Вагант СВ

Чего нам ещё не хватает? Осени или зимы?
Быть может, прощенья женщин, в которых мы влюблены
Были совсем недавно? Осталась одна вина.
Осень – это похмелье. А что же тогда зима?

Как можно провести отпуск одному? Остатки отпуска? Конечно, по-разному. Можно, например, купить книжку Харуки Мураками[2], сесть в парке и читать запоем с первой до последней страницы. Кому-то покажется странным такой вид отдыха, но я поступил так.

Я стоял у полок в книжном магазине и перелистывал книгу рассказов Чарльза Буковски[3], размышляя о тонкостях перевода и уместности вульгаризмов, рассыпанных на страницах его произведений. Мне нравился стиль изложения, но не нравились цена и вид книги, обложка которой была надорвана. В тесном пространстве между полками меня буквально зажали с двух сторон две девчушки-студентки, на ходу обсуждавшие романы Мураками и ворчавшие, что ничего нового нет. Я был удивлён, во-первых, тем, что современная молодёжь вообще что-то читает (у меня имелись сомнения на этот счёт), а во-вторых, тем, что девушки (!) читают интеллектуала-японца.

– И что, вы всё это прям на самом деле читаете-читаете? сбивчиво и довольно глупо спросил я, обращаясь к одной из девчушек, которая была поменьше и в очках, однако ответила вторая – потолще и без очков:

– Да, читаем-читаем! – и улыбнулась добродушно.

– Но это же интересно! – удивлённо добавила другая и с сожалением посмотрела на меня. Я перестал задавать глупые вопросы. Взял первую попавшуюся книжку с безнадёжным названием «Слушай песню ветра»[4] и, расплатившись, пошёл в парк.

Неторопливо, страничку за страничкой смаковал я необычную книжицу и думал о чём-то своём. Странно, что главного героя совсем никак не звали, а у его друга была только кличка – Крыса…

Когда я жил в своём деревенском доме, крысы, бывало, доставали меня: приходили откуда-то с колхозных складов и пытались обустроить свою жизнь у меня на веранде – рыли норы, прогрызали полы, гадили где ни попадя. Естественно, я с ними боролся. Травил безжалостно этих мерзких серых тварей. Вот мыши, они тоже приносят вред, но на вид бывают очень симпатичны, если не принимать во внимание их специфический тошнотворный запах. А крысы – они очень противны: удлинённые головы со злющими острыми глазами и такими же острыми зубами и длинные голые хвосты, исчезающие в последнюю очередь, когда ты появляешься на веранде. Я их ненавидел и травил.

Бабушка как-то рассказывала, что в молодости работала в совхозе дояркой. Однажды под утро, когда она ещё спала, целая стая крыс появилась из подпола дома и заполонила всю комнату. Но самым страшным было то, что они залезли на кровать и стали бегать по бабушке. Она испугалась, укрылась одеялом, боялась пошевелиться и почти не дышала. Только чувствовала всё нарастающую тяжесть взбирающихся на неё крыс. Естественно, её не дождались на утренней дойке, и бригадир пришёл узнать, что случилось.

– Зоя, что с тобой? – стал звать он её из-за двери.

– Дядя Ваня, посмотри в окно, – откликнулась бабушка.

– Зоя, ты только не шевелись, только не шевелись, – молил он, – коров мы и без тебя подоим.

Кроме как советом, он ничем помочь не посмел. Когда совсем рассвело, несознательные крысы, бессовестным образом вмешавшиеся в процесс производства молочной продукции, так же дружно ушли, оставив бабушку в покое. Эта история запомнилась ей на всю жизнь, и пересказывала она мне её неоднократно.

Травить крыс не страшно: ты не видишь, как они мучаются и умирают. Зато испытываешь удовлетворение, когда удаётся от них избавиться. Но однажды мне привелось убить крысу собственноручно. Я убил её потому, что долгие годы боролся с её родом, доставлявшим мне очень много хлопот. Она не была похожа на других. Рыжеватая[5]. Что-то случилось, и она не могла сопротивляться, не могла бежать и лежала на траве почти неподвижно. Может быть, была больна. Я поднял большой камень и чуть помедлил. Она посмотрела мне прямо в глаза, и я понял: она знает, что сейчас умрёт. В её глазах не было страха, только сожаление и огромная грусть. Я опустил камень ей на голову и, развернувшись, пошёл прочь. Это произошло лет двадцать тому назад, но её предсмертный взгляд, разумный, почти человеческий, до сих пор преследует меня. Мне даже кажется, что в последнее мгновенье её жизни между нами возникла какая-то непонятная связь. Она оставила мне какую-то тайну, очень важную для меня. Но какую? Вряд ли когда-нибудь я узнаю об этом.

