Месть

Перед рассветом, когда луна потихоньку скрылась за лесом, тьма тревожно сгустилась, несмотря на то, что небо было чистое, ясное, звездное, и на востоке уже стало светлеть, раздвигаться.

Две соседки, доярки, как всегда, почти одновременно вышли на улицу. Райка Чистякова, женщина бодрая, энергичная, сильная, резко громыхнула дверью в тишине, не опасаясь разбудить мужа. Он уже не спал. А Настя Грачева еще осторожней обычного прикрыла за собой дверь в сени. К ней из Уварова приехала дочь, нажаловалась вечером на мужа, облегчила душу, и теперь спокойно спала. Настя с тяжелой душой выходила из дому, думая, что по дороге на ферму поделится с соседкой своими горестями, поругает неудачника-зятя, и покойнее станет, как уж бывало не раз. Занятая этими мыслями, не заметила необычной тишины в деревне: ни собаки не лаяли, ни петухи не перекликались, и направилась к соседке, которая поджидала ее у своего крыльца. А Райка Чистякова обратила на это внимание и сказала весело, своим бодрым голосом разрушая тишину:

– Тихо-то как, а? Как на дне речки, аж в ушах звенит.

Она умолкла на миг, ожидая ответа подходившей к ней черной тенью Насти, и в это время из лесу, со стороны реки Вороны, донесся непонятный звук, напоминающий тоскливый вой.

– Чей-та? – спросила Райка тревожно, испуганно.

А непонятный протяжный жалобный звук, вой, усилился, раздирая тишину тоской, и вдруг, показалось, этот страшный вой расщепился на два голоса: второй, с хрипотцой, был еще томительней и тревожней.

– Ужас-то какой! – прошептала Райка.

– Волки, – также шепотом ответила Настя.

– Откуда же они взялись? Сроду не было.

– После войны были. Я в детстве слышала, как они выли.

– Откуда же они теперь взялись? – снова спросила Райка, спросила шепотом, словно боялась, что волки услышат ее голос и прибегут в деревню.

– Вшей тоже давно не было, а вот, поди же ты, появились. Так и волки. В плохие времена всякая нечисть наружу выходит, – рассудительно ответила Настя, несмотря на то, что этот жуткий вой, который все не умолкал, то поднимался выше, то чуточку затихал, добавил тоски и томления в ее неспокойную за дочь душу.

Но доярки ошибались. Это были не волки.

...Эта жуткая история произошла совсем недавно. Впрочем, в другие времена она не могла произойти. Только в наши.

Николай Плужников, обычный, ничем особенно не отличающийся от своих сверстников, парень, отслужив в армии, устроился аппаратчиком на химзавод в Уварове, районном городишке. Как все парни стал бегать на танцы в Дом культуры. Вскоре влюбился в девчонку Тамару, тянуть не стал, женился быстро, и женился удачно. Тамара оказалась хорошей женой, ссорились они не часто, мирились легко. Радостно было видеть ему, как она, маленькая, гибкая, хлопочет на кухне, завод им комнатку дал в семейном общежитии. А какое было счастье после работы, после ужина лежать в постели перед телевизором или разговаривать о работе, о друзьях, о своей деревне. Не было большего счастья для него, как чувствовать ее голову у себя на плече, чувствовать, как нежно щекочут его щеку белокурые волосы.

Так бы и прошла его жизнь, как у всех людей, со счастливыми мгновениями, с маленькими тревогами за маленьких детей и с большими, когда бы они повзрослели. Но начались реформы, химзавод закрыли, и Николай Плужников, двадцатипятилетний, крепкий, энергичный и неглупый парень, как большинство горожан оказался не у дел. Был выброшен на улицу. Химзавод кормил весь город.

