Роман прекрасного далека

Фадин В. Рыдание пастухов. – СПб.: Алетейя, 2004. – 336 с.

Поэт и прозаик Вадим Фадин с 1996 г. живет в Германии. И в этом нет ничего необычного. Похоже, возвращаются добрые старые времена, когда писатель подолгу живал в Риме и Париже и сочинял народные по духу “Записки охотника” и “Мертвые души”.

Новый роман Фадина продолжает эту российскую традицию. Сам факт эмиграции в произведении отсутствует начисто: автор пишет о СССР конца 80-х годов и, так сказать, транслирует ментальность людей, оказавшихся у кормушки закрытого предприятия. Мир, в котором живут фадинские герои, все еще поделен на две части – ту, в которой кипят классовые бои, бушуют националистические страсти и вообще происходит множество всяческих безобразий, и ту, где строят коммунизм, где все любят СССР как свое Отечество, а нарушители, посягающие на братскую семью народов, выполняют задания акул мирового империализма.

В названии произведения скрыта библейская аллюзия. “Слышен голос рыдания пастухов, потому что опустошено приволье их”, – возвещает ветхозаветный пророк Захария. В эпоху гласности и перестройки многие потеряли свои “приволья”, те самые, о которых говорится в романе.

К слову, по нынешним меркам “приволья” эти не кажутся такими уж завидными. Ну, квартира вне очереди, спецпайки и кабинет с тайной комнатой – вот относительно скромные блага, выпавшие директору столичного оборонного предприятия Александру Августовичу Лозаннскому.

А.А. Лозаннский – центральная фигура повествования. Прыгнувший, как говорится, из грязи в князи, он руководит проектом по созданию вдоль границ сверхдержавы самого настоящего железного занавеса. Позже, в конце романа, декорации поменяются, и взамен “без толку загубленного приволья” появится плотная изгородь. Но это произойдет под занавес, а пока – ранняя горбачевская эпоха, упорный труд над спецпроектом.

В заповедных местах, куда попал герой, время остановилось. Мы видим быт и фигуры поведения сотрудников “оборонки”. Слышим уже полузабытые, из другой жизни шутки, вроде произнесенной с характерной картавостью фразы: “Правильной дорогой идете, товарищ”. Театральная сцена, естественно, не ограничивается кругом научно-технических работников. Вот, скажем, внучка Лозаннского предпочитает общаться с модным художником и плести любовные интрижки. Автор умело и точно выстраивает сюжет, сливая вместе юмористический, психологический и аналитический коды. Любовные “терзания” героя, похождения его двойника – журналиста Деригузова, мытарства талантливого технаря Понипартова – все это обретает художественную плоть, становится прозаической тканью, упругой и одновременно прозрачной.

В эпоху госзаказа на неоконсерватизм и традиционные ценности “Рыдание” интересно тем, что без злорадства воссоздает “прекрасное далеко”. Горбачевское вчера оживает в холодном свете художника-фотореалиста, и зритель, уже изрядно подзабывший контекст, имеет возможность уплыть по волнам памяти.

В заключение хотелось бы особенно отметить то, что автору удалось создать полноценный психологический роман. Сегодня, когда малая проза определяет литературный мейнстрим, встретить качественный художественный текст большого формата удается нечасто.

Затейно слово с прискоком

Ю.М. Шульман. Борис Шергин: Запечатленная душа. – М.: Фонд Бориса Шергина, 2003. – 288 с.

Книга Юрия Шульмана посвящена Б.В. Шергину (1893-1973), непревзойденному знатоку народной культуры Севера и замечательному писателю. По его произведениям ставились и продолжают ставиться спектакли (например, феерическое музыкальное действо “Шиш Московский” в постановке Московского государственного историко-этнографического театра под руководством Михаила Мизюкова), а мультфильм “Волшебное кольцо”, созданный по одноименной сказке писателя, стал “классикой жанра”. Помните? “Мужичок, вы пошто животину тираните?” Или: “Жалко мне, Маха, пинжака с карманами...”. Это оттуда.

Написавший сценарий к этому мультфильму Юрий Коваль сделал рисунок писателя-помора. Оставил он нам и его словесный портрет: “Белобородый, в синем стареньком костюме, сидел он на своей железной кровати, закуривал папироску “Север” и ласково расспрашивал гостя: “Где вы работаете? Как живете? В каких краях побывали?” До того хорошо было у Шергина, что мы порой забывали, зачем пришли, а ведь пришли, чтоб послушать самого хозяина... За окном громыхали трамваи и самосвалы, пыль московская оседала на стеклах, и странно было слушать музыку и слова былины, пришедшие из давних времен:

Негромким был его голос. Порою звучал глуховато, порой по-юношески свежо.