В книге Мураками Крыса – персонаж, к которому испытываешь сочувствие. Больше всего мне понравилось то, что Крыса пишет повести, в которых нет сцен секса и никто не умирает.

Был замечательный летний день. Я сидел на скамейке в парке, радовался тёплому солнышку и весёлому ветерку, напоминавшему игривого щенка, который так и норовит лизнуть тебя в ухо, в щёку, в нос. С ветки тополя надо мной на паутинке спустился паучок и пополз по стеклу очков[6]. Я не стал сбивать его и калечить, как, может быть, сделал бы раньше, а осторожно отправил непрошеного гостя гулять по травке. «Никто не должен умереть, – сказал я сам себе. Потом, строго взглянув на девушек, сидящих на соседней скамейке, добавил: – И никакого секса!»

Я даже не послал на х… парня, с умным деловым видом прохаживающегося мимо моей скамейки и орущего что-то в телефон. Конечно, парк – это не театр и не изба-читальня, но ведь надо же иметь хоть немного уважения к тем, кто с тобой рядом. Разве можно вот так бесцеремонно горланить о своих проблемах, не думая о том, что люди отдыхают и философствуют на разные темы? Размышляют о природе вещей, об искусстве или хотя бы даже о крысах. Почему бы и нет?

Лет до тридцати я никогда не матерился. Я думаю, что был тогда очень счастливым человеком просто потому, что мне незачем было материться. Некого было материть. Какое же тогда было удивительное время!

В детстве меня часто оставляли дома одного. Одиночество меня не тяготило. Я не был общительным ребёнком, редко играл с детьми во дворе, зато своё свободное время отдавал книгам. Читал всё подряд запоем с утра и до вечера. Родители возвращались домой с работы поздно, и, когда они отрывали меня от книги чтобы накормить, у меня темнело в глазах от усталости.

Из-за безудержного чтения развилась близорукость. Сначала небольшая. Минус 0,75. Моя учительница начальных классов всполошилась, заметив, что я стал щуриться, глядя на доску, и велела отвезти меня к районному окулисту. Окулист по фамилии Санкин долго что-то писал в бумажке, а потом строго-настрого повелел, чтобы я носил очки постоянно. Мне купили страшную пластмассовую оправу, которая уродовала лицо и которой я сильно стеснялся. Окулист, как я теперь понимаю, был неграмотным и лечить глаза не умел. Каждый год я ездил к нему на приём; Санкин мрачно качал головой, говорил о моём слабом здоровье и выписывал новые очки с ещё большими диоптриями. Когда он довёл их до минус шести, я обращаться к нему перестал.

Фамилия окулиста запомнилась мне потому, что в то время газеты писали об убийце-таксисте, которого тоже звали Санкин. Санкин подсаживал в такси молодых клиенток, а потом насиловал их и убивал. Обычно топил в проруби. Конечно, окулист к нему никакого отношения не имел, но осадок, как говорится, остался. Санкину я благодарен за то, что в результате его лечения я оказался непригодным к строевой службе и, вместо того, чтобы пополнить ряды вооружённых сил, поступил на филологический факультет университета.

Кстати, если говорить о чтении, то никакого Мураками тогда и в помине не было. А что я читал? Книги о войне и классику. Кажется, это всё, что продавалось тогда в книжных магазинах. Хотя, нет, были ещё книги писателей советских республик. Помню, пятиклассником я с отцом подошёл к книжному киоску и выбрал роман эстонского автора Эдуарда Борнхёэ «Князь Гавриил, или Последние дни монастыря святой Бригитты»[7]. «Не рановато ему?» – спросил папа киоскёра. «Нет, это хорошая книга», – ответил продавец. Он почти не лукавил. Я прочёл её за один день и сейчас храню эту книжку в своей библиотеке.

