| КРЕЩАТЫЙ ЯР | Выпуск 3 |
|
* * * Ты налей мне в бумажный стаканчик, медицинского спирта стишок. Нас посадят в ночной балаганчик, разотрут в золотой порошок. Будет плакать губная гармошка о тоскливом своем далеке... Я наказан, как хлебная крошка, в уголке твоих губ, в уголке... Нам пригрезятся райские чащи, запах яблок и гул кочевых, видимо, ангелов. Низко летящих в аэрофлотовских кучевых. А затем – по второму. И в третьих – Я впервые тебя обниму. И, возможно, у нас будут дети, и меня похоронят в Крыму. Отзвучат поминальные речи, Выпьют горькой (по сто пятьдесят?) И огромную, в мраморе, печень – над могилой друзья водрузят! * * * Патефон заведешь – и не надо тебе ни блядей, ни домашних питомцев. Очарует игрой на подзорной трубе, одноглазое черное солнце. Ты не знаешь еще на какой из сторон, на проигранной, или на чистой: выезжает монгол погулять в ресторан и зарезать «на бис» пианиста. Патефон потихоньку опять заведешь; захрипит марсианское чудо: «Ничего, если сердце мое разобьешь, ведь нужнее в хозяйстве посуда...» Замерзает ямщик, остывает суфле, вьется ворон, свистит хворостинка... И вращаясь, вращаясь, – сидит на игле кайфоловка, мулатка, пластинка! * * * Купание красных коней в коньяке, Роскошная пуля, свистящая мимо... ... и вносят гусей на жаровной доске – и нету вкуснее спасителей Рима! Мне – тридцать. Годков двадцать пять – коньяку. Спасенные гуси танцуют фламенко. Лишь красные кони на полном скаку... ... и вновь я – москалик в потешном полку – шукаю Шевченко. Не знаю теперь: на каком языке доводят до Киева, Львова и Крыма. Цыбуля и сало, икра в туеске... Гремит балалайка в цыганской тоске: «На што, тебе пуля, которая – мимо?..» Украинский профиль, расейский анфас, Великий Славутич журчит в унитазе... Отчизны впадают в лесбийский экстаз, и что-то рождается в этом экстазе... * * * Губы в кристалликах соли – не прочитать твоих слез... Словно украл из неволи, или в неволю увез. Волны под вечер на убыль, мыслей вспотевшая прядь: ...чтобы увидели губы – надо глаза целовать. Больше не будет скитаний, меньше не станет тряпья. Бабочку в черном стакане выпью, дружок, за тебя. Пой мне унылые песни, сонным шипи утюгом. Плакать не выгодно, если – море и море кругом. Ты расплетаешь тугую... Косишь под провинциал... Я ведь другую, другую у янычар воровал... * * * ... и никто не умрет! И меня отведут отбывать наказанье такое: бормотать «воробей, барабан, акведук...» да прислуживать в барских покоях. Над Хохляндией день черножопых кровей, сам хозяин – любовник втихую... Бормочу: «акведук, барабан, воробей», и ночные горшки – полирую. Перевыполнен план по отстройке церквей, по отстрелу трефовых сердечек... ... и никто не умрет! И опять всех живей: потрошитель шахтеров, ракетчик! Окруженный когортой блатных куркулей, утонченный в сложении полных нолей, он любитель закручивать кранец неугодным газетам чужою рукой... А страна? Вероятно ей нужен такой всенародный избранник, засранец. Государственный суржик освоишь, братан, – и посадят в свободную зону... До-ре-ми, либидо! Ах, не пой депутан, ах, не делай миньет микрофону. Акведук, воробей... Запотевший бомонд, в хрустале – дармовецкая бражка. Потому, что назначен спасать генофонд – племенной мясоед, Чебурашка. «А, Б, В», – говорю. Отъезжает уже поседевшая крыша. Я двину – умирать и любить на другом ПМЖ... ... если пустят меня в Украину. |
|
|
|