Прогулки по Киеву

“Удивительный город! – восклицал он и добавлял: Не-ве-ро-ят-ный!..” Ах, как он любил Киев! И он же с горечью и тоской писал:

Душно, невыносимо душно было ему в местной литературной, вернее около-литературной среде, и не раз – и в молодые годы, и в более зрелые, и позднее – он всерьез подумывал о переезде в Москву, где, конечно же, тоже всегда хватало своих проблем, своих “радостей”, но, по крайней мере, не было провинциальной спеси, провинциальной пошлости и глупости.

Так и не уехал. Разные возникали помехи – семейные, житейские, материальные, еще какие-то – но, думается, главная всё же была в другом: он любил Киев, как мало кто любит свой родной город, – всем сердцем, всею кровью, всею памятью, и оторваться от него не мог, этот город был его судьбой. Риталий Заславский родился, жил и умер в Киеве.

Он прекрасно знал его историю, древнюю и новейшую, с её загадками и мифами, светлыми тайнами и тёмными вымыслами, не просто знал – чувствовал её, ощущал, осязал.

Всё в этих стихах завораживает и потрясает: интонация, взгляд сквозь века и – видeние парящего храма!..

“Я должен поводить вас по Киеву!” – говорил он приезжему гостю, и те, кому выпало это удовольствие – прогулка по киевским улицам с таким гидом, – сами себе завидовали: экскурсоводом Риталий Зиновьевич был замечательным. Он почти бежал: скорей, вот здесь, сейчас, вы увидите!.. – и словно сам торопился увидеть то, о чём собирался поведать, чем хотел поделиться немедленно. “А вот здесь!..”

Что-то было ему бесконечно дорого и мило, что-то – горько-памятно, что-то заставляло его голос восторженно звенеть, о чем-то он рассказывал, как о забавном курьёзе, о чём-то – едко, беспощадно, оскорблено: он не терпел никаких имитаций, подделок, безвкусицы, лжи.

Великой его болью до последнего часа оставался Бабий Яр. И сама трагедия, и непрекращающаяся циничная возня вокруг неё.

А нынче...

Сюда, в Бабий Яр он обязательно приводил близких ему людей, чтобы показать, рассказать то, что знал, видел своими глазами сразу после войны и чему свидетелем был потом... Здесь он становился другим, шел медленно, тяжело, говорил сдавленно, глухо, но страстно и обличающе-непримиримо.

Он никогда ничего не писал по случаю, был вне этой, да и любой иной суеты. И киевская топонимика вошла в его строки непроизвольно, естественно, непринуждённо: “мономахово предместье”, Подол, Сырец, Русановка, Отрадный, улицы, улочки, переулки... Просто потому, что так было.

Он никогда ничего не придумывал, и в жизни, и в творчестве главным критерием для него была подлинность всех движений души.

Теперь, когда я прихожу на Байковое и медленно поднимаюсь в гору, меня ведёт его голос:

Вот и пришли. Выше только небо. Просторное, распахнутое.

Мне в киевской земле успокоенье будет.

Она меня, уснувшего, разбудит.

Давно подмечено, что настоящая поэзия всегда пророчество...