Мое детство

ПИСЬМО ПЕРВОЕ

Родились мы с Костей, твоим отцом, в Сибири на реке Иртыше в деревне Карташёво, Большереченского района Омской области. Это километров двести по Иртышу от г. Омска и недалеко, 50-60 км, от г. Тара. Он родился в 1927 г., а я в 1925 г.

У матери нас было четверо: первенец Ваня, который умер младенцем, я, Костя и сестренка Галинка (она обгорела и умерла на Алдане – я потом напишу об этом отдельно).

Фамилия наша (по легенде) якобы происходит от Литовцев, которые ещё с Ермаком пришли в Сибирь (они были обозными) и осели по берегам Иртыша. Такова легенда, так мне рассказывал и отец. Наверное, в этой легенде есть что-то от правды, потому что полдеревни носили фамилии Литвины, Литвиновы, Литовы, но никаких документов и свидетельств нет.

У матери нашей фамилия Пермякова, говорили, что их корни как-то связаны с Пермской областью, и Пермяковых в деревне было тоже много. Скорей всего дикий Иртыш заселяли крепостные беглые крестьяне, и об этом я тоже слышал от отца. Так что наши с Костей корни и гены славянские, сибирские и крестьянские.

Наш с Костей прадед по отцу, Литвинов Игнатий, по словам матери, был привезен в деревню ребенком не то из Польши, не то из Литвы. В деревне его звали Поляком. Опять же, по легенде, он был очень здоров и на спор с мужиками вывез чан (а это три бочки воды) с Иртыша по крутояру, у него горлом пошла кровь, и он умер.

Наш с Костей дед по отцу был в деревне пимокатом и сапожником. Он был высок, здоров, грамотен и умен. Мать говорила, что он был очень скупым, а отец говорил, что он был рачительным хозяином. Он был два раза женат и умер на 78-м году жизни, как мать говорила "от живота".

Наша с Костей бабка по отцу, Ольга Павловна (девичью фамилию мать забыла) была русская, единственная дочь в семье зажиточных крестьян. Дед вошёл в их семью. Она (бабка) была неграмотная, низкая ростом и очень толстая. К концу жизни тронулась умом и умерла много раньше деда. Дед женился второй раз на молодой. Вот ту старушку мы хорошо с Костей запомнили; это было, когда мы вернулись в деревню с Алдана (мне было 12-13 лет). Она жила напротив дома деда в старой и маленькой избе. Она меня почему-то очень привечала и выделяла, всегда угощала холодным молоком и теплым калачом хлеба. В избе у неё было очень чисто и уютно от множества икон и лампадок. Меня неудержимо тянуло к иконам, и, когда я их хотел поближе рассмотреть, она тихо сердилась и отстраняла меня. Она была какой-то очень чистой, тихой и аккуратной, как высохшая жизнь в белом платочке. Она почти ничего не говорила, а только гладила иссохшей рукой мою голову. Мне тогда казалось, что она хочет рассказать мне что-то важное и тайное, но так почему-то и не решилась. И сейчас ещё это светлое детское воспоминание в моей душе вызывает тёплое чувство и сожаление о чем-то неразгаданном и потерянном навсегда.

О нашем с Костей деде по матери – Егоре Пермякове, я ничего почти не знаю. Мать говорила, что он был рискованным, скандальным и суторным мужиком. Звала она его "тятей" и вспоминала с теплотой. Похоже, что он её любил и баловал. Умер он в старости от чахотки.

Семья у них была большая и бедная. Мать с детства батрачила по чужим людям. В семье было четыре брата и три сестры. Старший Иван умер в тюрьме. Павел, Андрей и Егор довольно молодыми умерли от туберкулеза. Сохранились их фотографии: парни бравые и смотрят независимо. Мать рассказывала, что они часто дрались с парнями в деревне, и тогда отец кричал: "Машка беги – разнимай, наши опять дерутся! У, проклятые, опять рубахи рвут, и где я столько напасусь рубах?!" Почему-то они её слушались.

В моей памяти остался младший Егор; он ухаживал за нами, жил в нашей семье, звали мы его дядей Гошей. Мне он тогда казался большим, добрым и красивым. Когда мы вернулись с Алдана, то первое время жили в его семье. Он был обречен и знал об этом (последняя стадия чахотки). Он умирал и запомнился мне высоким, худым, немножко сутулым и всё время кашляющим. Он отличался от всех каким-то достоинством и сдержанностью. Он действительно был красив: высокий лоб, русые волосы, умные серо-голубые глаза, прямой нос и чуть большие воспаленные губы на восковом лице. Мы с Костей любили нашего дядю Гошу. Он нас нянчил, всё нам прощал и не давал матери нас "лупить".

