| ПОЭЗИЯ | Выпуск 41 |
|
Звери хоронят охотника лисица: охотника нет, охотника нет, он наш друг, лучший друг, ах, зачем покинул нас, на кого оставил нас, он наш брат, старший брат, как же мы? как же мы? наймём мышку в плакальщицы, соберём оркестр, и, немного фальшивя, в высоком регистре начнёт контрабас с сурдиной, и мы проводим того, кто оставил нас, делая вид, что это весьма паршиво. будем серьёзны, как дети перед первым причастием, будем серьёзны, как служащий перед начальством, плакальщица-мышка и я, лиса-несмеяна, но нашу серьёзность на миг оттеснят глиссандо струнных с форшлагами деревянных. а потом мы спросим, хотя вообще-то нам всё равно: братец Мартин, братец Мартин, schlafst du noch? schlafst du noch? медведь: без охотника зверьё, будто без отца, будто без отца и без матери, отпоём же, отпоём родного мертвеца по канону братца Мартина. похороним его, как мыши кота, похороним его, как земляной орешек, как чёртика из подмышки в яичной скорлупе, чтобы лежал в земле и не ворочался, выйти не мог и ни-ни не ворочался, только зубами скрипел. а потом мы спросим, хотя вообще-то нам всё равно: братец Мартин, братец Мартин, schlafst du noch? schlafst du noch? косуля: охотника нет, охотника нет, очень жаль, как нам жаль, он был редкий человек, залихватский был стрелок, так стрелял, в нас стрелял, ах, как жаль! что за боль! освещают его светлячки и стрекочут цикады, а был бы он жив, ему бы стоило дать цикуту, но мы соберём оркестр, и, немного фальшивя, в высоком регистре начнёт контрабас с сурдиной, и мы проводим того, кто оставил нас, ведь проводить человека такого пошиба – огромная честь для сырья мехового пошива. будем серьёзны, как в день принятия в пионеры, будем серьёзны, как будто бы символ веры мы в душе повторяем и говорим с собою, но нашу серьёзность на миг оттеснит развесёлый мотивчик гобоя. а потом мы спросим, хотя вообще-то нам всё равно: братец Мартин, братец Мартин, schlafst du noch? schlafst du noch? Два воробья и гусь Мы месим кашу сапогами затем, что жили здесь когда-то и воздух тихий воровали два воробья – несли лопатой – и лёгкий холм сгребли над долом, клобук надели на деревню, несли в когтях или ладонях поющий горн Армагеддона венец невидимой царевны. На сныти, козьем молоке и яблонь паданцах сопрелых, и на квасном броженье хлеба спит монастырь Борисоглебский. Венец невидимой царевны несут как омофор Миледи два мёртвых воробья – в сосуде – из пряничного янтаря. Несут два воробья-юрода и лёгкость чудо-самолёта возносит нас на колокольню и гонит в монастырский погреб, а после нас бросает в реку, в которой чешут перья гребнем два воробья – два камикадзе, – и самолёт взрывает базы – крыжовенного хрусталя. – кристальной самой лёгкой крови и смерти всех смертей прекрасней и самолёт взрывает базы (и самолёт срывает розы) и по посадам и погостам растрескивается земля. Меня учили ненавидеть и научили ясновидеть сновидеть, видеть и летать – и умирать – как камикадзе за красоту и страсть и ревность к земле немыслимо прекрасной – два воробья разжали когти и самолёт взорвался сразу и жизнь была прекрасней смерти. