Поэзия всегда пребывает в некоем кризисе, это – нормальное ее состояние. Тем не менее, нынешний кризис особый – это не столько кризис самой поэзии, сколько кризис читательского доверия к ней.

Разрешенной советской поэзии было свойственно, цитируя хорошего поэта Аркадия Штыпеля “вмененное прекраснодушие”. В принципе нет ничего плохого в том, чтобы взывать к лучшим человеческим чувствам и идеалам – любви к родине, честности, искренности, трудолюбию, вере в лучшее будущее и т.п. Но именно эти чувства беззастенчиво эксплуатировались, да и сейчас эксплуатируются демагогами. И теперь открытая апелляция к ним звучит как-то неловко.

Примерно то же самое произошло и с лирикой. Лирики без гражданской поэзии, без героической поэзии не бывает, это две стороны одной и той же медали. Поэтому авторам, рискнувшим обратиться к высоким чувствам без ерничества и тайной ухмылки, приходится платить за доверие по самой высокой цене (вспомните Бориса Рыжего). Я, разумеется, не говорю о сознательном акте жертвоприношения, но, чтобы читатель поверил поэту, тому приходится не просто писать – жить на таком накале...

Ирония, соцарт, постмодернизм – естественный выход из такой ситуации. И, понятно, что у этой двери толпятся очень многие.

Возможен ли какой-то прорыв в иные измерения? Не знаю, насколько вы согласитесь с тем, что я сейчас скажу: магистральная русская поэзия всегда росла из западной. От Пушкина до Бродского. Из французской, английской, испанской... Не то, что она была вторичной, но у нее всегда было на кого равняться. Теперь западная поэзия переживает свой собственный кризис – кризис исчерпанности. Лично я не могу всерьез считать все эти верлибрические этюды поэзией. Ну, так почему бы ни посмотреть поближе? На украинскую поэзию, например. Там есть, откуда черпать творческий импульс, это очень своеобразная и непохожая на нашу, а значит, потенциально новаторская литература. Или почему бы ни оборотиться на восток? Я не говорю о всяческих стилизациях, распространенных, поскольку восточная поэзия вообще очень формализована, но о духе, мировоззрении, системе образов...

Что до нынешних поэтических имен... я их специально не называю. Мы сейчас слишком пристрастны, на нас давят авторитеты, мода, желание угодить толпе, славистам, критикам, издателям, братьям-литераторам. Не думаю, что мы можем судить полностью объективно. Может, прямо сейчас делается что-то совершенно потрясающее, а мы не замечаем, пока кто-то посторонний не ткнет пальцем и не скажет “Вот оно!”. А пройдет лет этак двадцать пять-тридцать, тогда и станет понятно, какой у нас была современная нам поэзия.

Эти мои наброски носят исключительно частный характер. Я мало читаю, в литературной жизни не участвую, широковещательных заявлений делать не могу. То есть, вру: читаю-то я много. Но – без упоения и увлечения: почти уже не надеясь встретиться с откровением, обнаружить в стихотворении форточку, откуда можно было бы высунуть голову в свежий ветер ночи (или хотя бы – в угольный ветер ночного плацкартного вагона), под незнакомые звезды. И чтобы: посмотришь вниз, а земли-то и нет, внизу – тоже звезды... Такое иногда случалось лет за тридцать до конца последнего века: тогдашний Соснора, Елена Шварц... Айги, Бродский... Вот почти и всё.

