхах убрать волосы под платок, с ожесточением смахивала их с лица и от глаз. Красные жилки и поры на широком носу проглядывали даже сквозь пудру, от возбуждения тряслись руки, летели брызги изо рта. Глаза готовы были испепелить негодяев, хотя это были глаза ребенка. Голос, громкий не по годам и дребезжащий скорее не от бессилия, а от избытка никому, кроме нее, не нужной уверенности в своей правоте, мог принадлежать только человеку сильных чувств.

Впрочем, что за ирония? Восьмидесятилетняя женщина уже никогда не будет казаться молодой. Даже столетнему старцу.

Справившись с дыханием, долго возилась с проволокой, которую пацаны прикрутили к тополю, отцепила ее, наконец, и выбросила на помойку, предварительно отскоблив ею прилипший к стенке ведра лист бумаги.

- Хоть на это сгодилась, - заталкивая проволоку в контейнер, едва не угодила себе концом в глаз и от досады пару раз чертыхнулась. Заметив, что испачкала полу плаща, брезгливо оттерла ее тряпочкой, извлеченной из кармана плаща цвета октябрьского неба.

С незапамятных времен, с апреля по октябрь, Ольга Ивановна выходит из дома в плаще, модном в 1975 году, купленных при Брежневе и слегка стоптанных при Ельцине тапках и синем платочке из песни Шульженко. Наряд - не дань моде, а удобный способ быстро спуститься в магазин или еще по какой надобности. За четверть века плащ стал приметой микрорайона. Там, где непорядок, мелькает он и слышится резкий, призывающий к порядку, голос. Очутись Ольга Ивановна в Древнем Египте, богиней порядка назначили бы скорее ее, чем Маат.

Ольга Ивановна уже много лет на пенсии; казалось бы, дел не так много, и времени должно хватать на все. На те же общественные дела, которыми некогда было толком заняться, когда работала. До пенсии время в основном тратилось на то, чтобы эту пенсию заработать. Но и на пенсии, оказывается, его не больше. Некогда заняться фитнесом, макияжем, посетить SPA, чего там еще…

Да и сил, увы, хватает лишь на то, чтобы перед сном изучить в зеркале нос, лоб, щеки, подбородок и смазать их кремом или лосьоном, в зависимости от яркости цвета пятнышек и точек. "Чего только не придумают, чтоб поддержать женскую красоту!" - вздыхает она. Утром Ольга Ивановна уже не изучает лицо и пудрится по памяти. Белой пудрой "Кармен".

Дети и машины сопровождают Ольгу Ивановну всю жизнь, в первые две трети ничем особо не досаждая, но в последнюю треть став просто несносными. Ребятня раздражает своим криком, беготней, шкодливостью, машины - пылью, вонью, грохотом, а вместе - тем вредом, который только один и есть от них. Взять только продуктовые машины - такие танцы устраивают под окнами квартиры, то объезжают друг друга прямо по газону, то сдают назад и цепляются бортами за дом и деревья. Все смяли, побили, провоняли! Под квартирой Мартыновой располагается мясной отдел гастронома, занявшего весь первый этаж, и там сорок лет с утра до вечера рубят мясо, так, что сотрясается весь дом, а в шкафу звенит посуда. Куда оно девается потом, лет тридцать было тайной, в белых лотках лишь желтели со временем белые мослы и черно-красные "косточки". Гражданки с кошелками с рассвета занимали очередь и проводили в ней не самую малую и не худшую часть своей жизни. "Очередь ни за чем" с годами стала главной частью пейзажа и интерьера. Липучки с мухами раз в год заменялись, и это вносило разнообразие в выставку достижений мясомолочной промышленности.