Одни его друзья, из тех, что поверили ежедневной телевизионной пропаганде, что теперь каждый может стать князем, бизнесменом, подались в частные предприниматели, другие пошли в бандиты, стали “доить” этих предпринимателей, а третьи, кому больше повезло, устроились в милицию. Впрочем, друзья его поделились на три группы не навсегда, легко перетекали из одной в другую: бандиты, поднакопив рэкетирством деньжат, становились предпринимателями; предприниматели, разорившись, вступали в организованные бандитские группировки, но и те, и другие мечтали перейти на работу в милицию. Там была стабильная зарплата. И переходили, когда освобождалось местечко, переходили только по знакомству, к другу. С улицы попасть в милицию было невозможно.

Энергичный Николай Плужников взял небольшой кредит в банке, купил палатку и начал вместе с женой торговать продуктами. Торговля в маленьком городке, где никто не получал зарплату, шла плохо. Николай быстро понял, что в князья ему никогда не выбиться, и стал мечтать о милиции. Когда в Уварово пришел приказ из Москвы организовать отряд милиции особого назначения, бывший десантник Плужников с радостью вступил в него, но палатку не закрыл, оставил жене, чтоб при деле была. Жизнь у них пошла спокойнее, будущее рисовалось не столь тревожным, как прежде, стали они подумывать о детях. Пора.

Но тут Ельцин затеял войну с Дудаевым в Чечне. Омоновцев со всей страны стали посылать в командировку на войну. Дошла очередь до тамбовского ОМОНа. Из Уварово взяли пятерых.

Николай Плужников, как один из самых ловких и сильных бойцов, был включен в отряд. Полгода, почти весь срок командировки, его облетали пули, в каких бы боях он ни участвовал. Но в конце, может быть, в самом последнем бою пуля прошила ему правое плечо, парализовала руку. Бой был скоротечный. Омоновцы отступили, и Николай Плужников оказался в плену.

Тамара узнала об этом, когда омоновцы, друзья Николая, вернулись в Уварово. Узнала, ахнула, обмерла, пришлось вызывать “Скорую”. С этого дня она не отходила от телевизора, каждое сообщение из Чечни ожидала с нетерпением, думала, вот-вот расскажут, что муж ее освобожден из плена. Но таких вестей не было. Она часто слышала, что некоторые жены-матери едут в Чечню искать своих пропавших без вести мужей-сыновей. И тоже решилась поехать искать мужа.

В Чечне она поразилась тому, что мужа ее никто не ищет, никому он не нужен. Судьба его никого не волнует. Один полковник сказал ей прямо, что он уверен, что мужу ее давно отрезали голову и зарыли в каком-нибудь овраге, если, конечно, он не принял мусульманство, и не воюет теперь против своих. Бывали и такие случаи. Но Тамара верила, что Коля жив, сидит теперь в подвале или яме, надеется, что его выручат, а никто, кроме нее, не собирается его выручать. Значит, только она может его спасти. И она еще энергичней начала поиски мужа. Тогда другой полковник намекнул ей, что если она готова переспать с бандитом, то тот, возможно, попробует узнать у своих о судьбе ее мужа. На это пойти Тамара была не готова. Но чем безуспешней были ее поиски, чем больше ночей она не спала, чем больше думала о словах полковника, тем чаще в мыслях стала допускать и это, лишь бы спасти мужа.

Однажды, было это в Бамуте, она намекнула одному бородатому, без возраста, чеченцу, который слишком плотоядно рассматривал ее белокурые волосы, что готова отдаться любому зверю, лишь бы узнать, где ее муж, что с ним, лишь бы спасти его. Бородач усмехнулся, переспросил имя ее мужа и сказал, чтоб она подождала его до вечера у одной старушки, может, он узнает к тому времени у своих друзей о судьбе ее мужа.

Вечером, когда стемнело, он пришел к ней, усмехнулся по-прежнему плотоядно, насмешливо и сказал, что муж ее жив, что она сегодня же ночью может увидеть его, а если будет покладистой, то может спасти его. Мол, муж неподалеку от Бамута, двадцать минут езды на машине. Она была согласна на все, лишь бы увидеть мужа. Садилась в машину решительно, но с каждой минутой езды страшней становилось. От страха ноги слабели, дрожать начали, но она бодрилась, не хотела, чтобы боевики видели, что она боится их. Хорошо, что они молчали всю дорогу, а то бы сразу поняли, что она чувствует.