Ныне куда ни упадет взгляд, стихов – без конца и краю. Которые только знай узнавай и приветствуй звоном стиха же. В толстых журналах, в Интернете, отдельными книжками. Среди которых и мои затерялися. И сколько стихов – совершенных по форме! Амфоры, украшенные филигранью. А иные – разверстая рана, посыпанная солью, или россыпь алмазного песка, даже стыдно расстилать на таком пляже матрасик бесстрастного наблюдателя. Эпоха поэтического роскошества, излишества. АКМЭ. Но форточки задраены. Не положено высовываться? Едешь в “Желтой Стреле” – изволь соблюдать дисциплину распорядка. А раньше, бывало, высунешь голову в морозный ветер, захмелеешь и побредешь после поэтического вечера в городской парк есть снег и переосмысливать бытие. А, может быть, есть такие поэты и такие стихи? Каким точным движением цапнуть с полки “Летнего Сада” заветную книжечку? Какому критику довериться? Чтобы после прочтения такой книжечки звезда показалась бы “окном в последнем домике селенья”? Но нет, в селенье еще столько чего рифмуется и выдает интересные и неожиданные смыслы, что до последнего дома попросту не дойти. М. б. Бродский дошел. А где локализуются Соснора, Шварц, Айги?.. Ну, положим, где Соснора, известно: он вскапывает огородик и ушел в свои герметические глаголы, непостижимым образом сочетая столь разные занятия. А форточка – закрыта. Новые книги Шварц тоже скорее похожи на закрытые форточки – как будто издаются специально против мух. Чтобы не летели на свет. Закрытые ставни. Ушли, “как прадеды в феоды”? А вот Айги – и не выходил никогда. У него – курной феод в березовом лесу, с иконой и пыльным лучом света, и время у него остановилось.

Вот, часто поминают сейчас блестящего поэта – Максима Амелина. Подпишусь. Блестящий поэт! Чем его стихи – лучшего чтения и придумать трудно. Во всем – богатство и золотая мера. Вот, например, начало оды графу Хвостову: “Певец Кубры, бард Екатерингофа / и прелагатель Буало – с тобой, / какая б ни грозила катастрофа, / навек одной мы связаны судьбой; / днесь под одной, как добрые соседи, / обложкою вплываем в море книг. / Себе ты памятника – тверже меди / и пирамид превыше – не воздвиг, / но в вечность воспарил, недосягаем, / сев на Пегаса задом наперед: / перед тобой широкошумным Раем / простерт цветник Божественных щедрот...”

Сокровища аллюзий, бесед со старыми смыслами и стилями и обнаружение в них нового... Когда еще было такое, и в таком изобилии?

Но форточка закрыта, и тысячелетие на дворе все то же. Лишнее подтверждение того, что с ним – с тысячелетием – еще не разобрались.

Я мало читаю – и радуюсь всему, что читаю. Бриллиантовый век, бриллиантовая всеобщая свадьба, Lucy in the sky with diamonds, пусть расцветают все цветы. А Новый Поэт, который откроет форточку и перекричит ветер? М. б. он уже здесь. М. б. его и не будет. Он скажет нам не только, какое тысячелетие на дворе, но и – что дальше. Что, собственно, начинается, и начинается ли. В начале века это обсуждали серьезно и с надрывом. Тот же Белый, которого премия. Нынче же не видно ни серьезных стихов, ни серьезных мета-текстов. Казалось, призван был к этому Кривулин – подытожить и наметить. Но оказалось – он остался в предыдущем периоде.

Кажется, к тому, что поэзия может сейчас стать внезапно и совершенно другой, никто не готов. По-прежнему заявляют о своем новаторстве рыцари свободы стиха от смысла и формы. Не замечая, что устарели и состарились... А между тем – вот, вышли, например, две (перекрывающихся между собой) книги стихов покойного Аверинцева, и вызвали недоумение – да стихи ли это? Все – написаны одинаковым верлибром на мотив “Песен западных славян”. Одинаковым – без изысков и стилизаций, зато родниково-чистым русским языком... (“...в глубоком безмолвии слышно / как миг проходит за мигом / пляску уставную свершая / перед вечности ковчегом, / словно гул моря рокочет / в раковине пустой и малой / в каждой неприметной вещи / звучит и горит слава / и ей усмехается сердце”). То есть, – спросят меня, – я считаю, что наступает эпоха религиозной поэзии? Нет... не считаю. Ольга Седакова – союзница Аверинцева – в одном из своих интервью категорически против того, чтобы ее поэзию считали “религиозной”: “Назвать себя “религиозным” или “православным” поэтом значило бы ручаться каким-то образом за каноничность, за соответствие собственных сочинений доктрине. Этого я сделать никак не могу. Это, по-моему, просто бессовестно. Поэзия для меня немыслима без открытости смысла, тогда как “религиозность” искусства в расхожем представлении – это некоторая заданность, ангажированность и знание того, чем дело кончится. А я часто не знаю, чем дело кончится. Часто оно кончается не так, как, может, мне хотелось”. Что же такое то “новое”, чего хочется ожидать? Как говорили в эпоху символизма – “чаемое”?