Продолжайся пятилетки и поныне, они стали бы пятилетками роста: продуктов - в арифметической прогрессии, а цен на них - в геометрической. Усохшие гражданки с поджатыми губами бросают тусклые взгляды на когда-то желанные филе, вырезку, тушенку, сервелат и, оспаривая латинскую поговорку: "Поздно приходящим достаются кости", спешат эти кости урвать с раннего утра. Но иногда даже рано бывает уже поздно. Ольга Ивановна не понимает этого. Какая бы ни была пенсия, раз в неделю цыпленок или говяжья вырезка куда лучше, чем каждый день костный бульон, сваренный как на камнях.

Изредка Мартынова пересекает автомобильную трассу. Шоссе стало для нее серьезным препятствием, так как машины несутся по нему как бешеные, а до перехода метров триста. За дорогой вообще начинается другая жизнь, "заграница", жизнь для "выездных", а не таких, как она, "выходных". Оказавшись там, хочется сделать что-нибудь эдакое, заглянуть к Фигаро, например. В салоне-парикмахерской "Принцесса" одно кресло обслуживает по льготным расценкам пенсионеров, делая, как и обещало, из старух принцесс. Ольга Ивановна уже три года собирается в это кресло, но так и не собралась.

Вот и сейчас она проходит мимо парикмахерской, но, оказавшись рядом с магазином элитной одежды, останавливается. "А зайду, - решает она. - Пенсию получила, чего не зайти?" И заходит. В светлом просторном помещении, облицованном мрамором, от безделья и собственной пустоты маются несколько продавщиц и охранник. Было ринувшиеся навстречу ей девицы, скользнув взглядом по ее наряду, с пол оборота разворачиваются. Глаза у Ольги Ивановны от невиданно-неслыханных цен округляются. Походив вокруг витрин и манекенов и чувствуя, как ее переполняет негодование, она, наконец, обращается к скучающим барышням: "Девочки! Почему вы так плохо изучаете покупательский спрос?"

Те с улыбкой переглядываются друг с другом, не удостаивая ее ответом.

"Ах, так?! Ссыкухи, да в ваши годы я гнала степью пять тысяч голов скота, спасая от немца! А вы тут…" - она вытаскивает из когда-то кожаной сумки черное с изломами десятилетий портмоне, из него пенсию пятидесятками, указывает на трусики 46 размера (большего нет): - Заверните, будьте так любезны! Нет, сперва продемонстрируйте!

Девица протягивает пакетик: "Не положено". Мартынова, проигнорировав, извлекает трусики, прикидывает на себя, вздыхает: совсем никакие, чего тут надевать? Сразу на помойку. Но отступать поздно.

- Да зачем они вам, баб Оль? - вдруг слышит она.

- Ты что ль, Анжела? - узнает она девушку из соседнего подъезда. - Как, прикид - ничего? - Да, маловаты, и на одну ногу не налезут. - Чего делаешь тут?

- Работаю.

- Да как же тут работать с такими ценами? - Ольга Ивановна решив, что погорячилась с покупкой, уже готова вернуть ее. - Один бюстгалтер, вон тот, с бабочкой, как шесть моих пенсий. Это ж какую грудь надо иметь?

На это Анжела лишь смеется:

- К нам, баб Оль, пенсионеры не ходят.

- Ага, шоферня ходит, - вставляет Мартынова.

- Шоферня тоже не ходит. Другие ходят. А чего, за день десять человек зайдет, пару костюмчиков, дюжину трусиков купят - нам и хватит. У нас эксклюзивный товар. Ян Борисович, директор, всю Европу излазил, скупает штучные экземпляры от Кензо, Армани, Пако Рабана.

- Кого? - не понимает Ольга Ивановна. Как не понимает и того, кто же эти другие. - Ладно, забирай своего Армена. Не мой товар.

Да, прежде чем выйти на пенсию, подумай, куда с нею можно зайти. Хоть сын и присылал ей регулярно деньги, она их тут же клала на книжку, чтобы потом было чем баловать внуков. Вот только денежки все сгорели, синим пламенем, вернут ли когда?

Возле своего дома она видит на веревке, между двумя тополями, розовые панталоны и сиреневую комбинацию из десятой квартиры. Ветер надувает их, как паруса. "А вот и наши трусики, - она чувствует себя на своей земле. - От Юдашкина", - вспоминает фамилию отечественного модельера.