Приключенческой литературы было тогда не достать, о детективах мы не слышали. Майн Рид, Дюма и Конан Дойл пришли по блату в библиотеке только в старших классах. Но уже была научная фантастика. Уже читали «Страну багровых туч». Я был примерным учеником и отличником и предпочитал серьёзную литературу, а мой друг, известный хулиган и двоечник по кличке Калюля, читал тоже очень много, но только одни сказки. Он перечитал все тома «Тысячи и одной ночи» и не только их. Его бабушка была верующей мусульманкой и сделала ему обрезание. Почему-то сама. После этого обряда он перестал расти, так и остался маленьким. Словно не хотел покидать своё сказочное детство.

Многие хорошие писатели были тогда под негласным запретом и не издавались. Тем не менее, все читали запретного Булгакова, запретного Бунина, запретного Пастернака. Страна переписывала их произведения и заучивала наизусть. Не сравнить с сегодняшним временем – веком боевиков, детективов и нескончаемых телевизионных сериалов. Правда, некоторые читают Мураками. Их немного.

Много таких, кто вообще ничего не читает. Когда я стал работать в приёмной комиссии университета, я впервые столкнулся с этой бездуховной массой, которую интересовали только деньги и их количество. Тогда я научился материться. И тогда стал много пить. И то, и другое снимало напряжение. Хоть и ненадолго. Потом я снова матерился и снова пил. Хорошо, что рядом всегда были друзья. Они меня поддерживали, то есть тоже матерились и тоже много пили. Так мы и работали некоторое время, пока наша команда не распалась.

Паук, которого спасло искусство японского писателя, засеменил по каким-то срочным делам, а я неспешно направился в свою общагу. Поднявшись к себе на этаж, я увидел в дверях комнаты записку, сложенную треугольником, словно фронтовое письмо:

Почерк был крупный, какая-либо подпись отсутствовала. Видимо, писал ребёнок под диктовку взрослого.

Бабушка моя жила одна в деревне, находившейся в шестидесяти километрах от города, и было ей уже за восемьдесят. Поэтому, забыв про всё, я помчался к ней.

Она умерла ночью через полтора года. Мама плакала. Я вошёл в комнату и увидел, что глаза бабушки чуть приоткрыты. Я закрыл их и долго держал веки, пока они не застыли. И уже решил, что всё в порядке, и задремал, но дьявольская сила перехитрила меня. Когда я проснулся, оказалось, что глаза опять приоткрылись. Бабушка будто смотрела на меня, пока я спал, и было жутко.

…А в тот вечер я долго стучался в дверь нашего деревенского дома. Бабушка смотрела на меня в окно и не то чтобы не узнавала в наступивших сумерках, а словно не видела: взгляд её был устремлён сквозь моё тело в совершенно другое время, в другое измерение. Кое-как я докричался до неё, и она открыла. В глазах её не было радости, как обычно, когда я приезжал. Было безразличие.

Поставили чайник, я сел на диване в зале, а бабушка стала накрывать на стол. Полы были бетонные, покрытые линолеумом, и в тишине пустого дома отчётливо раздавался размеренный перестук её тапочек. Я взглянул на часы, имевшиеся в доме, чтобы выяснить, который час: настенные часы с кукушкой давно уже стояли, а те, которые ещё шли, существовали как бы сами по себе, вне реальности, и показывали время весьма причудливо. Тогда я включил телевизор и под его шум стал пить чай.

Чаепитие в нашей семье никогда не являлось процессом утоления жажды. Чаепитие – это было время, когда вся семья собиралась вместе. Это было время отдыха. За чаем обсуждались какие-то общие проблемы, именно за чаем дети могли полностью ощутить неподдельное внимание и заботу родителей, выслушать их советы, задать наболевшие вопросы. Отец всегда шутил и рассказывал забавные истории, над которыми я от души смеялся. Было весело и необыкновенно комфортно. В остальное время родители были заняты делами по хозяйству, и им было не до детей. Поэтому мне всегда хотелось, чтобы чаепитие длилось как можно дольше. Когда приезжали гости, немедленно подавали чай, и с ними долго беседовали. Перед их отъездом опять-таки устраивалось чаепитие. Мне нравилось, когда приезжали и уезжали гости, так как можно было дольше общаться со своими родными.