Его легко узнать: оно – без игры, вне стихии игры. На абсолютном серьезе. Вне литературной жизни. Путая последний домик села и звезду, по крайней мере, уходя в том направлении. Как пишет Седакова в другом интервью, определяя стихи как один из путей встречи с чудесным: чтобы литература не погибла, “кто-то... должен совершать необычайные вещи, писать нового “Фауста” и новую 40-ю симфонию Моцарта... Если этого больше нет и быть не может, жить не стоит. Необычайное, великое, чудесное – хлеб души человека (я не говорю “духа” – души. Хлеб и вино его души)”.

Сейчас, когда сочетание слов “традиционная поэзия” зачастую звучит, как ругательство, хочу поговорить о противостоянии традиции и новизны. Ругающие в чем-то правы: современная традиционная поэзия (лучшие ее образцы) собирает со стерни последние колосья, если не зерна, доводя до совершенства звуковую и формальную сторону. За столетие – Серебряного века и Малого века постмодернистов – проделана столь большая работа со словом, что нынешняя поэзия, со всеми ее эстетическими и ассоциативными наслоениями сделалась искусством супер-элитарным. Да и сама элита – выжимка из наиболее интеллектуальной литературной среды.

Разработка метаязыка вывела поэзию в кущи культурных аллюзий многих времен и народов. Слово уже не работает как просто слово – на нем отпечаток мировых культур, начиная с его этимологии. Общение на усложненном метаязыке уравнивает автора и читателя, давая справедливость утверждению, что “профессионала поймет только профессионал”. Автологический язык в рамках традиционной поэзии за век обогатился усложненным звуком, изощренным движением фразы. Сегодня для поэтического произведения недостаточно только наличия высказывания, что бы ни думали об этом приверженцы так называемой новой поэзии. (Примечательно, что в критической литературной мысли уже утвердился термин “современное стихотворение” при отсутствии методики его анализа, т.е. – самoй возможности оценки.)

Для оформления первичного ощущения – вдохновенного импульса! – в чувство, чувства – в мысль, мысли – в совершенную поэтическую фразу, необходима определенная культура мышления. Привычка к мышлению. Попытка авторов новой поэзии выдать тексты, построенные на обрывочных затемненных фразах, якобы многозначительных – намекающих на причастность автора к некому сакральному знанию, – за самодостаточные произведения – не более, чем профанация читательской аудитории и всего литературного процесса. Правда, дающая кусок хлеба критикам. Процветание литературной критики на гумусе всей этой бессознательной лирики обусловлено еще и возможностью самому критику утвердиться как причастнику Большой Культуры, “расшифровав” текст, выявив свое понимание/узнавание скрытых ассоциаций (которых там, зачастую, просто не существует). Это важно и губительно для литературы и для поэзии в частности, так как литературная критика сегодня во многом подменяет сам литературный процесс. (Хотя, справедливости ради надо сказать: как не все журналисты становятся папарацци, так и не все критики жнут хлеб на этой сомнительной ниве.)

Недобросовестная критика взращивает взгляд на традиционную поэзию, как на нечто закоснелое, с чем сегодня надо бороться. Взгляд этот, с энтузиазмом, свойственным молодости, подхватываемый адептами новой поэзии – либо юношеская “болезнь левизны” (перефразируя – “новизны”), либо прикрытие индивидуальных, весьма ограниченных способностей к стихосложению. (Намеренно не привожу текстовых примеров, чтобы ненароком не увязнуть в анализе или пререканиях. Желающие подробностей могут обратиться, например, к 62-му номеру “Нового литературного обозрения” (№ 4, 2003), память о котором до сих пор не стерлась в умах представителей различных литературных кругов.)