Возле второго подъезда с застойных времен, но кажется, что еще с гражданской, сидят на скамейке три старухи, как Форкиады, с одним зубом и одним глазом на троих, и чешут языками с утра до вечера так, словно их у них три сотни. К бабке Мартыновой у Форкиад особое отношение. Досадно им: своего поля ягода, такой же доцент в отставке, а горда и независима, как проректор: словом не обмолвится - будто другой жизнью живет!

Мартынова не любит болтовни, от нее лишь голова болит. Да и о чем можно говорить годами? Перемывать косточки, ругать кого-то за глаза? Кто при тебе ругает других, тот при других ругает тебя. Делом надо заниматься, барышни, делом! Чего там, привыкла она уже давно и к одиночеству, и только к собственным суждениям. У барышень же, "взрастивших" детей, внуков, похоронивших мужей, отучивших, как и она, тысячи специалистов для народного хозяйства, от одного слова дело, как синонима работы, единственный зуб начинает ныть, как триста больных зубов. Ведь тогда, во времена этого изначального слова, они не были так больны и одиноки, и сейчас только во всех остальных словах, как в спасительной купели, вновь чувствуют себя людьми.

- Здравствуйте, барышни, - издали кивает Ольга Ивановна таким же, как она, "бывшим в употреблении", - так уж называл старух, и себя заодно, ее неумеренно едкий ум. У бэушных доцентов загорается глаз.

- А ты шибко-то не фасонься, не фасонься! - шамкают они вслед.

2

Скоро сорок лет, как получила Ольга Ивановна эту однокомнатную квартиру. Она просила выделить ей на двоих двухкомнатную (сыну все ж таки скоро четырнадцать лет) и с балконом, то есть, на третьем или четвертом этаже, в четырнадцатом доме, чтоб не над магазином, но комиссия ограничилась пока этой, в угловом подъезде на втором этаже четырехэтажного кирпичного дома номер 12 по улице Строителей, над магазином. Одно хорошо - рядом с институтом, через общежитие и небольшую аллейку наискосок. Ладно, чего там, все хорошо! Номер квартиры был 1, окнами на юг и восток, и, когда она вошла в просвечиваемую солнцем просторную квадратную комнату, ей показалось это добрым знаком, чуть ли не началом жизни. Это была ее первая отдельная квартира, в которой можно было начать жить по-человечески. Сейчас номер 1, потом будет 2, 3...

До этого они десять лет снимали угол, потом больше года жили в студенческом общежитии и последнее время в частном доме, на Дар-горе. Лучше всего, конечно, было жить в общежитии: и до работы пять минут, и плата копейки. На втором этаже был специальный отсек для семей преподавателей и аспирантов. В самую большую комнату заехал доцент из Тулы, из-за которого, собственно, и пришлось покинуть общежитие. В первый же день он сообщил всем: "Я тут временно". Странный человек, будто остальные по-другому.

В отсеке был свой душ и общий туалет, и для мужчин, и для женщин, что было не совсем удобно. Висело, правда, на двери расписание для всех, но оно не всегда совпадало с расписанием каждого. Туалет был самый обыкновенный, несколько кабинок с необходимым, но, когда в одной кабинке пропала вдруг цепочка с рукояткой, случилось необыкновенное событие. К Ольге Ивановне зашел доцент из Тулы Кошкин с вопросом, не ее ли сын снял ту цепочку. Пусть вернет Васька на место, зачем она ему, хулиганить на улице? Ольга Ивановна проплакала всю ночь. Это несносно, когда тебя никто не может защитить от элементарного хамства. Если нет мужа, что же, теперь всякому можно обижать и оскорблять?! Разумеется, она не дала спуску доценту, но чего это ей стоило!

- А с чего вы взяли, Илья Львович, что эту цепочку взял мой сын, может, ее сорвала ваша Катька? - Ольга Ивановна особо подчеркнула слово Катька.