Поначалу я совсем не обратил внимания на то, что бабушка поставила на стол три чашки чая, хотя мы были только вдвоём: она старая и часто ошибается, вечно что-то забывает и всё путает. Я к этому привык. Пили молча, потом бабушка стала что-то рассказывать. Я почти не слушал, думая о чём-то своём, поэтому понял только, что приходили какие-то люди, женщина и мужчина, её знакомые, стучали в окно, звали куда-то с собой, но она не пошла. А ещё приходил неизвестный мужик, нагло разлёгся на диване и заявил, что будет жить в этом доме со всей своей многочисленной роднёй. Его родня тут же и повалила в дом, еле удалось всех выгнать, и только маленькую девочку пожалела, так как она была очень голодная, да и одежонка на ней плохая, а на улице уже не лето. «Так и живём теперь вместе», – закончила бабушка свой рассказ. Тут только я включился и недоумённо переспросил: «С кем?» – «Да с девочкой же!» – раздражённо ответила бабушка, поражаясь моему слабоумию.

Пришла соседка, отправившая мне записку, рассказала, что бабушка давно заговаривается и ведёт себя как сумасшедшая. Буквально на днях она прибежала в деревенский магазин и стала кричать, что дом её горит. Все в панике побежали тушить, однако пожара не было. «Присмотр за ней нужен и лечение, забирайте её, пока она на самом деле чего-нибудь не сожгла», – сказала соседка. Я поблагодарил добрую женщину за заботу, и она, распрощавшись, ушла. «Утро вечера мудренее», – подумал я и отправился спать.

Ночью я проснулся от шлёпанья бабушкиных тапочек. Было слышно, как бабушка ходила из комнаты в комнату, бормоча что-то себе под нос. Это продолжалось довольно долго. Наконец я не выдержал и вышел из спальни. Я удивился, что на диване была расстелена постель. Для кого?

Бабушка была сильно обеспокоена. «Что случилось?» – спросил я, чувствуя, что начинаю тревожиться. «Противная девчонка, – проворчала бабушка, – очень непослушная и вечно от меня прячется. Никак не могу её найти». И затопала дальше. Я стал ждать, что же будет. «Смотри-ка, куда забралась», – раздался через некоторое время её голос из кухни. Я зашёл посмотреть. Бабушка показывала под потолок у расширительного бачка отопления, куда была приставлена лестница. Конечно, я никого не увидел, а она сняла невидимую девочку, унесла в постель и заботливо укрыла одеялом.

Наутро созвонились с дядей. Он приехал быстро. Кое-как уговорили бабушку ехать к нему. Мы врали ей, что она едет погостить и скоро вернётся. Когда уже садились в машину, бабушка обернулась ко мне, посмотрела так грустно-грустно и сказала: «Ты уж присмотри за этой девочкой». Я обещал.

«Где ты был?» – задала свой излюбленный вопрос жена, когда я вернулся. Я объяснил и добавил: «Только я не один, я с девочкой». Жена странно посмотрела на меня и покрутила пальцем у виска. Тогда я думал, что шутил.

А через полгода бабушка сожгла дядин сарай. Какие были для этого причины, мне неведомо. «На свете есть ещё много сараев, которые только и ждут, чтобы их сожгли»[8]. Но тётя этого понять не могла. Она надавила на дядю, и бабушку быстренько перевезли к нам. Следующие полгода она прожила в общежитии.

Жена отказалась за ней смотреть, сказав: «Ты со мной не советовался», – и хлопнула дверью. А когда было советоваться? Да и были ли другие варианты? Так что приходилось выкручиваться самому. Мы с бабушкой жили в отдельной комнате. Каждый день я ломал себе голову, чем бы её накормить. Днём, пока сам был на работе, держал её взаперти и очень боялся, как бы чего не случилось. За зиму только раз мы с ней вышли погулять на улицу, больше она не захотела.

Благо, помогал братишка, который жил рядом. Мы покупали дорогие лекарства, жена брата обстирывала бабушку, купала и делала ей уколы. Лекарства почти не помогали. Память стремительно ухудшалась. Чаще и чаще случались приступы, когда бабушка становилась совсем невменяемой; она буйствовала так, что сбегалась вся общага. Моя жизнь превращалась в ад. Чтобы не видеть всего этого, я начал пить ещё больше, и порой братишка не знал, кого успокаивать первым – меня или бабушку.