Привезли ее, как она поняла, в какой-то небольшой аульчик под Бамутом. Втолкнули в саклю с низким потолком. В первой большой комнате было несколько человек, в другую комнату дверь была приоткрыта. Там было тихо.

Полевой командир этого отряда Хазбураев, крепкий сытый мужчина, с брюшком, такой же, как все бородатый, черный, спросил у нее:

– Значит, за мужем приехала?

– За ним, – подтвердила она робко.

– Сильно любишь, значит, раз в такое пекло сунулась?

– Люблю, – снова подтвердила она.

– А если мы тебя... – Хазбураев провел пальцами по горлу.

– Судьба, знать, такая, – вздохнула тяжко Тамара и затрепетала в душе еще сильнее. Сама погибнет и мужа не спасет.

– Значит, хочешь проверить свою судьбу. Проверь... А что же твой муж от такой любви сбежал воевать чужую землю?

– Он не хотел воевать. Ему не нужна ваша земля. Но у нас негде работать, кроме милиции... Жить на что-то надо. Потом послали сюда. Не бросать же работу... Куда потом пойдешь?

– Я бывал в тех краях, – вставил слово один из боевиков. – Нищета полная.

Хазбураев глянул на него неодобрительно и обратился ко всем.

– Что будем делать?

– Как что? – подхватил молодой веселый боевик с короткой реденькой бородой. – Девка-то хороша. Все равно никто нам за омоновца не заплатит выкупа, раз он нищий. Другого возьмем, побогаче.

Этот паренек, как только она вошла в комнату, не спускал с нее веселых голодных глаз, все пытался, она это заметила, вставить веселое слово в разговор Хазбураева с ней, но не решался перебить старшего.

Она думала, что пойдет с ней командир, бородатый здоровяк. Но он кивнул веселому бойцу, сказал:

– Иди, начинай.

Тамара трепетала, дрожала от стыда, от страха и не обратила внимания на слово “начинай”.

Худой, веселый боец взял ее за локоть и повел в соседнюю комнату, где была кровать, весело и деловито бросил ей:

– Раздевайся, потешимся.

Всю ночь один за другим входили к ней в спальню тридцать пять боевиков полевого командира Хазбураева, а когда пошли по второму кругу, очередной боевик довольно быстро вернулся из спальни и развел руками:

– Каюк... Я не некрофил...

Хазбураев невозмутимо почесал себе за ухом, усмехнулся:

– Не думал я, что русские бабы так живучи, считал, до тридцатого не дотянет... Приведите сюда мужа, пусть он оттащит ее в овраг. Там отрежьте ему голову, положите рядышком, если у них такая любовь.

Пошли за Николаем Плужниковым, а Хазбураев заглянул в спальню. Тамару было не узнать. Все тело было в синяках: на щеках и груди овальные следы укусов. Простыня в крови. Что-то вроде жалости шевельнулось на мгновенье у него в душе к глупой женщине. Война дело мужское, дело женщины ждать мужа с войны, встречать его, а русские бабы лезут в самое пекло. Вдруг Хазбураеву показалось, что она слабо шевельнула пальцем руки, потом он явственно услышал стон. Полевой командир вздохнул и вернулся в комнату, куда, как он услышал, ввели пленного Плужникова.

– Она еще жива, – сказал Хазбураев.

– Прирезать, и пусть тащит в овраг, – с готовностью откликнулся веселый боевик, кивая в сторону Плужникова, который не понимал, что идет речь о его жене, и все же чувствовал непонятную тревогу, тоску, боль.

– Не надо. Я передумал... Вырежьте у него все мужское, под корень, и бросьте их в овраге. Выживут, пусть живут дальше. Жаль, нельзя будет узнать, чем кончится их любовь... А нам пора уходить отсюда. Рассветет скоро.