Кошкин вскинул голову, остепененную плешью, и, оскорбленный, вышел, не закрыв за собой дверь. Чем больше шар наполнен пустотой, тем пустота значительнее в шаре.

- Ты не брал цепочку? - вопрос страшно удивил сына. - Ничего, отольются Кошкину мои слезы! - После этого она не здоровалась с доцентом тридцать два года, до самой его кончины.

Все к одному: на той же неделе ее приревновала к своему мужу Дронова. Ольга Ивановна, зная в совершенстве немецкий язык, из чисто добрососедских отношений пару раз помогла аспиранту перевести технический текст, причем в присутствии самой Дроновой. После безобразной сцены, слышимой во всем отсеке, она перестала здороваться с "идиоткой".

Пустяк, казалось бы, но ей тяжело было каждый день нос к носу сталкиваться в местах общего пользования с доцентом и женой аспиранта. Чтобы не видеться с Кошкиным и Дроновой хотя бы на кухне, она перенесла электроплитку в комнату, что было запрещено правилами общежития. Кто-то настучал коменданту, пришлось выслушивать нудные поучения, на что у нее уже не было сил. Она взорвалась, наговорила много лишнего, и комендант сел сочинять докладную.

Чашу терпения переполнила сантехническая авария. Засорилась канализация, и отсек залило по щиколотки, даже в чемодане была вода. Ольгу Ивановну охватило омерзение, она не вытерпела - не нужны мне институтские подачки! - и покинула свою келью.

Частный дом был недалеко от школы, и Васенька мог прибегать на большой переменке покушать. Васе частный дом нравился куда больше общаги. Здесь, что ни говори, была воля, простор. Не пампасы, конечно, а большой сад с фруктовыми деревьями, но за домом начинался длинный, местами крутой, с трамплинами, спуск с Дар-горы к железной дороге, по которому летом можно было с ветерком протарахтеть на велосипеде, а зимой долго катиться на санках, сидя, а еще лучше лежа, до самой насыпи.

А совсем здорово было лететь на коньках, держа ладони на бедрах полусогнутых ног, часто подпрыгивая на малейших неровностях, или на самодельном, пружинящем самокате, сделанном из толстого металлического прута. Прут изгибался пополам, так чтобы получалась дуга для рук, упругие концы прижимались друг к другу, образуя полозья, одно из которых было всегда чуть длиннее другого, а затем они по очереди отгибались на угол 120 градусов. На таком "драндулете" можно было обогнать черта. Главное, не зазеваться и не вылететь на рельсы, да на середине горы объехать анкер. А еще лучше проскользнуть в его створ, что и проделывали все асы Дар-горы с семилетнего возраста. Драндулеты готовили по осени. Пять-семь пацанов довольно успешно справлялись с этим, но если попадался толстый и упругий прут, шли к школьному учителю по труду Дорофееву, бывшему танкисту, силачу, каких мало. Тот зажимал прут в широченных тисках и под восхищенными взглядами ребят легко, как проволоку, перегибал его, делая "под заказ" необходимый радиус скругления, а затем, зажав полозья, по очереди отгибал концы.

- Эх, штука! - говорил неизменно он, бросая драндулет на пол и отмечая, как тот пружинит и подпрыгивает, упруго или вязко. - Это звонкий драндулет! Пушечку бы на такой, я бы пропер его до самой нормандийской матери! - его означало немца. - А не приварить ли подножки, где-то тут были, сойдут?

Он еще спрашивает?! Да таких в Москве нет! На такой подножке нога как влитая, рулить легче легкого. На таком драндулете срезать анкер можно хоть за два метра. Летишь как чумной навстречу инвалидности третьей группы, а потом - раз! влево! - и только холодок снизу живота. И уже миновав анкер, понимаешь, что правой ногой надо было повести не так резко и на сантиметр меньше, но через мгновение забываешь это - пронесло, так пронесло!

