Невидимка

В третьем классе я был влюблен в Свету, соседку по парте. Света приходила в школу в чистом фартучке, в нарукавничках, с бантами в солнечных волосах, безукоризненная, как ее тетрадка по чистописанию. Она – круглая отличница, и сидеть с ней за одной партой – настоящее испытание.

Я изо всех сил старался ей понравиться. Почерк у меня был ужасным, в дневнике среди пятерок и четверок мелькали тройки и даже двойки, я опаздывал, забывал дома ручки и тетради. Но я ломал характер, упорно с собой боролся – завоевать уважение Светы стало целью моего существования. Говорили, что я менялся буквально на глазах.

На школьных переменах нас обычно удаляли из класса – для проветривания. Однажды, возвратясь позже всех, я поразился царившей в классе непривычной тишине. Но почему все смотрят в мою сторону?

Подойдя к своему месту, я увидел, что мой черный портфель лежит прямо на парте, тогда как обычно он находился под крышкой или на скамейке, а на нем мелом крупно и жирно нарисована нацистская свастика.

Я посмотрел вокруг:

– Кто это сделал?

За всех ответила Света:

– А мы думали, это ты сам так свой портфель разукрасил, чтобы его с другими не спутали.

Класс дружно рассмеялся.

В тот же день я попросил учительницу пересадить меня к кому-нибудь другому. Я разлюбил Свету в одно мгновение. О какое же это было счастье больше не любить ее! Я мог снова полностью отдаться своей натуре, не обращать внимания на чернильные кляксы на руках и тетрадях, ставить на стол локти, получать с чистой совестью тройки. Света переключилась на нового соседа по парте – долговязого Скороходова.

Свастика вновь и вновь появлялась на моем портфеле, нерегулярно, порой раз в месяц, порой раз в полгода. Так продолжалось целых шесть лет. И я, и другие постепенно к этому привыкли, и мы вместе подтрунивали над неутомимым невидимкой.

В девятом классе географию со второго полугодия стала преподавать молодая учительница Елена Николаевна. Небольшого роста, темноволосая, большеглазая и большеротая, она только что окончила Московский университет, могла устроиться в столице, но попросила распределить ее в провинцию. Отец, университетский профессор, пытался препятствовать, но Елена Николаевна не уступила, приняла лишь условие, чтобы провинция эта была не слишком уж дальней. Так она попала в наше ближнее захолустье.

Новой учительнице было тесно в рамках своего предмета, и она пичкала нас разного рода сведениями, не имевшими, по нашим представлениям, никакого отношения к географии, перемежала свою речь историческими и литературными цитатами, даже пела на уроке разные песенки.

Елена Николаевна не уставала повторять, что география, как никакая другая наука, связана со всеми областями знаний и что собственную географию имеют все сферы человеческой деятельности. Темы, которых она касалась, казавшиеся раньше неинтересными, вдруг высвечивались изнутри, вырастали на глазах из карликов в великанов.

Мы мечтали о будущих подвигах на дальних широтах и меридианах. Елена Николаевна предлагала пока заняться поисками неизведанного в непосредственной близости от школы. Обратить, например, внимание на то, как живописен наш городок, лепящийся к речке, взглянуть на нее саму, извивистую, но при этом неторопливую, вдоль которой мы каждый день ходили в школу, не обращая на нее внимания. Или на бывший господский парк за школьной оградой: на то, как умело он расположен, как искусно вписаны между дубов и лип березки и клены и какой он грустно-счастливый, когда глядит с высоты на бегущую вдаль реку.

Даже к местным небылицам, вроде той, что, мол, от разрушенной церкви на Церковной горе до самого Александрова ведет тайный подземный ход, проложенный еще самим Иван Грозным, она отнеслась серьезно, без насмешки.

– Просто так слухи не появляются...

– Это почему же не появляются, – возражали мы, – вот кто-нибудь из нас возьмет сейчас да и выдумает что-нибудь – и уже через неделю об том будет говорить всё Карабаново.

– А вот и не выдумает ничего стоящего этот ваш кто-нибудь, – задирала нас Елена Николаевна, – давайте, пробуйте, давайте, придумывайте, пусть это и будет вашим домашним заданием.

Наши придумки оказались скучными, неостроумно-нелепыми, некоторые – явно из книг, что Еленой Николаевной сразу распознавалось. Эксперименты над карабановцами решили до времени отложить.