Утром нашли их в овраге, истекающих кровью, вызвали вертолет. Спасли. Через месяц они вместе вернулись в Уварово, но вернулись другими людьми. Оба молчаливые, неулыбчивые, оба сторонились людей. Что пережили, никому не рассказывали. Николай на расспросы только вяло махал рукой и отворачивался. Плужникова хотели по инвалидности уволить из отряда, но он уговорил командира походатайствовать за него, мол, на что он будет жить, да и здоров он, здоров.

Жили они по-прежнему в комнатушке семейного общежития. Но вместо счастья теперь поселилась у них печаль, гнетущая тоска. Без боли не мог он смотреть на почерневшую, осунувшуюся Тамару, свою Тамарочку. Себя винил, только себя за то, что она пережила. Он продолжал служить в ОМОНе, но служил по инерции, стал вялым, равнодушным, с потухшим взглядом, словно в плену из него выдавили жизненную силу, раздражал этим командира отряда.

Месяца через два Николай Плужников, показалось, воскресать стал, глаза оживились, будто у него снова цель появилась, стал энергичней, до изнеможения стал тренироваться, стал разговаривать, вопросы задавать сослуживцам, но все его вопросы были вокруг Чечни, вокруг отряда Хазбураева. И звонил по телефону в Тамбов, в Москву знакомым знакомых все по тому же полевому командиру. В отряде над ним стали подшучивать, говорить, что у него шведский синдром, мол, побывал в плену у Хазбураева и влюбился в него, все хочет знать о своем кумире. А он рвался в Чечню, писал заявление за заявлением.

Нехорошую весть привез однажды командир Уваровского ОМОНа из Тамбова. Вошел в комнату, где Николай Плужников сидел за столом и весело, насмешливо бросил ему:

– Велели мне тебе передать, копец твоему кумиру, пришили Хазбураева!

– Как?! – вскочил, воскликнул Плужников. Воскликнул так, словно услышал весть о смерти своего самого большого друга.

– Жестоко, очень жестоко убили, – ответил командир. – Разрезали на куски и кинули во двор к отцу.

– Наши?

– Видать, свои. Зачем нашим резать его. Почерк не наш.

– Одного убили, или еще кто был с ним из его отряда, – по-прежнему быстро, не скрывая волнения, расспрашивал Плужников.

– Троих вроде бы нашли. Двоих просто пристрелили, а над ним, видать, еще живым потешались долго.

– Имена, тех двоих, известны?

– Забыли мне их паспорта показать, – пошутил командир.

– Ну да, ну да, – серьезно и задумчиво произнес Николай, опускаясь на стул.

Неделю он снова был неразговорчив, хмур, задумчив, потом снова стал звонить в Москву знакомым знакомых из ОМОНа, выспрашивать, кто заменил Хазбураева в его отряде, стал еще энергичней рваться в Чечню. Но ему по-прежнему отказывали, говорили, что свой долг перед Родиной он выполнил достойно. И контрактником в Чечню его не брали, объясняя, что он там хорошо повоевал, хватит, мол, до конца жизни.

Шли дни, месяцы, и однажды в начале августа, в субботу Николай Плужников заглянул на рынок, продукты хотел купить, колбаски, помидорчиков, и вдруг видит, даже вздрогнул от неожиданности, остолбенел, видит знакомое, как показалось ему мгновенно, лицо чеченца, небритое, деловитое и хмуроватое. Чеченец торговал помидорами, стоял перед большим лотком, позади него была “Газель” с брезентовым кузовом.

Никому не догадаться, сколько сил понадобилось Плужникову, чтобы сдержать себя, не броситься к чеченцу, не вырвать у него одним движением горло. Сдержался Николай, постоял немного на месте, успокаивая гулко бьющееся сердце и подрагивающие от страсти ноги. “Не торопись, погоди, – уговаривал себя мысленно Плужников. – Ведь этот чеченец всего лишь один из тридцати пяти. Надо спокойнее, чтоб и другим досталось. Не торопись, иначе загубишь дело жизни”. Успокоился, двинулся к лотку чеченца.