Ольга Ивановна долго разглядывала драндулет в раздумье, что же делать с ним, мешается тут, и без него ступить негде, но вздохнула и затолкала его опять за ящик. Сколько всякого барахла! Душа также вот захламлена почище кладовки. Кладовку хоть изредка перетряхиваешь, а в душе за жизнь столько скопилось всякого хлама! Э-хе-хе, кто перетряхнет его?

Подняв из сундука несколько вещей, потерявших для нее всякий смысл и значение, извлекла смятый, рыжий портфель с двумя застежками, одна из которых была отогнута, почти вырвана с мясом. "Мадонна", - погладила она его морщинистой рукой и от слабости присела на сундук. Сегодня что-то все валится у нее из рук. Забыв, зачем пришла сюда, она закрыла свою клеть и поднялась наверх. Над головой шумела листва. "Сыночек", - она подошла к тополю, притронулась к коре и словно услышала ответ, идущий из сердцевины дерева, а, может, и из земли или корней. В другой руке она держала портфель, который машинально захватила с собой, поднимаясь из подвала.

3

Первой любовью Васеньки была Лаура из аргентинского фильма - название не запомнилось. Он тогда совсем потерял голову и собрался ехать к ней. Куда? - спросила она, а он посмотрел сквозь нее, теряясь взглядом в Аргентине. Чем она взяла его - голосом, фигурой? Таких и у нас вон пруд пруди. Глазами она его взяла, глазами. Глаза, и впрямь, у Лауры были чудные, южная ночь. На таких глазах избави бог жениться. Женишься - не разженишься. Ну да, какой жениться, тринадцать лет!

На день рождения она подарила Васеньке большущий портфель, с двумя отделениями. "Лаура", - сказал он, заглядывая вовнутрь. В портфель свободно входили все учебники с тетрадками, дневник с пеналом, китайские кеды с синим спортивным костюмом, а также бутерброды и яблоко, которые съедались всей командой перед тем, как гонять мяч. Очень удобно было весь учебный комплект содержать в одном месте, так как это избавляло от каждодневных хлопот по уточнению расписания.

Портфель был многофункциональным: он не просто поднимал статус, а и был еще штангой в воротах, "доской" для катания, ударным инструментом для неприятельских спин. Зимой Вася достиг небывалого мастерства в метании "Лауры"; когда "Лаура", вращаясь, скользила по льду, никто не мог устоять на ногах после ее подсекающего удара. Конечно же, за зиму портфель после сотен катаний с горок и сотен "подсечек" обрел жалкий вид, но это был потрепанный в битвах боец, античный герой, и к лету его все стали звать "Мадонной", полагая, что это имя самого главного героя. Васенька очень гордился им. О Лауре к тому времени он уже забыл, так как ему вскружила голову другая красавица. История эта имела продолжение, но тогда никто не мог предположить, что на много лет он окажется пленником этого увлечения.

Все началось с простуды. Красное горло сорвало ему поездку в Индию. Шел 1958 год. На экраны города в октябре вышел индийский фильм "Новый Дели". Там, что в первой, что во второй серии было столько страстей, что, выйдя из кинотеатра прямо на остановку трамвая, хотелось застрелиться. Героиня по имени Джанки пленила его воображение, а в глазах ее Васенька увидел свое очередное счастье. Он посмотрел фильм четыре раза кряду и стал копить деньги на поездку в Индию, в Новый Дели.

Источник дохода у него был один: экономия на школьных завтраках и на воскресном мороженом. Кассу свою он вскрывал только когда шел в очередной раз "на Джанку". К Первому мая Вася посмотрел фильм двадцать один раз, а касса насчитывала семьдесят рублей сорок пять копеек. Когда он узнал, что денег хватит лишь на то, чтобы выехать за границы области, с горя и гася душевный жар, налег на мороженое. Фруктовое мороженое, которое мороженщица выскабливала ложкой из дымящегося чрева бочки, не таяло даже в желудке. После двенадцати порций Вася застудил горло, и потом лет семь не мог глядеть на мороженое. Но простуда лишь усилила страдания сердца.

