Сумасбродные мысли
о выборе веры[1]

* * *

Один мой старший товарищ, или не товарищ, скорее, друг... словом, человек, которого я весьма и весьма уважаю, так вот он любит иногда полушутя по мне пройтись (особенно это касается моих восточных поэм – "Тэмуджина-Чингисхана", "Дервиша", "Гуннской легенды"):

– Берязев! – кричит он из дальнего угла, развалясь на диване, – Берязев, когда ты, такой-сякой, прекратишь монголоизировать нашу действительность?!

– Не я первый начал.

– ??..

– !!..

– Ты о том, что "Слово о полку" написал половец?

– Не обязательно.

– Ну, нельзя же до бесконечности пересказывать нам "Сокровенное сказание" и "Алтан тобчи".

– Да при чем здесь я?!

Сорвите с Пушкина посмертную маску масона, и вас свалит с ног большой евразийской метелью...

(Дом скорняка)

* * *

По весне небушко ясное, листики молочной зеленью дышат.

И народ как-то оттаял, повылазил изо всех щелок. В Нарымском сквере манифестации разные вперемешку с детскими колясками и коккер-спаниэлями, на вокзале, а то и прямо под Ильичем, на площади, ультрапатриот Казанцев со своим мегафоном сионистов распугивает, всякие разные не наши конфессии тебя норовят за рукав поймать, Слово Божие бесплатно всучить...

Этим часом приходит ко мне знакомый еврей, приятель, и говорит:

– Берязев, ежели что, ты меня защити и укрой. Берязев, я погромов боюсь.

– У-уйди, – говорю, – от меня, жид пархатый! Уйди. Ты царевича убил.

– Не-ет... Не убивал я царевича. Это ты его моими руками задушил. Задуши-ил... И не покаялся. А я после этого ужаса, да-да, от страха за себя и от ужаса в Израиль сбежал.

– Да. И гроб Господний осквернил.

– Молчи, молчи. Меня во святой земле обижают, дочку в еврейскую школу не берут, Пушкина отбирают, стихи по-русски писать не дают. А на других языках уже стихи не пишут... Сволочи! А я по России тоскую.

– И я тоскую...

Где же он – Россия?

* * *

...Приватная информация.

Президент наказал всем журналистам, чтобы они не засоряли русский язык всякой там иностранщиной. "Ваучер! Ваучер! Понапридумывали, понатаскали из-за кордона всякого барахла. Хотя есть нормальное русское слово – "приватизационный чек". Иду по Красному проспекту. Под витриной фитобара для сексуальных меньшинств (бывшая "Кофейня") расположились религиозные меньшинства. "Белое братство". Православные кресты на груди и на листах наглядной агитации (фотоспособ). Белые широкие одеяния (очень похожи на сестер и братьев милосердия). Белые славянские лица. И не то индийское, не то сиротское пение гимнов любительского сочинения под удары восточных колокольцев.

Трепетно все это, трогательно. И жалко ребят, и подсознательно ищешь глазами шляпу, куда надо бросить червонец или два за спектакль.

Вру, конечно. Жалко червонца. Но, с другой стороны, и шляпы нет. Есть фотографии Марии Деви и Иоанна Свами, коих следует понимать как современные воплощения Иоанна Крестителя и, страшно подумать!.. Богоматери. Ересь неописуемая. Но дело не в этом.

Эти два красивых молодых человека: молодая русская женщина с одухотворенным милым лицом и седовласый священник Братства, пенсионных уже годов, собираются через год, по осени, пожертвовать собой ради спасения человечества.

А по низу фотоплаката крупно, жирным шрифтом, видимо, квинтэссенция теологических изысканий "Белого братства":

НЕ БЕРИТЕ ВАУЧЕРЫ! ОНИ ЗАКОДИРОВАНЫ!

ВСЯКИЙ, КТО СОБЛАЗНИТСЯ ВАУЧЕРОМ, ПОЛУЧИТ НА ЧЕЛО ЗНАК ЗВЕРЯ.

* * *

Погребение...