Чеченец был не молод. Лет пятидесяти. Рядом с ним у лотка была девушка, должно быть, дочь. Подошел Николай, взял один помидор, подкинул его вверх рукой, поймал, спросил у чеченца бодрым голосом.

– Откуда помидорчики?

– С Кавказа, – чеченец взглянул на него, помрачнел, но ответил спокойно, не очень дружелюбно.

– Это я вижу. А точнее?

– Из Бамута.

Снова сердце в груди Николая рванулось, ударило в голову, и снова он сдержался, подумал радостно: “Не ошибся я! Видел его в отряде Хазбураева!”

– Дочка? – глянул Николай на чеченку.

– Сноха.

“Сынок, значит, в банде, а батя со снохой деньги зарабатывают, чтоб кормить его”.

– О Хазбураеве слышал? – неожиданно для самого себя спросил Плужников.

– Кто о нем не слышал, – неохотно ответил чеченец.

– Как он поживает?

– Никак не поживает.

– А что так?

– Ушел на суд к Аллаху, – хмуро ответил чеченец.

– Помер? Жаль, хороший человек, видать, был?

– Кому как? Аллах разберется.

– Зовут-то тебя как?

– Ахмет...

– Ахмет, значит... хорошее имя, – пробормотал Николай и пошел прочь от лотка, поигрывая в руке помидором. Он просто забыл от волнения, что взял его с лотка чеченца. Шел и думал, что чеченец, видимо, тоже узнал в нем бывшего пленника, потому-то и отвечал ему так хмуро и неохотно. “Где он остановился? – думал Плужников. – В гостинице, должно”.

Небольшая одноэтажная гостиница была рядом с рынком. Николай направился к ней, взлетел по деревянным ступеням на крыльцо, увидел в комнате директрису, полную, добродушную, улыбчивую женщину, спросил быстро:

– Любаша, чеченец с “Газелью”, с помидорами, у тебя остановился?

– С девкой который?

– Ну да.

– Нет, он в частном секторе... с нашей горничной договорился.

– Какой у нее адресок?

– Тут рядышком, на Базарной... – ответила Любаша и спросила полушепотом, таинственным голосом. – А чо, он террорист?

– Точно, а девка его шахидка. Гостиницу твою взрывать приехали, – быстро ответил Николай серьезным тоном.

– Ври, ври! – засмеялась Любаша. – Гостиница моя завтра сама развалится. Чего ее взрывать.

– Они думают, что у тебя тут народу, как селедки в бочке.

– Ой-ой! – смеялась Любаша. – Два человека всего ночевали сегодня!

В лунную полночь Николай Плужников пришел к дому горничной на Базарную улицу. Огляделся. Прислушался. Тихо, только сердце громко громыхало в груди. Машина чеченца смутно серела в тени от дома во дворе. Николай негромко постучал в дверь, подождал, прислушиваясь. Из дома шаги донеслись, скрип двери. Женский голос.

– Кто там?

– Мне Ахмет нужен на секундочку. Пусть выйдет, – откликнулся Плужников.

– Кто его спрашивает? Что ему сказать?

– Скажи, хороший знакомый. Договориться на завтра надо. Я на секундочку.

– Дня им не хватает, – недовольно пробормотала женщина, удаляясь.

Через минуту, долгую, томительную, донеслись неторопливые мужские шаги. Как только дверь приоткрылась, и показался человек, Николай схватил его молча за грудки, выдернул на улицу, кинул на землю, завернул руки за спину, защелкнул на них наручники, приговаривая сквозь стиснутые зубы:

– Тихо, тихо! Спокойнее!