Так прошла зима, а летом бабушку забрала мама. В начале осени бабушки не стало. Перед смертью она пришла в себя, пыталась подтрунивать над своим беспомощным состоянием и благодарила маму за то, что не бросила её в беде, хотя бабушка и приходилась ей свекровью, и жили они не всегда дружно.

Я считал, что наконец-то закончилось моё испытание, из которого я вышел всего-навсего одиноким пьяницей, но жизнь всегда готова преподнести сюрпризы.

Когда я уже начал было приходить в себя и потихоньку обустраивать свой быт, в дверь постучали. Я открыл и увидел на пороге девочку в простеньком розовом платьице.

– Ты кого ищешь? – спросил я, решив, что она ошиблась дверью.

– Можно я у тебя поиграю? – попросила она. – Мне очень одиноко, так одиноко, что хочется плакать.

Я растерялся от столь неожиданной просьбы. А она уже прошла в комнату, и мне оставалось только улыбнуться и спросить: «Чаю будешь?» Она рассмеялась звонким колокольчиком: «Да, с конфетами!» Конфет, конечно, не оказалось, и мне пришлось плестись за ними в магазин. Когда я вернулся, девочка уже вовсю играла в свои девичьи игры и словно не замечала меня. «Как тебя зовут?» – спросил я, но она не ответила, увлечённая игрой. «Ладно, узнаю позже», – подумал я. Потом мы пили чай, и я удивлялся её непоседливости, из-за которой чай был разлит, крошки кекса сыпались направо и налево, и пятна варенья постепенно сливались в озёра на совершенно новой скатерти. Я и сам не отличаюсь аккуратностью, поэтому, поняв, что генеральной уборки не избежать, смирился и занялся своими делами. Только шум детской игры никак не давал сосредоточиться, и я раздражался, а девочка задавала свои бесконечные глупые вопросы:

– А почему у тебя шторы всегда задёрнуты? Ты что, не любишь солнечного света?

– Просто я не люблю, когда кто-то вторгается в мой мир, – несколько грубо ответил я. – Не пора ли тебе домой?

Она вздохнула, взяла свою куклу и ушла рассерженная, даже не попрощавшись.

А ночью я проснулся от детского плача. Я был в шоке, когда, включив свет, увидел девочку, сидящую на кровати напротив моего дивана, однако объяснил всё тем, что забыл запереть дверь. Девочка всхлипывала. И хотя в последнее время женские слёзы не вызывали во мне жалости, я участливо спросил:

– Меня никто не любит, – еле выговорила она сквозь слёзы.

– Почему это никто? Вот я, например, – соврал я, и она обвила мою шею своими тоненькими ручками. Я был тронут столь неожиданным доверием и, уложив девочку спать, сам уснул несколько озадаченный.

С этого дня, а вернее – ночи, я перестал быть одиноким. Девочка приходила ко мне и уходила неведомо куда, когда ей заблагорассудится. Сначала я мирился с этим, затем привык, а потом стал скучать без неё, всё-таки вдвоём всегда веселее, нежели одному. Кроме того, мне приходилось заботиться о ней, а когда заботишься о ком-либо, забываешь о собственных невзгодах и в жизни появляется хоть какой-то смысл.

– Смысл жизни в том, чтобы его искать, – уверенно произнёс Калюля, изрядно отпив пива из бокала и яростно вращая глазами, – а вот когда его найдёшь, тогда и будешь счастлив, как все великие. Надо быть великим. Маленький человек никогда не будет счастлив.

Он горестно ухмыльнулся, и от его улыбки стало ещё сумрачней и в без того тёмном пивном погребке, где мы общались последние полтора часа, просаживая мою скромную зарплату. Отчаянье в глазах Калюли говорило о том, что денег нам на сегодня не хватит и придётся искать ещё.

– Вот ты посуди, – продолжал он, нервно поглаживая густую рыжую бороду, – разве стал счастливее Наполеон, завоевав полмира? Нет, потому что он был маленьким. Пыжился-пыжился, а ему раз и Ватерлоо подсунули с островом Св. Елены и мышьяком, чтоб жизнь мёдом не казалась.