Ольга Ивановна уж и не знала, как выбить эту дурь из его башки. К врачу, что ли, свести? Хотя и без врача было ясно, что любовь к черноокой красавице, нашедшей свое счастье в конце второй серии, осветила его жизнь особым смыслом надолго.

В седьмом-восьмом классах он "безумно" страдал от неразделенной любви к далекой индианке, но уже в девятом стал отдавать себе отчет, что Джанки - актриса, и ее жизнь никак не связана с судьбой ее героини. К тому времени фильм уже сняли с экрана, и Вася так и не узнал имени актрисы, а заглянуть в "Советский экран" не удосужился. Ольга Ивановна стала припоминать, как же звали ее, но не припомнила… Настырный был, весь в нее, никогда не отчаивался. "Я, мама, как приеду в Мадрас, сразу на киностудию пойду, к директору: позовите Джанки, я приехал из СССР, - и ее тут же позовут. А не будет в Мадрасе, в Бомбей поеду".

После школы Вася собрался поступать в металлургический институт, чтобы распределиться в Индию на металлургический комбинат. Он был уверен, что Джанки живет в штате Мадхья-Прадеш, в непосредственной близости от индустриального гиганта. В городе не было металлургического института, и Ольга Ивановна не могла даже представить себе разлуки с сыном. Зато в городе было военное училище, и она уговорила его идти туда. Хоть еще несколько годков побыть вместе… "Военного скорее пошлют за границу", - привела она железный довод.

Ольга Ивановна верила в неразрывность не только духовного, но и единого биологического существования, верила, что близкие люди, как она с сыном, те же сиамские близнецы, которые обречены жить только вместе, питаясь и согреваясь одною кровью. Разлука погубит обоих, а смерть одного из них неизбежно вызовет смерть другого - она знала это, поэтому выпросила у Бога долгую-долгую жизнь, пока Васенька не станет таким старым, что ему будет уже все равно. Она была уверена, что так оно и будет. Во всяком случае, на исповеди в церкви батюшка сказал ей, что она очень светлый человек, и Господь воздаст ей.

Васенька окончил училище, стал летчиком, и настали годы разлуки. Его направляли в разные концы страны, и отовсюду он присылал ей письма на четырех листах, каждое из которых начиналось со слов: "Милая мамочка! Опять перекресток, очередь в железнодорожные кассы, странно даже, я летчик, а разъезжаю все время по железке. Так же, как мысли мои все время с тобой и в Индии, куда я, верю, в конце концов, попаду..." "Когда ж ты женишься, сынок?" - рвала себе душу Ольга Ивановна, но писала о другом. Она боялась, что вечная мерзлота, сковавшая ему сердце, лишит ее внуков.

Он таки попал в Индию. Зимой девяносто шестого. Отпраздновал там свое пятидесятилетие. Тогда еще пришло письмо, в котором он удивлялся, что в 28-градусную жару индийцы греются возле костров, как солдаты у Смольного. Ольге Ивановне самой было впору погреться у костра. Не пришлось погреться возле внуков, Васенька так и не женился.

Всю жизнь одна, всю жизнь одна... Эта мысль не оставляла ее. До войны ждала чего-то, торопила дни, гналась за призраками юности, в войну тянула и замирала, лишь бы никто не заметил, ни свой, ни чужой, а после войны несколько стремительных лет, пока Васенька был маленький и учился, а потом... потом словно испарилось все в один миг, и осталось только одиночество, из которого нет выхода, как из ловушки, куда попадает глупая рыба.