– Даже если история с подземным ходом – вымысел, он основан на факте существования таких ходов, а значит, это чья-то мечта и она почему-то зародилась. Вы возразите, что Карабанова при Иване Грозном еще даже не существовало. Но ведь можно предположить, что была здесь некогда лесная часовенка, или, вернее, скит, в котором Грозный скрывался в затяжные периоды своей тоски. Допустим, подземный ход был прорыт только от слободы до леса, а там уже царь выбирался на поверхность и дальше по лесу шел...

Мы молчали, пораженные воображением Елены Николаевны.

– Кстати, коли мы уже битый час про Грозного толкуем, расскажите-ка, что вам известно об Александровской Слободе?

Всех нас родители водили когда-то в этот заросший лебедой и репейником музей, и у некоторых сохранилась память о кое-каких музейных экспонатах. Меня, например, поразил тяжелый посох Грозного. Смотритель сказал, им царь наследника своего убил, сына Ивана. Большинство же ничего не могло вспомнить. А рассказать – и того меньше.

– Вот те на! Живут под боком у русского Версаля и понятия о том не имеют! Книжки про мушкетеров читаете, про королей французских, про интриги их разные, а о событиях родной истории не знаете, даже о тех, которые в нескольких километрах отсюда происходили. В 16-м веке кремлевский ансамбль в Александрове не уступал московскому. Одно время, хоть и ненадолго, здесь столица России была, куда Грозный со всем двором переехал. Здесь и посольства принимались, и договоры заключались. Именно здесь – в нашем Александрове! – завершил царь объединение Руси. И о культуре не забывал: сам музыку сочинял, «Духовные песнопения царя Иоанна, деспота российского» до сих пор исполняются. И первая вне Москвы печатня работала тоже в Александровской Слободе, а руководил ею человек с довольно странной для его занятия фамилией – Невежа. Да, много странного было в той русской жизни, как, впрочем, и до, и после...

Как-то Елена Николаевна нагнала меня по дороге из школы. Уж больно дотошно расспрашивала о нашей семье, о моих интересах. Расставаясь, вдруг спросила, что означает свастика на моем портфеле. Я взглянул на портфель и понял, что в этот день впервые за шесть лет свастики не заметил, так и прошел с ней всю дорогу от школы. Елена Николаевна о невидимке слышала впервые. Со времени ее появления у нас он не давал о себе знать. Я скаламбурил:

– На каждое заведение своё привидение!

– Мне нравится, что ты относишься к этому с юмором, – улыбнулась она на прощанье какой-то необычной медлительной улыбкой.

Была у Елены Николаевны одна слабость, вполне естественная для выпускницы географического факультета, – путешествия. Она принадлежала к легендарному «байдарочному» поколению конца пятидесятых – начала шестидесятых годов, проводившему добрую часть жизни в походах, в пении под гитару у лесных костров. Этой страстью она старалась заразить и своих учеников.

В июне мы всем классом отправились в настоящий поход. Нам предстояло посетить старинный город Переславль-Залесский, обследовать 28-километровую береговую линию Плещеева озера, посетить музей «Ботика Петра I» – суденышка, с которого начался российский морской флот, осмотреть близлежащие от озера и города многочисленные руины монастырей и церквей, а также составить карту местности и ее культурных достопримечательностей.

Директор школы Подъячева, бывшая ткачиха-стахановка, сухая, постоянно шамкающая вставными челюстями старуха, напутствовала нас:

– Наблюдайте больше родную природу, неча по церквям шляться!

До Переславля от нас всего 47 километров. Однако добирались мы целых три дня, шли с многочасовыми остановками, редко большаками, чаще проселочными дорогами, а многие километры прошагали речными тропами.

Вдоль любой речки ведут они, протоптанные рыбаками. Шли мимо тенистых омутов, солнечных плесов, по кромке отмелей, по краю песчаных обрывов, пробирались сквозь лозняковые джунгли и заросли дикой малины. Сухие, пахнущие мятой, диким клевером и гвоздикой поляны сменялись болотистыми низинами, заросшими стрелолистом и осокой. Был июнь, все цвело и благоухало. Переходя от одной речки к другой, обязательно взбираешься на пригорки, на высокие кручи оврагов, откуда видно далеко-далеко и слышна перекличка перелесков, полей, рощ и лугов. И часто где-нибудь вдалеке на зеленом холме высится церковь с белой колокольней, все вокруг себя собирая, все к себе притягивая, властвуя безраздельно над этим раздольем, но нет в той власти ничего насильственного, все готово отдаться ей добровольно. Издали не видно, что церковь неживая, купола голые, кресты или сбиты, или искривлены.