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Но гусь, что святостью прославлен, напомнит гоготаньем древним, что никогда не будет явлен венец невидимой царевны. Осенний сад Петергофской дороги В червлёных пятнах кисти чёрных клёнов, подпорченных в своём великолепье, раскидывал октябрьский сад клеймёный. Обшарпанные львы и херувимы нежные ослепли. Среди пучками выросшей травы на мокрых и разрушенных ступенях лежали жёлуди – они одни поспели. С холма склонился ясень, а внизу покойный пруд в осеннем тихом хмеле, покойный пруд в непроницаемой ряске, и всё забвение в невидимой воде, и всё забвение, разлитое везде, и херувим слепой ронял слезу, и лев безглазый строил ему глазки, и мир был лёгким и держался на весу в идиотом рассказанной сказке. Твой воздух ранит, что клинок дамасский, в устах Эрота мёд, в сердце мазут, о, научи меня убить лазурь, когда после дождя она вернётся, и научи меня, как твой Олимп смеётся. Червоточины – виноградные улитки, клёнов и дубов тяжёлые ветви роняют алые, золотые слитки на дегтярную землю, на скользкие плитки. Решёток ажурные чёрные верви у окон дворца. Полыхающий сад, исцели мои нервы, виноградная кровь, теки в моих венах слепотой льва, красотой херувима, братством резчика и резца. Твой воздух ранит, что клинок дамасский, в устах Эрота мёд, в сердце мазут, о, научи меня сбирать росу, и облик свой увидеть в тёмной ряске, и херувима отличить слезу, чтоб в тёмной ряске при открытых глазках мне мир был лёгким и держался на весу в идиотом рассказанной сказке. Падение плода Спит малое дитя из мякоти и влаги, на черенке качается и сонно поёт, но оборвётся черенок, – обычным будет паданцем никчёмным. Вниз тянет сок, подходит срок. Но как оно висит, когда так невозможно, и что оно поёт, когда так невозможно? И упадёт, и родничком подкожным ударится, и гнить снутри начнёт. Но и тогда: хранит тебя до смерти высокая трава, осенний свет и листопад, и отчее забвенье круг очертит, где колыбель твоя, как сотни лет назад, и свет убережёт в своих укрытьях тёмных, отсохнет до плеча рука того, кто в пустоши кустарников бездомных дотронется до тела твоего. Незасеянное поле (Ксения Блаженная) * на Петербургской стороне в деревянных домах да в мужнином мундире блаженная жена, странница безродная, калика перехожая, – Андрей Фёдорович. * умерла Ксенюшка от болезни, воскресла для жизни, ибо кто умирает, становится тем, что он любит, умер Андрей и стал Ксеньей, а Ксенья стала Андреем, как я знаю, кто стал кем, если они супруги, как я знаю, кто голубем пенным спорхнул из руки брадобрея, как я знаю не знаю, но только не спи: сон навечно тебя погубит, в незасеянном поле махнёт рукавами пугало, проскрипит пустая телега, прилетят сороки на клёв. * как спасти тебя: много ли поменять одежды, бродить, как нежить, собирая память, любовь моя, как тебя не оставить в незасеянном поле, когда пропоёт ржаной королёк? * вот я умер во сне: любил ли ты меня в жизни, как Орфей Эвридику, но говорят, что иным даётся спасенье, и от любви нашей, такой чистой, ни ты, ни я не избегнем танца ночных светлячков и трещоток. * но если я в каждом сне умираю, то кто меня будит тем же, которым я был и буду, пока не забудет он меня разбудить, и поддерживает в мгновенья между актами мысли бессмысленное творенье, зачем он держит меня, будто обруч железный, будто я забуду себя, а он никогда меня не забудет, будто он будит меня – но он не будил ни разу, и ни разу я не проснулся после того, как проснулся, и ни разу не мыслил после того, как помыслил. * правда ли, что я ничего не делал два раза и ничего не делал, а просто приходил куда-то в туфлях на босу ногу, раздавал монетки с «царём на коне» другим нищим, целовал детей, привлекал извозчикам прибыль, мало это иль много, такая быль. так в туфлях на босу ногу и пойду на суд, когда нас с Андреем Фёдоровичем позовут. а и звать никого не надо, а и идти никуда не надо – «Вся я тут». |
|
|
|