Правда, есть одно важное “но” в защиту всех, на бумаге профанирующих поэзию. Это “но” – их поэтическое (исключаю сознательных версификаторов и мистификаторов!) чувствование мира. Обычно не принимается в расчет, что человек, будучи абсолютным Поэтом – гением тонкого чувства – может абсолютно не уметь писать стихи. (Лучше бы, конечно, и – не желать!..) Невозможность сказать – а поэзия – это, в первую очередь, культура сказать, – подгоняемая то щедростью души – поделиться, то литературными амбициями, дает на сегодняшний день легион беспомощных авторов и калечных текстов. Плохо это потому, что новичок литпроцесса с серьезностью думает, что так – можно! Что “без труда и без науки” реально – писать в наш век громадных языковых наработок.

Но в большей мере дурно это оттого, что новая поэзия агрессивна и проводит свою “сицилианскую защиту” против (именно – против!) гроссмейстеров традиционной школы всеми своими полками. Мастеров – всегда мало. И заняты они своим непосредственным делом – пишут книги. Это неравное на сегодня противостояние ведет к вытеснению традиционной поэзии со страниц многих “толстых” журналов и с литературных площадок.

Перефразируя известное: традиция – “не камень”. Она вбирает все, закрепленное как прием. Можно, конечно, разок сказать “дыр-бул-щыл” или прочитать ресторанное меню как поэтический текст. Но только – раз. Не закрепившись как прием, это, возможно, и войдет в историю литературы неким чудачеством, но не войдет в саму литературу. Не станет частью Культуры.

Что до нового, то его в литературу привносит каждый приходящий Поэт: Поэт-Мастер, Поэт-Личность. А никак не сообщество, декларирующее свою приверженность “новизне”, выдвигающее программу ранее самогo творчества.

Допустим, что никакая я не поэтесса, и даже вовсе не писательница, а просто безумно люблю поэзию, с детства, можно даже сказать – боготворю её, и это, видит Бог, истинная правда, а как же иначе, если лучшим, чем одарила меня жизнь – так уж случилось, – оказалась поэзия. И поскольку людям свойственно соотносить так или иначе мир со своим опытом, я и полагаю, что поэзия – это высшее проявление человека как носителя сознания, что именно поэзия, в самом широком смысле, возвышает человека над инстинктивной жизнью, что поэзия – это музыка смыслов, коими овладевает человек с помощью речи, что целью любого языка является смысл и что язык поэзии, этот сверхъязык по отношению к исходному своему материалу – бытовому языку как средству внутринационального общения, – способен выразить такие смыслы и такие чувствования, и даже предчувствия, за которыми не поспевают ни наука, ни даже религиозные конфессиональные постулаты. И весь вопрос в том – на каком уровне у данного народа находится его поэзия: ведь поэзия, поскольку она решается в языке, есть наиболее замкнутое национальное явление. Она – как грибы: они растут только там, где сохранены грибницы.

Русская поэзия прошлого прекрасна, уникальна, даже в сравнении с величайшими поэзиями мировых языков, дорощена к началу двадцатого века до высочайшей культуры слова, успела, кажется, развить всю мощь и гибкость русского синтаксиса и выразила себя удивительнейшими образцами внутреннего звука – этой тайны тайн истинной поэзии. Один Блок чего стоит! А Иннокентий Анненский! А Маяковский! А Эдуард Багрицкий! А Есенин! А вершина, кончик иголочки в яйце этой тайны – Георгий Иванов! А кто помнит, как в семидесятые годы Андрей Чернов реконструировал (пусть гипотетически) звучание “Слова о полку Игореве”, и вдруг услышит сегодня молодого поэта (или прозаика? – как и в случае с вышеозначенным памятником) Сергея Кромина – тот уж никогда не усомнится, что главное в русском слове (как и “Слове”) – его звучание. Да что там говорить! Ни у одного народа, утверждаю я как переводчик западно-европейской поэзии, нет такой музыкальной кипарисовой шкатулки. Недаром Ницше, этот маг немецкого языка, по признанию самих немцев, обмолвился в одном из своих писем, что все благоустройства Запада готов отдать за звучание (tonung) русской печали. А ещё он говорил, что музыка делает свободным ум. Может, здесь и собака зарыта – то есть диалектическая связь между тотальной несвободой и деградацией именно звучаний, тотальной глухотой и самой современной поэзии, и сортировщиков её.