Ахмет, вероятно, не успел ничего понять. Николай поднял его с земли и поволок со двора. Он опасался, что, либо хозяйка, либо сноха, либо сам чеченец поднимут шум, и у него ничего не получится. Но чеченец молчал, а в доме, видно, не слышали, как Николай скрутил чеченца. Все шло так, как замышлял Плужников. Беспокоило то, что чеченец молчит, покорно идет с ним. Но вспомнилось, что и он не особенно-то кричал, сопротивлялся, когда был в плену. Пуля или нож могли успокоить быстро.

Николай почти волоком протащил Ахмета напрямик по огородам к берегу Вороны. Толкнул к березе, усадил на землю, крепко привязал бельевой веревкой к толстому стволу и сел напротив. Отдышался, поглядывая на чеченца, который свесил голову на грудь, и шептал что-то, должно быть, молился.

– На этот раз твой Аллах на моей стороне. Значит, я исполняю его волю, – сказал Николай Плужников, стараясь говорить, как можно спокойнее. Торопиться было некуда. Самое трудное прошло как надо. Теперь нужно было спокойно, твердо завершить начатое. – Скажи, скольким ты голову отрезал?

Николай ожидал, что Ахмет ответит, что он жалеет, что не сумел, там, в Чечне вовремя отрезать ему голову, но чеченец вздохнул, спокойно и глухо произнес.

– Голов не резал, но на кусочки резать человека пришлось.

– Вот и я сейчас тебя на кусочки резать буду, – твердо, уверенно сказал Николай, вытаскивая охотничий нож.

– Я резал своего кровного врага, а ты меня за что будешь резать? – глухо, хмуро, с тоской в голосе спросил Ахмет.

– Вот за это! – Николай быстро спустил вниз свои брюки, показал голую чистую промежность. – Не твоих ли это рук дело? Не ты ли насиловал мою жену? – начал дрожать, распаляться Плужников.

– Когда? – выдохнул Ахмет. Заметно было, что и он начал дрожать.

– Когда я был в плену у вашей банды Хазбураева! Когда моя жена пришла меня спасать... дуреха, ох, дуреха! Лучше бы вы меня пристрелили на месте боя! – воскликнул Николай, сдерживая рвущие горло рыдания. – Вы заманили ее, и всю ночь измывались, насиловали ее, а потом меня оскопили. Может быть, именно ты резал меня? Ты, ты? Говори!? – Николай схватил чеченца за бороду, рванул его голову вверх и приставил нож к горлу. – Сейчас я приведу сюда твою сноху, приведу ребят, – хрипел, задыхался Плужников. – Они будут тут, перед тобой, до утра насиловать ее, (буду), как вы мою жену, пока она не сдохнет. А потом я тебя на кусочки порежу, и закопаем мы вас здесь, в лесу, ни одна собака не найдет!

– Я никогда не был в отряде Хазбураева, – еле выговорил Ахмет.

– Лжешь! Я тебя запомнил! – отпустил его бороду Николай.

– Аллах знает, – пробормотал чеченец.

– А где сын твой?

– У Аллаха.

– Наши прикончили? Вместе с Хазбураевым?

– Хазбураев зарезал, – тихо ответил Ахмет.

– Хазбураев?! Почему? – несколько опешил Николай, не веря Ахмету.

– Мой сын милиционером был... Мы с ним, он подростком был еще, в ваших краях коровники строили. Дружил он с вашими ребятами... – Ахмет говорил медленно, тяжело. – Не хотел идти к Хазбураеву... не хотел воевать с русскими. А в милицию пошел. Что он сделал боевикам, не знаю... Они пришли ночью... шестеро... С Хазбураевым. Связали меня, сына. Вшестером... на наших глазах изнасиловали сноху...

– Эту... девочку? – перебил, спросил Николай. Он слушал жадно, продолжал дрожать.

– Да... Сына выволокли во двор... Уши отрезали, нос, потом прикончили...

– Почему тебя не тронули? – верил и не верил чеченцу Плужников.