Ольге Ивановне стало совсем дурно. Чтобы не раздеваться, она подставила к кровати табуретки сбоку и уснула на них. Снился ей Васенька в лётной форме на слоне возле костра. А впереди его сидел внучек, с ясным личиком и озорными глазенками…

4

Ольга Ивановна была чистоплотна до болезненности. Это в ней осталось с войны, когда в победную весну ее свалил брюшной тиф, а через короткое время возвратный, из которых она выкарабкалась ослабшей, постриженной под нуль, с вздувшимися голубыми венами на бледных руках. А как пришла в норму, так и стала рабой собственного чистоплюйства. У нее не переводились запасы моющих паст и порошков, хозяйственного и детского мыла, хлорки, спирта, всяких салфеток и полотенчиков. Она не жалела на них денег, даже в ущерб полноценному питанию. Но, как бы там ни было, раз в сутки она обязательно хлебала горячий супчик, с парой картошек, лучком, морковкой, лаврушкой, перчиком, заправленный сметанкой, а от утра до вечера три-четыре раза чаевничала, с французскими булками по шесть копеек. Хлебала шумно, с причмокиванием, крякая и наслаждаясь не только вкусом, а и звуковыми колебаниями воздуха. У булки же ей больше всего нравилась складочка вдоль позвоночника, пропеченная и хрустящая. А когда выпали зубы - и булок тех не стало, так что не обидно. Сколько брюхо не корми, в него всё лезет. Поела, и хватит. Надо же когда-то и кончать.

День свой начинала с кусочка сливочного масла натощак. Брала его на язык и медитировала, прислушиваясь, как тот тает, сползает по глотке вниз и растворяется, всасывается внутри. "Васенька, организм - машина: не смажешь, не поедешь", - каждый день говорила она, пока был Васенька.

Перед едой она мыла руки детским мылом, но после того, как выносила мусор или делала влажную уборку, еще и хозяйственным на два раза, а потом уж детским, в завершение же туалета протирала руки ваткой в спирте или огуречном лосьоне.

Пол крохотной прихожей прикрывала циновка грубого плетения, на которой разувались, а на входе в комнату лежала влажная тряпка, о которую надо было обязательно шаркнуть тапками.

Ольга Ивановна села разобрать счета и записать свои расходы. "Мочилка" для пальцев пересохла, а губочка уже давно раскрошилась, распалась на куски. "Сыночек, сыночек, где же ты?" - пробормотала Мартынова, наливая воду в подставочку.

Ей всю жизнь приходилось для занятий просматривать много газет и журналов. От сухости газетной бумаги пересыхало даже во рту. Облизывать пальцы было негигиенично, а плевать на них, слюны не хватит, поэтому Ольга Ивановна смачивала пальцы в блюдечке с водой. Когда Васенька на 8 Марта подарил ей специальную "мочилку", она была тронута его вниманием. Когда же было это? В 55? Да, он был во втором классе. Накануне вечером он купил на сэкономленные копейки эту красную губочку в черной подставочке, широкую 30-сантиметровую линейку, чертежный карандаш "ТМ" и двухцветный ластик. По пути его встретили какие-то парни и поинтересовались наличностью. Они были старше его, причем окружили так, что не убежать, пришлось выворачивать карманы.

- А это зачем? - спросил старший из них, пробуя линейку на гиб-перегиб, не обратив внимания на "мочилку" и карандаш с ластиком. - Финка? - ткнул Васю в бок.

- Это маме подарок.

Парни радостно взвыли, а старший с оттяжкой шлепнул Васю линейкой по лбу. Вася выхватил линейку и убежал, сопровождаемый улюлюканьем. Он, признаться, не понял причину их восторга, и спросил у нее. "Хулиганы!" - ответила она, а сейчас, спустя столько лет, ей вдруг стало жалко их всех. Наверняка плохо кончили, не имея добрых чувств к своим матерям. Это соображение опечалило ее сильнее, чем она ожидала.

5

Двенадцатый и четырнадцатый дома для преподавателей располагались в створе институтских корпусов и общежитий, на окраине города. По трассе невдалеке день и ночь шли с надсадным гулом, преодолевая подъем, грузовые машины, - новостройка все дальше уходила вдоль реки и дальше в степь. Дома встали на огромном пустыре, образовавшемся еще до войны. Ни деревца, ни кустика, даже трава пробивалась пучками, отдельными травинками, словно с неохотой.