Во время остановок мы слушали «лекции» Елены Николаевны. Ей хотелось, чтобы мы ощутили, как она выражалась, «магнитное поле родного края».

– Особые черты русской святости зародились именно здесь, в непосредственной близости от нас. Отсюда рукой подать до Сергиева Посада, до лавры, колыбели всего того, чем велика Россия, а рядом Киржач, Хотьково, Арсаки и наша Махра с их монастырями, а по лесам – пустыни, скиты.

– Эта местность, – говорила Елена Николаевна, – и по сей день излучает особый свет – тот самый, что победил Хана. Многие храмы сегодня в руинах, но музыка, рожденная в них, жива, и я хочу, чтобы вы услышали ее. Одну единственную иконку все равно кто-нибудь спасет, но если и не спасет, то после всех катастроф обязательно обнаружится кто-нибудь, кому ведома тайна памяти...

Для большинства слова Елена Николаевны были малопонятны, но они завораживали неказенной приподнятостью, и мы были горды, что она говорит с нами на равных.

Ночевали в палатках, ловили в реках и озерах рыбу, жарили на костре. Знаменитой переславской ряпушки по прозвищу «царская селедка» на удочки поймать не удалось. Требовалось особое умение. Покупали ее у местных рыбаков.

Широкие улицы одноэтажных городков и сел, по которым мы проходили, заросшие по обочинам подорожником и крапивой, вытекали словно реки из полей и лугов и опять в луга и поля вливались. Идешь по такой улице, а в конце ее видишь или ковер из цветов, или колосящееся поле на фоне леса.

К Переславлю подошли в сумерках и решили заночевать на берегу одного из многочисленных узеньких притоков Трубежа. Позднее мы поняли, что Елена Николаевна, смотревшая все время на карту и несколько раз справлявшаяся у встречных прохожих, искала именно это место. Остаток вечера занимались установкой палаток.

Проснувшись, увидели, что разбили палатки невдалеке от лесистого увала, на пологом склоне которого стояла церковь. За разбивкой ночлега мы ее и не заметили. Ограда церкви сохранилась лишь частично. Купол ободран, в жести проржавелой крыши – дыры. В прошлом вокруг церкви находилось кладбище, от него вела тропинка к ближайшей деревне. Деревни давно уже нет, церковь обросла бурьяном и сохранилась, видимо, только потому, что была на значительном расстоянии и от города, и от озера, не имело смысла использовать ее даже под склад. Из-за худой крыши, похоже, и туристы редко располагались в ней на ночлег, разве что грибники забредали, когда жара донимала.

Как всегда после завтрака, собрав палатки и упаковав вещи, мы каждый на своем рюкзаке расположились вокруг Елены Николаевны.

– Я еще дома задумала остановиться на ночевку у этой церкви, чтобы продолжить начатый на последнем уроке разговор о связи нашего языческого прошлого с эпохой христианской. Не секрет, что в здешних селах в ночь на 23 июня все еще празднуют Ивана Купалу, прыгают через костры, водят вокруг них хороводы. В нас всех еще живет что-то от тех суеверий, а значит и связывает с теми временами. Ведь боялись же мы, особенно наши девочки, забрести в Берендеев лес, находящийся по преданию где-то тут неподалеку. Существует легенда, что волхвы во времена крещения Руси, уходя, этот лес прокляли, оградив его чарами от простых смертных, и с той поры никому не удается, переночевав в нем, остаться в здравом рассудке. Но дело не только в суевериях, у всех религий есть свои символы, выражающие доброе и злое. И у язычников они были. Изображение рыбы, например, всегда было знаком добра, позднее оно стало таковым и у христиан. А вон там, рядом с ним, над фризом вы видите другой знак – свастику...

– Ну и невидимка! Как изловчился, – сказал кто-то под общий смех, – на такую высоту залез.

– Да нет, это не невидимка, – возразила Елена Николаевна, посмеявшись вместе со всеми, – а тот зодчий, что церковь строил или один из его подмастерьев, они не таились. Сегодня свастика ассоциируется исключительно с гитлеровцами, но еще совсем недавно она таких ассоциаций ни у кого не вызывала. То был символ добрый, для большинства людей на земле он обозначал солнечное колесо, вечный свет, был знаком, приносящим удачу. Многие властители и правительства использовали свастику, не только Карл Великий, но и, например, молодая советская власть – на своих первых гербах и денежных знаках. Поэт Киплинг, стихи которого мы с вами читали зимой, когда проходили тему Индии, до 1933 года свастику поместил в свой личный герб. Бесовские силы всегда рядятся в личину добра. Присвоив себе свастику, они лишили мир этого доброго знака. Вот вам еще одна бесовская победа...