ПИСЬМО ВТОРОЕ

Дорогая Лариса, я обещал тебе продолжение своих воспоминаний. Кое-что я вспоминаю, но очень отрывочно. Иногда вспоминается кусок пережитого до боли в сердце, но вот откуда он и какой части жизни принадлежал, уже не могу вспомнить… Поэтому, дорогая моя, записи мои будут отрывочными и непоследовательными, и, наверное, не очень литературными. Но они мои и принадлежат нашей с Костей прожитой жизни.

Итак, ещё о нашем с Костей деде – Егоре Фроловиче Пермякове. Он был дважды женат. Первая жена – Евгения Макаровна – умерла молодой. Вторая – Ольга Ивановна – батрачила у лавочника, и была неграмотной, но трудолюбивой и мастерицей "на все руки". Дед был на Дальнем Востоке, на приисках, как он туда попал – я не знаю, но слышал, что его мобилизовали Колчаковцы, когда проходили через нашу деревню, и он там остался. В то время это тщательно скрывали, и об этом не говорили – боялись. Я только точно знаю, что через нашу деревню проходили Колчаковцы, были бои, деревню брали то красные, то белые.

Когда мы приехали в деревню, в то время ещё сохранились окопы вдоль Артынского бора. Мы с пацанами искали в них старые гильзы. С востока дед вернулся "богатым", с деньгами, семья обзавелась хозяйством: купили дом, завели скотину, стали прилично жить. От первого брака у деда было две дочери: Ефимья и Татьяна. Татьяна вышла замуж за корейца и уехала в Китай. Ефимья же жила с отцом и фактически была нянькой всей большой семье. От второй жены Ольги Ивановны – все остальные: Проксинья – старшая, Тимофей, Марфа – наша с Костей мать, Павел, Иван, Егор – наш с Костей любимый дядя Гоша, и Андрей – я помню о нём только то, что мать звала его смешно – "Андрияшкой", и он бывал у нас редко. Помнится, он был веселым и смешливым. Всегда, когда он у нас бывал, у нас было весело и светло в избе.

А вот старшую Ефимью я хорошо запомнил, и вот по какому случаю. Когда мы вернулись с Алдана, она жила в другом селе за Иртышем. Нам сказали, что семья их умирает с голоду. Мать плакала, и через несколько дней мы всей семьей, загрузившись продуктами и гостинцами, переправились через Иртыш и пошли к ним в деревню. Я хорошо всё помню. Деревня их стояла в пойме Иртыша. Мы шли через луга и поля, был август или сентябрь, было очень жарко. Убирали хлеба. Мать почти бежала, и мы с Костей очень устали. Деревня оказалась почти пустой, на улице не было ни души. Мать нашла их дом, мы зашли – в доме абсолютно ничего не было, только печка, стол, лавки и кровать с тряпьём. Мать страшно завыла. Мы с Костей вышли во двор, нас окружили дети и сказали нам, что уже послали за нашей сестренкой Василисой. Они с матерью работали на току. Мы ждали у ворот. И вот по улице бежит девочка, она падает, встает, мы с Костей бежим навстречу.

Боже мой! Перед нами – запыхавшаяся, худющая, почти прозрачная босая девочка с большими серыми глазами и в платье из мешка. Она смотрела на нас с Костей нарядных и "жирных" с изумлением и страхом. Она сказала, что маму не отпустил бригадир. Отец покрыл всех матом, вырвал кол из плетня и пошел на ток. Вскоре он пришел с изможденной грязной старухой, очень похожей на нашу мать. Они с матерью завыли в два голоса…

Мы прожили у них недели две. Мать всех обшивала, убирала и кормила всю улицу. Отец съездил в райцентр Большеречья, привез несколько мешков муки, пшена и других продуктов. В деревне действительно был голод. Ярче всего мне запомнились голодные дети и наша с Костей сестренка Василиса. Мать её отмыла, сшила ей бельё и платья, одела с ног до головы. А та немного отошла и стала очень красивой девочкой. Но насытиться никак не могла, она ела и плакала. Больше мы помочь ничем не могли.