Я был уже пьян, плохо улавливал логику рассуждений Калюли и всё пытался найти связь между величием человека и его ростом.

– А мне кажется, – сказал я, – великие люди никогда не бывают счастливы, они только приносят боль и страдание своим близким и тем, кто их окружает. И чем величественнее человек, тем больше страданий он приносит. Возьми, к примеру, Иисуса. Он, конечно, страдал за людей, но, тем не менее, и сам принес в мир нескончаемый поток страданий. Прежде всего своим последователям, которые были не настолько умны, чтобы понимать его учение, но жаждали верить в его слова. Только, веря в его величие, фанаты в простых изречениях Иисуса искали более глубокий смысл. Даже так: сложное понимали буквально, а простое метафоризировали и тоже понимали по-своему. В результате проповеди Иисуса получали прямо противоположный смысл. Он и сам ужасался, видя записи своих речей, но ничего не мог с этим поделать. И тогда решился на шоковую терапию, думая своей смертью открыть глаза людям на зло, ими творимое.

– Ты богохульствуешь, – прервал раздражённо Калюля, пережёвывая остатки воблы. При этом вместо «богохульствуешь» получилось внятное «богохуйствуешь». И за соседним столом заржали. Это был смех сытых самоуверенных нацистов.

Мы подняли кружки и раскланялись с соседями, сидящими в ярко освещённом углу. То были люди в форменных одеждах. Один из них направился к нам.

– Это Гитлер, – сквозь зубы прошептал Калюля, – не говори ему, что ты еврей.

– А для них это одно и то же, – зашипел Калюля и, привстав, приветствовал подошедшего: – Добрый вечер, хер Адольф.

– А вот за «хер» вы ещё ответите, – сказал подошедший. В освещённом углу заржали сильнее, и Калюля как-то сник и сжался.

– Валяй, – ответил я и спросил: – Ну, и как жизнь, Гитлер? Что нового? Говорят, лучше уж дочь-проститутка, чем сын-ефрейтор?[9]

Гитлер невозмутимо откинул рукой длинную прядь со лба, обмочил коротенькие усики баварским пивом и, проигнорировав мою грубость, грустно заметил:

– Вот вы говорите: смысл жизни, великий человек, маленький и всё такое прочее. Но я вам скажу, что, только имея власть и силу, можно достичь своей цели. А цель у нас одна – счастливая жизнь в счастливом обществе.

– И как же вы полагаете прийти к такому обществу? – вопрос мой был прямой и с ехидством.

– Через борьбу. Мы, как хирурги, должны отрезать все болячки на теле социума, возродить здоровье нации и дать людям всё, что им необходимо, чтобы чувствовать себя счастливыми.

– Да знаю я эту власть и счастье для народа! Вот у нас праздновали День Народной Республики. И что? Всех повыгоняли из города, стянули войска, пригласили милицию и ОМОН из соседних областей. Город закрыли для въезда, у студентов отменили занятия и отправили домой. Магазины не работали, вечером отключили на улицах свет, дабы люди сидели дома. Это ж надо, как власти боятся народа, для которого строят счастливое будущее! А вы что, готовите новый путч?

– А что ещё можно готовить в пивнушке? Не хотите присоединиться?

Калюля уже нажрался до безобразия и, засыпая за столом, клевал носом так, что со стороны это можно было понять как одобрение планов нацистского гения, поэтому мягко и нежно я произнёс свою любимую фразу, неожиданно приходящую на ум в состоянии приличного опьянения:

Друзья уже привыкли к моим пьяным выходкам и не обращали на это внимания, но нацисты были в полном восторге от моих слов. Неторопливо подойдя ко мне сзади, они за руки вытащили меня из-за столика и, раскачав, долбанули об стену.

Когда я очнулся, было так же темно. Голова раскалывалась от боли. Рядом на грязном бетонном полу валялся пьяный Калюля. «Это не вытрезвитель, – подумалось мне, – в вытрезвителе есть лежаки и дают простыни. Где же мы?» В углу что-то зашуршало. Приглядевшись, я различил силуэт огромной крысы. Вот твари! Даже бетонные полы им не преграда. Я подошёл ближе и понял, что это была тупая крыса, потому что она нисколько не боялась, а напротив, злорадно ухмылялась.