А я вижу погреба, погреба, погреба, рыжие глинистые холмики, квадратные творила из бруса, крышки из трехмиллиметровой стали, большие амбарные замки в мутных полиэтиленовых мешках, все свободные площади Новосибирска между домами, детсадами, дорогами, гаражами, все клочки пустовавшей земли за последний год покрылись этими холмиками.

– Национальное погребение, – говорю я приятелю.

– Рано хоронишь, Вова! – доносится голос приятеля из погреба. – Держи полмешка картошки.

Да, да, да. То есть, нет. До обряда похорон еще очень далеко. Пока все это жутко напоминает усиленную подготовку к военным действиям. Народ окапывается, уходит в почву, сливается с ландшафтом, растворяется в пространстве...

Россия – это страна-призрак, это пустыня, ее невозможно завоевать. Национальное содержимое этого континента все время перетекает из состояния в состояние от кристалла до инертного газа. Меч завоеваний проходит сквозь пустыню, никого не задев, чужие деньги, готовые все купить, исчезают в этой бесконечности бесследно, подобно пеплу. И лишь изнутри можно было разрушить эту гигантскую чашу наций, чашу, в которой вскипал небывалый доселе суперэтнос. И это было сделано. Но не довершено. Блок, Блок вас предупреждал. Великая Скифия осталась великой. Не трогайте, ради Христа, не трогайте. Больше мы между собой воевать не будем. Не-ет, не будем. Не хотим больше. Спасибо за науку. А с вами, возможно, и придется, заставите.

А пока – окапываемся, окапываемся, окапываемся. Нам не привыкать...

Какова же разница между ваучером и приватизационным чеком?

Недавно мне разъяснили.

"Ваучер" минус "приватизационный чек" = 666

И наоборот.

"Приватизационный чек" минус "ваучер" = 666

Так в "Белом братстве" считают.

И мне им нечего возразить, в математике не силен, два эти уравнения в одно свести не могу. Может быть, так оно и есть?

Вот лингвистика и филология – это другое дело. Что? Ну, например, то, что фонетически слово "ваучер" напоминает мне окликание "черт": "Ау-у-в-а-у-у, черт!".

* * *

В огромную лужу за коопторгом "Кедр", в грязь и снег два КАМАЗ'а вываливают терриконы угольно-черного дымящегося асфальта.

Пьяный, вскидывая голову, бормочет:

– О! Из дурдома привезли...

Телевидение – дурдом. Политика – дурдом, даже название медицинское: Белый дом. Кремль – центр наркологических исследований.

А асфальт... Что асфальт? Люди работают...

* * *

...Кастанеда пишет, что совершить революцию легче, чем бросить курить.

Но у нас-то "революция" до сих пор звучит гордо.

Нет ничего мощнее и захватывающее революционных песен.

"Варшавянка"...

"Интернационал"...

Песни смерти. Песни гибели и разрушения.

Но коллективной, на миру.

Оттого так притягательно и сладко было русскому человеку их петь. Все одно, мол, все погибнем, разнесем все к чертовой матери, развеем в пух и прах и сгинем. И гори оно синим огнем!..

Только Христос мог от этой чертовщины избавить.

И может.

Для начала надо бросить курить.

И причаститься.

* * *

Все начинается с символа.

Значок, крючок, звездочка, крестик и дальше, и дальше, спиральки всякие, монограммы, пентаграммы, идолы и тельцы, овны-жертвы и орудия-гвоздики-шпаги, магические круги-квадраты-кристаллы и лампадки-свечки-образа, да-да, образ Божий, ладанка, складничек, охранительная иконка на груди, чудотворные мощи... символы, символы, символы...

И Россия как один великий нераскрытый символ витает над миром, над планетой то сияющим, то кровавым облаком...

Скульптор Клыков все время твердит об этом. О символике. Его Сергий Радонежский, высеченный из серого камня, серебрится на зеленом русском холме, словно чудесная, устремленная ввысь ракета. А на груди шестиметрового каменного старца круг-иконка со вполне земным личиком отрока Варфоломея.

Клыков кричит на всех углах: "Смените символику!"