Самое печальное было, когда мы уходили из деревни. Мне на всю жизнь запомнились глаза нашей Василисы; ей было в то время 12-13 лет, в них была такая смертельная тоска, что мы с Костей плакали, а у меня заходилось сердце. Мы упрашивали мать взять её с собой. Девочка была чем-то похожа на нашу Галинку, которую мы схоронили на Алдане, но мать была против, хотя отец и Ефимья были согласны. Но в семье главенствовала мать, как она сказала, так и будет. Потом мать всю жизнь каялась в своем поступке, в нашей семье не хватало девочки. А я уж не мог никогда простить ей этот грех. Я помню, даже заболел от пережитого. И, наверное, с того дня между мной и матерью легло отчуждение. А они так и сгинули в этой деревне.

Ещё были два брата: младшего звали Лёней, а старшего Колей, но я совершенно о них ничего не помню, и какова их судьба – не знаю.

У нас с Костей от 8-ми братьев и 4-х сестер отца и матери была уйма родственников. Мать говорила, что несколько десятков. Но, к сожалению, все родственные связи утеряны. Это случилось, наверное, потому, что мы с Костей на своей родине практически не жили, и прошел почти век страшного времени. Да и мать с отцом почему-то не очень стремились поддерживать родственные связи, а я просто не понимал и не осознавал ценностей этих связей для жизни человека. Вот и прожил жизнь "Иваном, не помнящим родства".

Ну а теперь мне хочется написать о нашей с Костей деревне, что ещё сохранилось в памяти.

Деревня наша стояла (думаю, что и теперь ещё стоит) на правом крутом берегу, где Иртыш делает большую петлю и снова подходит к деревне, но уже с другой стороны. Место наши предки выбрали красивейшее. Высокий песчаный крутояр постепенно переходит в низкий берег – место, где река меняется берегами. С крутояра открывались бескрайние просторы Сибирской равнины и голубые дали долины Иртыша. Мне очень близки слова из песни "На диком бреге Иртыша" – это любимая песня отца. Кстати, недалеко от нашей деревни (г. Тара) и была битва Ермака со степняками. Другая сторона деревни почти вплотную подходила к Артынскому бору, а он уходил на сотню километров в Урман. Сразу за поскотиной стояли вековые сосны, а весь крутой берег Иртыша зарос красным боярышником. Низкий берег был покрыт роскошными заливными лугами и полями, которые постепенно переходили в Среднерусскую Сибирскую равнину, украшенную белыми березовыми колками.

Ну и конечно сам Иртыш, в то время полноводный, могучий и красивый, особенно в весенних разливах и ледоходах. Я помню, когда мне было 5-6 лет, с каким восторгом и страхом мы, ребятишки, смотрели с крутояра на это буйство воды и льда.

Наша улица начиналась с дороги в райцентр Большеречье, с низины и лугов, где были расположены хоз. дворы и огороды. Она выходила на обрыв крутояра и заканчивалась белой церковью. Сибирские дворы были большими с множеством хоз. построек. Дома стояли крепкие, из вековых сосен, и мне они тогда казались красивыми и таинственными, с белыми резными наличниками и обязательно с палисадом, в которых росла черемуха, рябина и боярка. С нашей же улицы был съезд по крутояру к Иртышу, где была пристань, и где приставали пароходы. Место это притягивало всю ребятню деревни, как магнит. Особенно, когда приходили пароходы. Мне они тогда казались "белыми лебедями" из сказок, и я никак не мог понять – живые они или нет. Они были так красивы и чисты по сравнению с нашей серой избой и с нашей убогостью, что я верил в то, что они там где-то могут превращаться в белые облака и плавать по небу. А когда они отходили от пристани, мы долго бежали по обрыву и махали руками, и велика была наша радость, когда капитан забавы ради, отвечал нам гудком парохода. Такой в моей памяти осталась наша с Костей деревня Карташево.

Конечно, тогда я ещё ничего этого не осознавал, но детским сердечком уже чувствовал великую красоту Матушки Сибири.

Я хорошо помню те теплые щемящие чувства, которые охватывали мою детскую душу, и тот восторг, от которого хотелось плакать, не знаю почему. Для меня с тех пор уж нет на Земле места красивей и милей, чем наша с Костей деревня Карташево. А вообще-то, как я сейчас понимаю, в то время это была обыкновенная глухая сибирская деревня, затерянная в бескрайних просторах Сибири и почти не тронутая цивилизацией. Но для нас с Костей она была первородной, она и открыла нам мир нашей с Костей жизни.

ПИСЬМО ТРЕТЬЕ

Теперь записи по линии нашего с Костей отца.