Институт привез саженцы, топольки и сирень. Неприхотливый тополь, как человек и воробей, выживет хоть на Марсе, зацветет там почище яблонь. Жильцы дружно вышли на воскресник. Шумно, со смехом рыли лунки, таскали воду, притаптывали землю, мерили деревца в ряд, а потом долго не хотели расходиться по домам. Да и денек, как по заказу, выдался славный!

Ольга Ивановна с сыном посадили два тополька, прямо под окнами, они быстро набирали рост, и "сыночек" (так она называла тополек Васеньки) опережал в росте и ее тополек, и все остальные. Она гордилась этим не меньше, чем успехами сына. А когда Васенька научился летать в небе и, в конце концов, улетел из дома, тополь заменил его. Хоть раз в день да подходила она к дереву, гладила рукой по шершавой, а местами удивительно гладкой коре, и думала о том, что и у нее кожа на руке точно такая же: там, где трудится, грубая, шершавая, а где нет, удивительно нежная, как у девушки. По стволу сновали вверх-вниз муравьишки, грелись большие серые мухи, красивые жирные гусеницы, складываясь и раскладываясь, отважно преодолевали открытое пространство. Ей в этот момент казалось, что она гладит Васеньку по голове, а тот сидит, притихший, и слушает рассказы о ее детстве, учебе, войне. Она была прирожденная рассказчица, любой ее историей можно было заслушаться, как Ираклием Андронниковым. В письмах, как она догадывалась, из Афганистана, а может, и еще откуда, он писал, что ее рассказы один к одному с действительностью. Она знала, что он имеет в виду. Война - это ужасно, а еще ужасней, что спустя годы она поняла, что именно в войне осталось самое прекрасное, что выпало ей на долю. Павел после войны прожил недолго. Уже на излете войны, в Праге его танк подбили, в госпитале пол дня выковыривали из него осколки; видно, выковыряли не все, так как один из них остановил его сердце за два дня до их регистрации.

Тополь стал для нее своеобразным передатчиком ее чувств, слов, настроения, более тонким, чем письма или телефон. Она была уверена, что тополь доносит до Васеньки всё сказанное ею, слово в слово, без малейшего искажения, а то, что она не сумела выразить словами, передает каким-то одному ему ведомым способом. Дерево, не умолкая, шумело, поскрипывало, потрескивало, пощелкивало даже в безветренную погоду, что было удивительно, но естественно. Он разговаривал с нею, передавал привет от Васи, а то и сам утешал ее, свою старушку-мать (ведь она и в самом деле была ему матерью!), как мог.

Ночью она часто открывала окошко и обращалась к "сыночку", когда мысленно, а когда незаметно для себя и вполголоса с одной и той же речью, как с заклинанием или молитвой, то есть с искренней верой в то, что тот, к кому она обращена, услышит:

"Милый сыночек! Снова мы вместе. Я сегодня сходила в магазин, полила цветы, убрала квартиру, сготовила еду, поела, почитала газеты, сделала вырезки, заполнила дневник, посмотрела телевизор... Смотри, какая ночь вокруг! Как глубока она! Ночь любит тех, кто разговаривает с ней. У тебя там другая ночь, но ты тоже поговори с ней, не молчи…" Расстроившись, Ольга Ивановна принимала капли или таблетки, проваливалась в сон, но часа в три просыпалась и ворочалась до света.

Опять Петро с "20-73" и брюхо с "88-05" наезжали на тебя, думала она, я им завтра дам... Опять Грибковы кидали в тебя нож, поймаю, выдеру за уши…

Одиночества с "сыночком" она не чувствовала, достаточно выглянуть в окно, а можно и не выглядывать - он и так виден из любого уголка квартиры, стоит напротив окон, и никуда не собирается уходить, всегда рядом, в любое время суток и года, в любую погоду и настроение. И такой разный, живой, не то, что фотокарточка на буфете.

Одно время на тополь повадилась лазить черная кошка. Она устраивалась в разв