И я кричу, сидя за печатной машинкой: "Прав Клыков! смените символику, посшибайте рубиновые звезды с башен Кремля, водрузите орлов двуглавых! Хотя можете не сшибать, можете снять вертолетами, рубины продать за кордон. Тогда, может, и денег хватит на то, чтобы орлов двуглавых отлить. А как только они заново на башни вспорхнут, все разом изменится. Вот именно, разом".

Потому что все с символа начинается.

Как только в священном, сакральном для России месте на холме у Москвы-реки свершится ритуал смены символов, сразу начнется подсознательная цепная реакция в недрах этноса и суперэтноса.

Колокола на Иване Великом.

Богослужения во всех храмах.

Остается только пирамида у стен Кремля с каждодневной бесконечной чередой идущих на поклонение к коммунистическому идолу. Большая часть из них сегодня просто любопытствующие. Но обряд поклонения совершается и любопытствующими.

Пирамида пусть останется. Напоминанием. Но некрофилия – дело дохлое во всех смыслах. Поэтому надо решиться после церковного отпевания – как бы там ни было, усопший был крещеным человеком – после христианского отпевания оставить покойника в этом гигантском склепе, замуровать и не тревожить его больше. Хватит. Сколько можно попирать ногами труп и через любовь к смерти получать все новые и новые силы для строительства континентальной пирамиды Власти?

Ведь у нас есть и другая архитектура.

Китеж, Василий Блаженный, Небесный Иерусалим, Святая Русь...

Свет.

Восходящий свет.

Золотая пирамида любви.

* * *

(продолжение символов)

В Новосибирске появились сексшопы.

В отделе магазина "Мелодия" на месте дисков Листа, Брамса и Рахманинова появилась витрина с набором пластиковых фаллосов на любой вкус.

Это уже не евразийский символ. Ритуальные предметы совсем иной культуры. Образ и ассоциативный знак древнего Восточного Средиземноморья (Египет, Палестина, Финикия, Греция). Конечно, в виде товара их назначение утилитарно, но каково воздействие на уровне подсознательного и бессознательного? В самом по себе культе плодородия, фаллическом культе, нет ничего плохого, но ведь от того культурного контекста "плодитесь и размножайтесь", от обряда и ритуала, освящавшего сам гм... процесс, ничего не осталось. А на нашей почве, возможно, и не было. Там было божественное благословение, там фаллосы любили, вокруг них была аура сакрального восхищения, их лепили из глины, выстругивали из дерева, вытесывали из камня. В Сирии, например, существовали фаллосы в виде гигантских каменных колонн у входа в храм богини плодородия Астарты, на них предпочитали забираться религиозные аскеты и сидеть там неделями без хлеба и воды, вознося молитвы и гимны в честь прекрасной богини (прообраз христианского столпничества).

На Руси сей предмет никогда не был связан с религиозным культом, за исключением облитых сахарным кремом пасхальных куличей, но "пасхи" с их фаллической формой пришли из древнееврейской религиозной традиции. Пасха от древнееврейского "песах" – прохождение, Пасха – весенний праздник, символизирующий у евреев оплодотворение. А у христиан – воскресение из мертвых. Вот в чем величайшая разница.

На Руси сей предмет не имеет даже приличного названия и скрывается под бесчисленным количеством эвфемизмов. Однако, как ни скрывайся, все равно такое не скроешь, шило в мешке, дурак в штанах...

Вот я и говорю, что у нас сему предмету, в отличие от еврейства, никогда не поклонялись. В языке, в фольклоре, в культуре на протяжении веков он, конечно, действовал и, слава Богу, выполнял свои непосредственные функции, но не в культовом и сакральном, а, я бы сказал, в героико-юмористическом контексте, и, одновременно, в форме брани. В этом, как ни парадоксально, целомудрие народа; нельзя говорить прямо и всерьез о такой великой тайне, как соединение мужчины и женщины, телесная любовь и рождение человека, – этого нельзя выразить в языке, это моментально оборачивается ложью, грязью, пошлостью или, что не мен