– Вставай, герой, если не хочешь, чтобы крысы отъели у тебя самое дорогое.

– А что, уже завтрак? Что дают? – сквозь сон пробубнил тот.

– Как сыро у тебя. А что, кровати не было? Пива нет?

Он всё ещё находился в мире грёз и туманов, и, чтоб вернуть его в реальность, я пнул его в бок и сказал:

Тут только он начал что-то осознавать и потихоньку трезветь.

– Он не снился. Он завербовал тебя. Теперь ты главный эсэсовец, – мрачно пошутил я.

И тут только Калюля полностью включился. А когда он трезв, то умница и может многое. Главное – заставить его думать.

– Откуда эта крыса? – немедленно спросил он. – Ты же не допускаешь, что её тоже посадили под арест?

– Вот именно. Значит, у неё должен быть ход. Надо прогнать её и посмотреть, куда она сунется.

– А потом мы полезем за ней, – догадался я и стал хохотать на всю камеру, потому что эта мысль мне показалась очень смешной. – Я понимаю, что ты маленький, но боюсь, что даже ты не влезешь в эту нору.

Калюля был сдержан и серьёзен. И, несмотря на мои возражения, начал гоняться за крысой, пока та куда-то не юркнула, а Калюля с разбегу влетел во что-то хрупкое. Раздался шум, треск, и мой приятель неожиданно исчез, успев отчитать, словно рэппер, несколько замысловатых фраз сексуального содержания.

Из открывшейся дыры шёл свет. Заглянув в неё, я увидел офицера в шинели вермахта, с удивлением рассматривающего моего товарища, беспомощно валяющегося рядом. Помня, что сила во внезапности, я не стал медлить и с криком «Бей фашистов!» прыгнул на офицера сверху и оглушил его, а затем, забрав револьвер, пошёл по коридору бетонного бункера.

Я нашёл фюрера в одной из дальних комнат. Я был в ярости, но Гитлер даже не посмотрел в мою сторону. Он сидел за столом в раздумье и внимательно изучал карту Америки.

– Как ты думаешь, – спросил он, – сколько арийцев должно родиться, чтобы заселить эти огромные пространства?

Я посмотрел на него с сожалением, но то, что он произнёс далее, было страшно:

– Знаешь, Гитлер, мне это по фигу, я пришёл застрелить тебя, но сначала хотел бы закончить наш разговор в пивнушке. Что бы ты хотел такое сделать, самое важное в твоей жалкой жизни, чтобы стать абсолютно счастливым и без сожаления покинуть этот бренный мир?

Он посмотрел на меня глазами крысы, однажды убитой мною, и сказал:

– Я бы хотел оставить миру картину, огромное пейзажное полотно, – такое, чтобы, глядя на моё творение, все плакали и хотели жить[10].

Я подумал и не стал стрелять. Ну его, пусть рисует.

– А если б тебя убили? Ты как маленький! Ищешь смысл жизни. Для чего? Чтобы найти его в смерти?

– Прекрати, – сказал я, – это всем известная философия. И перестань упрекать меня. Ты мне не жена.

– Я лучше, – обиженно ответила она. – Я ждала тебя. Я уже почти взрослая, а ты ничего не видишь. Дуррак!

– Ладно-ладно, – примирительно сказал я, – наверное, я не прав. Но пойми, ты для меня – цветок, за которым я ухаживаю. И только. Я хочу радоваться своему цветку, а не колоться об его колючки. Договорились?

– А ты не заметил, что это я ухаживаю за тобой?

Я посмотрел на неё удивлённо и ничего не ответил. Я устал и хотел выспаться. Молча мы пообедали, и я, извинившись, прилёг отдохнуть, а она стала мыть посуду. Настоящие женщины всегда моют посуду после еды.

Я лежал и думал, что всегда попадаю в какие-то переплёты. Но не помню, чтобы хоть раз вышел из них победителем. Истории меня ничему не учат. Разочарования, которые я постоянно испытываю, меня ничему не учат. Просто на некоторое время я ещё глубже забираюсь в свою нору, закрываюсь от мира плотными шторами на окнах и жду, когда…

Запищала смс-ка, я взглянул на экран и прочёл: «Умри, сволочь! А ты умрёшь!» «Гитлер», – подумал я, но послание было от жены. Значит, опять напилась с подругами. Зазвенел телефон. Я напрягся. С сомнением в правильности того, что делаю, приложил трубку к уху и облегченно вздохнул: это была Марго.