Когда молодёжь страны ахнула и моментально влюбилась – вопреки воле руководящих органов и на зависть литературному истеблишменту – в непонятно чем таким взявшие “за жабры” строчки:

то это ведь произошло в условиях, когда от неё за семью печатями были скрыты сокровища вроде

И другая, столь же лицевая сторона медали – образность, этот самый сверхъязык поэзии. Уж он-то интернационален! Я имею в виду, структура метафоры различима и в подстрочнике, разумеется, грамотном. А символ как средство художественной выразительности апеллирует исключительно к количеству извилин и внутреннего духовного опыта, знание языка тут мало помогает, как мы видим по беспомощным, бессмысленным пародиям на высшую нервную деятельность в массе якобы поэтических якобы переводов отличников загранпоездок, да и нынешних эмигрантов, давно уже и успешно живущих и добра наживающих на языках, с которых переводят. А что говорить об ассоциативном образе, вошедшем в обиход европейской поэзии как раз одновременно с грохотом железного занавеса! И наконец, сама жизнь идей – не путайте, пожалуйста, с идеологией! Разве мы знаем, чем дышит действительно озабоченный осознанием себя современный человек – то есть состояние философии, имена, взгляды, идеи эти вот самые? Мы же видим только мировой телевизионный боевик – теперь уже в “модном” жанре Reality Show, прямо с места пыток, терактов и боевых действий. Не это ли нынче поэзия современности? Разве тут место Державину, который хоть рядом с Сенекой, хоть рядом с Сократом – царь, червь и Бог одновременно! Но в сознании, а не в поясе шахида (а в поясе шахида, хочу заметить, всё человечество, если кому-нибудь это ещё не ясно, все эти орущие стадионы, возбуждённые самыми низкими инстинктивными кнопками – будь то футбол или Тату, все эти не знающие никакого удержу в жажде потребления обитатели несоизмеримых с их духовной мизерностью апартаментов – все они в поясе шахида). Тут может быть, конечно, вечный Баратынский – но кто его заметит, кто его приветит, кто его назовёт по телеку? – “Слово звучит лишь в отзывчивой среде”, П.Чаадаев. Вот и торчит на всех каналах Вишневский в качестве цвета русской поэзии.

Тем не менее, за мою долгую жизнь мне выпадали минуты очарования в общении с живущими. Поэтами, я имею в виду – поскольку речь идёт в данный момент о них. Я люблю Павла Соколова. Послушайте, какой был поэт:

Люблю Галину Погожеву, Санчука, оба они теперь далеко от России – а могло ведь быть и иначе, люблю, конечно же, Александра Ерёменко, единственного, кто удостоился славы, натуральной народной славы, но, конечно же, не удостоился заботы о своём даровании, люблю петербуржца Аркадия Илина, тонкого наследника мирискусников, люблю спокойного, взвешенного в каждом слове умницу Бунимовича, именно за то, что знает цену слову, Александра Тимофеевского и Александра Голембу, о котором до сих пор мало кто ведает как об оригинальном поэте, конечно же, люблю своих учеников – Болычева, Козыреву, Ярослава Еремеева, Александра Кроткова, Сергея Кромина, Илью Оганджанова, Елизавету Кулиеву, Москаленко, люблю Катю Шевченко и многих, многих других, о ком не скажешь в нескольких словах. Спасибо им за очарование жизни, такой ведь, если б не они, удушающей и жестокой!