| ПОЭЗИЯ | Выпуск 41 |
|
* * * – Не унывай… До самого трамвая зачем-то проводила и сказала: «Не унывай». И я, не унывая, доехал до Московского вокзала, где без унынья взял билет на скорый, и застучали весело колеса… Не унывал попутчик мой, который на мой ответ не находил вопроса – как будто знал, что цель моей поездки в какой не помню город неизвестна была мне самому. Никто повестки мне в ночь не слал, мог ехать, если честно, я в сторону другую с тем же самым успехом, и с попутчиком похожим в бескостном трепе, в пьянстве неустанном, и тоже без уныния, положим… Поскольку для унынья не осталось тогда ни закутка, ни закоулка. Лишь ночь в окне чернильная болталась и дробь в мозгу отстукивала гулко. А мысли, шевелясь в коньячной тине, захлестывало ужасом… Чего там, я знал, что мертв, что нет меня в помине… И хохотал над глупым анекдотом. * * * На Невский, истекающий огнями, с дежурной розой… Здесь должна быть дрожь, смятение… Но нет их. По программе увидишь, улыбнешься, подойдешь, приятно в губки чмокнешь, два-три слова произнесешь, кивнешь в ответ, и вот – погаснет свет, всё повторится снова… Щекой в изнеможенье на живот горячий ляжешь, думая о том, что ночь выжата, как губка, и о том, что утром будет тягостно и тошно. И стыдно будет. Но пройдет потом. * * * А что, бывает – рвется нить не там, где указал оракул… Как интересно: может быть и жить осталось кот наплакал! Представь: повисшая рука и крик, и топот: «Пульс проверьте!». Как неожиданно легка мысль торопливая о смерти – как будто вышел напрямик, через окно – вне всяких правил и гениальный черновик на подоконнике оставил. * * * Начитавшись до одури декадентских стихов, утонченные лодыри, мы весь вечер сидим на веранде у тающей тихой свечки… Таков каждый день. Почитай еще… Фиолетовый дым сигарет, как сапфировый, папиросный, иной. Из какого эфира вы нам явились опять, вы, блудницы и пьяницы, пестрых призраков рой? А от нас что останется? Как узнать… * * * В райке райцентра, занесенного как снегом – пухом тополиным, в тиши мирка блаженно-сонного, где каждый тополь – исполином стоит на фоне двухэтажного краснокирпичного квартала (такого детского, бумажного, ненастоящего), устало бредет с работы мимо булочной провинциал, неделей раньше над этой пылью переулочной шестой десяток разменявший. Одышка, пух, прилипший к брючинам, кирпичный дом, пивная, ясли... Маршрутом, с юности заученным, он будет шаркать восвояси и вдруг – посмотрит с беспричинною, для здешних мест такой шикарной, чужой, нездешнею кручиною аптечно-улично-фонарной на переулок, обескровленный в тмутараканской этой спячке, на тополиный дым над кровлями, на грузовик у водокачки... * * * Прямо хоть хайку пиши: “Сонное пенье цикад, чай на веранде... В саду падает яблоко...” Всё сказано этим, мой друг, только вот этот закат даже в стихах не схватить, будь ты хоть трижды Басё. Даже в стихах ничего не сохранить никогда, и благосклонностью муз не оправдаешь потерь. Сколько тростник ни остри, ты не вернешься сюда, в эту пахучую ночь через верандную дверь. Только зачем горевать, правда, зачем вспоминать низкие истины нам? Чай остывает, очнись! Помнишь веранду и сад, слышишь – как будто опять: пенье ночное цикад, яблоко падает вниз. * * * Все может быть, и жизнь – игра теней, и даже ты, ее пустынножитель, создатель од, великих дел вершитель дымка от папироски не плотней. Так думаешь, едва раскрыв уста, и чувствуешь гортанью цепенело, как вперемешку с дымом изо рта душа твоя исходит вон из тела, как весь ты рассыпаешься – мираж, с холста Дали сползающая масса; и не о ком: «Где главный персонаж?» – спросить. Ни дыма, ни костей, ни мяса, ни голоса... И все же – уколоть иглой картезианскую простую, святую мысль, в которой кровь и плоть: пока Язык не вырвал мне Господь, пока я говорю – я существую. * * * Я всё это знал… Улетали птицы… Эдуард Багрицкий Пароход, дымя, отплывает в Ниццу. За волной волна – как за строчкой строчка. Иудейский мальчик, держащий птицу в тонких пальцах, с палубы – просто точка. Птицелов, не птиц – голоса ловящий, продувного Понта густые речи… Старый мир стоит, словно сон навязчив – ни прогнать его, ни обнять за плечи. Трепетанье крылышек этих, ручек, этих кружев школьных – улов пустой, но вся тщета твоих комиссарских штучек и усмешки девичьей не достойна. И – солги, убей – ничего не сдвинешь с этой точки – мальчик, печаль поймавший, простоишь тут век, и навек остынешь, и никто нам с палубы не помашет. |
|
|
|