Последние слова Елена Николаевна произнесла совсем тихо, опустив глаза. Потом подняла их, взглянула на церковь и медленно перекрестилась. Раньше в нашем присутствии она себе этого не позволяла.

– У древних славян свастика тоже была важным символом – в наших провинциальных музеях вышивки свастики и на головных уборах, и на передниках, поясах, варежках, полотенцах, носках и чулках. Хохломские мастера называют ее рыжиком, солнышком. Все знают, что вещий Олег прибил свой щит на вратах Царьграда, но мало кому известно, что на щите была огненная свастика. Потолок Тронного зала в Зимнем дворце неспроста покрыт знаками свастики. Они должны были оберегать государя. В древнейшем нашем храме, Софийском соборе в Киеве, под куполом изображены целые пояса свастик, а между ними – кресты.

По выражениям лиц моих одноклассников было видно, что Елена Николаевна переоценила степень нашей осведомленности. У большинства в глазах были недоумение и растерянность.

Обычно после рассказов Елены Николаевны на нее без конца сыпались наши вопросы. Теперь все молчали.

Но неожиданно прозвучал пискливый голос Скороходова:

– В попах всегда фашизм сидел, всегда они его народу внушали, уже тогда в Киеве...

– Скороходов, ну что ты такое говоришь! Ты же помнишь, я вам рассказывала, какой была Русь при Ярославе Мудром...

– Я не о государстве русском говорю, а о попах, они всегда всё портили, и царей портили, от них все несчастья.

Даже после выпада Скороходова Елена Николаевна не почувствовала, насколько мы еще не подготовлены к ее речам. Словно забыла она, что не воспитывал нас папа-профессор, специалист по древнерусской истории, что Скороходов – сын парторга комбината, а остальные – дети ткачих и чернорабочих из бывших крестьян-бедняков, словно сама не училась в школе по тем же учебникам.

Но, должно быть, слова Скороходова ее распалили, в ней еще сильней заговорил просветительский азарт, и она взволнованной скороговоркой стала рассказывать о Киево-Печерской лавре, о святом Феодосии, о том, что киевская София связывает нас с Грецией и что, если бы не воссиял над днепровскими холмами свет Первозванного и не освятил бы варяжские терема, не было бы ни великой страны, ни Москвы, ни Переславля. Вдруг она осеклась, – видимо, заглянув во враждебные глаза Скороходова или заметив смятение на наших лицах, – заторопилась, забормотала, что пора отправляться в путь, скоро полдень, а нам еще ботик Петра надо осмотреть...

– Вот это дело, – одобрительно пискнул Скороходов.

Было бы удивительно, если бы наш поход остался без последствий. Родители кого-то из учеников написали в гороно, что новая учительница занимается религиозной пропагандой и оправданием фашизма. Скороходов клялся, что ни он, ни его папаша к этому отношения не имеют. Думаю, он не лгал. Действовать исподтишка было не в его характере.

«Шить дела» Елене Николаевне не стали – был пик оттепели, в те годы партийные власти, случалось, проявляли нерешительность. Историю замяли на городском уровне. Директриса Подъячева от Елены Николаевны все же предпочла избавиться, перевела ее в одну из школ соседнего района.

Жизнь Елены Николаевны сложилась благополучно. По ученой линии она не пошла. Вышла замуж за ярославца – ученика отца, уехала с ним в его родной город и всю жизнь проработала в школе; в одном лишь оказалась «неудачливой»: мечтала о сыне, а родила четырех дочерей. Все годы она ходила с учениками в походы, пешком, на плотах, на лодках, витийствовала, просвещала, и даже выйдя на пенсию, к своему пристрастию не остыла, каждую зиму сколачивала на лето новую туркоманду. Хорошо представляю себе ее, постаревшую, среди школьников и молодых коллег, поющую в лесу у костра свою любимую: «Нас ожидает с тобой марево дальних дорог»[1].

Однажды, будучи в Ярославле, я посетил ее.

– Кстати, невидимка с Вашим отъездом больше не объявлялся. Спугнули-таки Вы его, – сообщил я ей. В ответ глаза ее засветились и она улыбнулась той загадочной медлительной улыбкой, так поразившей меня когда-то, словно с самого начала осознавала, в ее назначении к нам таился особенный смысл, чья-то воля, – из десяти университетских предложений по распределению заставившая выбрать наше Карабаново.

[1] (Вернуться) Из песни Юрия Визбора «Подмосковная».