Братья отца:

Старший – Михаил – мамин крестный, говорят, был грамотным и верующим человеком. При дележе имущества остался в отцовском доме. Считался зажиточным крестьянином, был раскулачен и сослан вместе с семьей за Болота, так у нас называли низовья Иртыша. Говорили, что эти места абсолютно гиблые. Там он и погиб, семья вернулась после его смерти в деревню. Больше я о нем ничего не знаю.

Средний – Тимофей – был неграмотным, но как говорил отец, истовым крестьянином и работал наравне с лошадью; был женат на хохлушке Фелене Красавниковой. Я его чуть помню, и почему-то в синей сатиновой рубахе, с небольшой с проседью бородой и усами. Он был угрюмым, большеносым и каким-то лохматым, кряжистым сибирским мужиком. У него были огромные и шершавые руки. Я боялся его, но глаза у него были, как у отца – голубые, добрые и детские. Когда он к нам приходил, то всегда молча брал нас с Костей на руки и по очереди подкидывал к потолку, а потом ловил. Такая у него была ласка. Мать ругалась, и было страшно – мы визжали от страха. К сожалению, я о нем больше ничего не помню.

Сестра Домна – страдала врожденной ограниченностью ума. Была замужем за вдовцом (вышла на 4-х детей). Умерла "от головы" на 32-м году жизни. Я о ней ничего не помню, но мать говорила, что она была очень красива, "не в родного отца".

Ну и наш с Костей отец – Александр Иванович, ваш дед – он был самый младший в семье.

Писать об отце сложно, ведь я его пережил почти на сорок лет, и у меня в памяти осталось только прожитое вместе с ним детство. И притом я очень любил отца. Но я в своих записях постараюсь быть как можно объективнее.

Среди сибирских мужиков он ничем особо не отличался, был "как все". Он не был красив, рост средний, несуетливый (в отличие от матери), спокойный и деловитый. Я его помню все время в работе. У него были темно-русые волосы, голубые детские глаза и большой с горбинкой нос. Он всю жизнь страдал экземой, поэтому его лицо часто было покрыто коростой, и он мучался, особенно летом. Он был внешне каким-то нескладным и незаметным. У него были большие и сильные руки крестьянина. Но когда мы мылись в бане, я всегда любовался его телом: он был жилистый и скручен, как из веревок. Характером он был мягкий и добрый, обладал природным умом и мужицкой смекалкой. В быту он был молчуном, может потому, что очень много говорила мать. Она и главенствовала в семье. Отец её называл Марусей. Иногда от него на весь крик матери можно было услышать: "Ну, перестань, Маруся", – и всё. А сам в это время он подмигивал и улыбался. Но мать отлично знала, что какую-то грань здесь переходить нельзя. Отец мог долго терпеть несправедливость и оставаться внешне спокойным, но до определенной черты. Потом он взрывался, становился белым и невменяемым. В эти моменты он был страшен и мог убить.

Вот два случая.

При разделе имущества нам достался ленивый белый мерин. Эту лошадь я чуть помню. Так вот, он долго мучался с ним, и все же тот вывел его из себя. В бешенстве отец оглоблей убил его. Семья осталась безлошадной.

На Алдане я видел, как дрались мужики, там это часто бывало, но отца в драке я видел только один раз, это действительно было страшно. У него в руках был пест, и он этим чугунным пестом крушил всех и вся вокруг себя. Его могли свалить и связать только несколько здоровых мужиков.

Таков бывал он в гневе, но это бывало очень и очень редко. Как я сейчас понимаю, все же он был от природы добрым и тихим человеком. Он был духовно богатой и светлой личностью и любил красоту жизни. Пожалуй, этим он и отличался от других мужиков. Также от природы он был наделен голосом и слухом, он прекрасно пел русские песни. Мать говорила, что он начал петь еще мальчишкой в церкви. Но пел он редко – жизнь была сурова. Чаще он насвистывал или тихонько напевал за работой. В любой компании был всегда запевалой. Я с замиранием слушал сильный, чистый и завораживающий голос. С ним нам всегда было уютно и интересно, от него исходила какая-то живая доброта и тепло жизни. Таким он остался в моей памяти. Он был не очень грамотным (три класса приходской школы, и всё). Но он любил читать и особенно писать. Писал он очень красиво: какая-то особая, Богом данная, каллиграфия. Писал письма всей деревне. Я помню, обычно это было вечером при лампе. Мы притихали, в том числе и мать: она боготворила его грамотность. Он мыл руки и садился за чистый стол, долго пробовал перо и чернила. А напротив сидела какая-нибудь старушка и диктова