– Мне они сказали, чтоб я всем передал... так будет с каждым милиционером, с его семьей... Я похоронил сына и ушел с семьей к родне, в горы... Два месяца я караулил Хазбураева. Наконец Аллах помог мне... Трое их было. Тех, двух, я сразу... А Хазбураев должен был знать чья рука привела его к смерти... Я ранил его сперва... Потом я потихоньку отрезал у него уши, нос, каждую минуту я отрубал ему по пальцу... отрезал руки... Когда у него кончилась кровь, я отрубил ему голову... Потом отнес все... к отцу его во двор, чтоб посмотрел он, какое исчадие родил...

Николай Плужников, продолжая дрожать, быстро, резко повернулся и пошел прочь от чеченца. Вскоре его нервные шаги затихли в ночной тишине. Ахмет снова опустил голову на грудь, снова стал молиться. Потом поднял голову, начал с тоской осматривать при лунном свете берег реки Вороны, где ему придется остаться навсегда.

Тихо тут. Быстрое течение Вороны еле слышно шелестит камышом. Из недалекой, видать, деревни доносится крик петуха, ленивый лай собаки. Тоскливо, тяжко было оттого, что лежать ему придется на чужбине, в чужой холодной земле. Что будет со снохой? Неужто этот омоновец исполнит свою угрозу? За какие грехи ссудил Аллах ей такую долю? Он-то ладно. Он грешил немало. Ему за дело, видать. А за что ей, невинной овечке? Ахмет дернулся несколько раз, пробуя, нельзя ли освободиться. Крепко, умело привязал его Плужников. Шевельнуться невозможно. Если бы какого-нибудь рыбака привел сюда Аллах. Можно было бы крикнуть ему, позвать на помощь. Обостренным слухом Ахмет услышал шаги. Один человек идет. Может, рыбак? Ведь омоновец должен привести с собой сноху и ребят. А это шаги быстрые, торопливые, шаги одинокого человека. Крикнуть ему, позвать, но он и так приближается сюда. Человек показался среди деревьев. Ахмет узнал Плужникова. Он был один, в руках у него белый пакет. В нем было что-то тяжелое. “Голова снохи!” – с ужасом подумал чеченец.

Николай Плужников молча подошел, вытащил из пакета газету, расстелил перед Ахметом и стал выкладывать на нее помидоры, куски колбасы, сала, хлеба и две бутылки самогона. Потом достал охотничий нож, одним движением разрезал веревку. Повернул к себе спиной чеченца и стал в полутьме искать ключом замочную скважину у наручников. Никак не мог попасть в нее дрожащими пальцами, и все шептал, шептал:

– Потерпи, Ахмет! Погоди, потерпи, Ахмет, потерпи!

Через час, перед рассветом, когда луна ушла в лес, скрылась за деревьями, и сразу потемнело, несмотря на то, что на востоке небо уже светлело, раздвигалось, они, сидя рядом под березой, прислонившись к стволу, положив друг другу руки на плечи, запели песню, которую знали с детства, со счастливых времен застоя. Они пели о том, как широка их страна родная, как много в ней лесов, полей, гор. Они пели, что никакой больше страны не знают, где бы так вольно и легко дышал человек, что жизнь в этой стране привольна и широка. Песня их неслась через реку в Кавказские горы, пролетала над полем, над деревней.

Две доярки по дороге на ферму долго, с тяжкой томительной тоской прислушивались к песне, принимая ее за волчий вой. Они не догадывались, что это два пьяных мужика, русский и чеченец, пели о своей далекой погибшей стране, о своей уничтоженной Родине. Тревожно было от этого унылого воя, ох как тревожно. Шли они молча. Настя Грачева думала о своем зяте с горькой печалью, с жалостью: никакой он не неудачник, раньше-то мастером был на заводе, людьми командовал. И видать, хорошо, раз хвалили его на собраниях. Это теперь, теперь ему некуда приткнуться. А Райка Чистякова почему-то с тревогой, с болью представляла своего сына в Москве, в чужом холодном городе. Как ему там живется среди жадных злых людей, которые, как волки, за копейку готовы перехватить другу другу горло? Как бы он сам среди этих новых людей не стал таким же?