На стене, над головой певца, висел корабль, вернее модель корабля. Ее построил отец Бориса Викторовича – архангельский помор, корабел, певец, художник”.

Сказки Шергина легко рифмуются с произведениями Лескова и Ремизова. Ряд этот легко продолжить вплоть до “Сказа про Федота-стрельца” Леонида Филатова. Сочетая фольклорный и игровой коды, автор создал настоящие комические действа для взрослых – настолько ярки, театральны выписанные им образы. Особая статья – язык Шергина. Его произведения можно читать фразу за фразой, наслаждаясь музыкой речи. “Затейно слово с прискоком”, – так назван один из рассказов писателя, название, которым можно охарактеризовать его творческую манеру.

Пик творческой зрелости Шергина пришелся на страшные тридцатые годы. Но, несмотря на то, что в его текстах тех лет прослеживается “требование момента”, они живут в каком-то своем, обособленном пространстве. Вот, скажем, рассказ “Пинежский Пушкин”, написанный аккурат к пушкинскому юбилею 1937 года. Автор вроде бы выполняет социальный заказ, но при этом играет в свою игру и, говоря о Пушкине словами пинежанки С.И. Черной, исследует, как преломился в ее сознании образ великого русского поэта. А преломился он весьма необычно, “по-обериутски”: “Он певец был, песенной наблюдатель, книгам сказатель, грамоты списатель. Землю, как цветами, стихами украсил. Он порато в братии велик, острота ума нелюдска была... Ленин Пушкина книги целовал и к сердцу прижимал”.

Важная тема шергинского творчества – жизнь рядом с Белым морем, которое символизирует и житницу, и инфернальную бездну. “О, коль тошно человеку водою конец принимать!” – восклицает Афанасий Тячкин, оказавшийся на перевернутом карбасе среди бушующей стихии (рассказ “Кроткая вода”). Подобными штрихами писатель создает некий Поморский текст, который сильно разнится с Крымским текстом русской литературы (теплое море не внушает писателям особого страха).

Юрий Шульман в своем исследовании шаг за шагом прослеживает путь “поморского Гомера”. Вот – Шергин-гимназист (учился, к слову, в архангельской гимназии, которая с 1913 года получила наименование Ломоносовской), мастерит самодельные книги и затейливой вязью записывает в них все интересное, с чем ему довелось столкнуться. Вот – он студент московского Строгановского художественно-промышленного училища. Много рисует, пишет, страстно интересуется старообрядчеством во всех его аспектах – от древней иконы до духовных песен. Вот он выступает на радио со своими сказаниями (с 1933 по 1936 гг.), и это приносит ему всероссийскую известность...

В 1919 году Шергин попал под трамвай, потерял правую ногу, пальцы левой ноги. К середине жизни он почти полностью ослеп. Но эти несчастья не угасили его творческий дух, и он продолжал писать несмотря ни на что.

Шульман делит творчество писателя, и не без оснований, на два больших периода – “языческий” (20-е-30-е годы) и “христианский” (40-е-60-е). Обращение к христианским ценностям в годы воинствующего атеизма дорого обошлось писателю. В 1946 году он попал под разгромные критические статьи после печально известного постановления ЦК ВКП (б) “О журналах “Звезда” и “Ленинград”. Например, В.Сидельников в газете “Культура и жизнь” писал о книге Шергина “Поморщина-корабельщина”: “С каждой страницы ее пахнет церковным ладаном и елеем”.

После подобных утверждений перед писателем закрылись двери всех издательств, и Шергин оказался в очень трудном положении. В одном из своих заявлений на имя А. Фадеева он писал: “Обстановка, в которой я пишу свои книги, самая отчаянная. Двадцать лет я живу и работаю в темном и гнилом подвале. Я утратил 90 % зрения. В одной комнатке нас помещается пять человек. Семья моя голодает”.

Между тем, как пишет Шульман, художественный ум Шергина и в трудные дни продолжал “веселиться” – писатель сочинял сказы, вел “поденные записи”. Вот, к примеру, одна из них: “В этом мире столько несчастных и обделенных... Совестно шествовать по пути вместе со счастливчиками. Куда почетнее нести крест скорбного пути своего”. Дневник (или “Диариус”, как именовал его Шергин) еще ждет своего издателя.

Недавно в Москве был создан музей писателя – в том самом доме на Рождественском бульваре, который описал в своем рассказе Юрий Коваль. Будем надеяться, что музей, несмотря на превратности судьбы (многие культурно-исторические памятники первопрестольной продолжают безжалостно сносить, достаточно напомнить о судьбе дома, где жил кинорежиссер А. Тарковский) выживет и станет еще одной точкой собирания культуры русского Севера.