– Привет, Стас! Как дела? – раздался весёлый девичий голос. Звучал он так беззаботно, что захотелось жить, и я улыбнулся:

– Привет, Маргош. Как всегда, замечательно. Иду ко дну[11].

– Да нет, немного повздорил с Гитлером, и некоторые люди хотят моей смерти.

– Завидую тебе. Такая бурная жизнь! Гитлер – это твоя жена? – ирония мне не показалась неуместной, и я промямлил:

– Ну, не совсем жена. Моя жена всё-таки женщина, однако…

– Знаешь, развлекись как-то, что ли. Почитай или посмотри телевизор, – она всегда утешала меня и по-своему обо мне заботилась.

– Ни в коем случае! Уже очень поздно. В полночь они этого не любят!

Связь прервалась, и кто «они», я так и не расслышал. Да и не придал этому значения: Марго любит мистику и верит во все приметы сразу.

Забыл сказать, что Марго – это моя телефонно-интернетная подруга. Мы уже знакомы несколько лет, но я её никогда в глаза не видел. Познакомились мы однажды летом во время вступительной кампании в вуз. Я тогда был ответственным секретарём и занимался в основном тем, что отслеживал в экзаменационных списках результаты абитуриентов, представлявших интерес для начальства. Был вечер трудового дня[12]. Телефон приёмной комиссии, который не умолкал целый день, зазвонил снова, и я взял трубку. Хотя по телефону может ответить и секретарша, я люблю иногда прикалываться и ставить людей в тупик какими-нибудь дурацкими ответами. Особенно, когда устаю от посетителей. Например, делаю вид, что телефон прослушивается, и во время беседы как бы невзначай приглушённо бросаю в сторону: «Товарищ майор, а вы магнитофон включили?» Быстренько пробиваю по базе адрес звонящего, благо номер его телефона высвечивается на определителе, и так же приглушённо продолжаю: «Запишите: Коммунистическая 27, квартира [13], Бурангулов». От неожиданности Бурангулов начинает запинаться и вскоре забывает, зачем он звонит. Говорят, настоящий товарищ майор, прослушивавший нас, был с чувством юмора и очень при этом веселился.

– Привет, ты из приёмной комиссии? – звонила девушка, и я понял, что развести её будет нетрудно.

– Здравствуйте, гражданка! Чем могу Вам помочь? – голос мой звучал официально и грозно.

– Помогите мне поступить в ваш институт. Я буду хорошо учиться.

– Нет проблем! Сдаёте вступительные экзамены и вперёд, так сказать, грызть гранит науки.

– Какой у тебя приятный голос, а как тебя зовут?

Это уже походило на секс по телефону, я чувствовал, что меня переигрывают, но пытался перехватить инициативу и продолжал сочинять:

– Можно, я позвоню тебе завтра? – она вдруг прервала меня. И попросила она так нежно, что от неожиданности я растерялся, сконфузился:

Она позвонила мне только через неделю. И я обрадовался ей как самому лучшему другу.

– А почему ты такой грустный? – спросил её голос нежно и трепетно. – Устал сильно, да? А ты сегодня обедал? Хочешь, я спою тебе песенку?

Я совсем не понимал слов этой песни, но простая мелодия обожгла мне сердце, и нечаянные слёзы хлынули из глаз. Это так приятно, когда о тебе заботятся! Но почему, казалось бы, родной человек, ради которого ты лезешь из кожи вон, лишь бы угодить ему, и творишь при этом чудеса неблагоразумия, остаётся к тебе совершенно равнодушным и относится чисто по-свински, с презрением, а чужой бывает неожиданно внимателен?

– Чего ты сейчас больше всего хочешь? – спросила она, допев.

– Понимаю. Прага – город вечной любви. И я там была счастлива много лет тому назад…

Говорят, что счастье – это когда тебя понимают. И я понимаю тебя, Маргоша!

– Купите лотерею, мгновенный розыгрыш с ценными призами!

Я только что вернулся из Праги, поездка удалась, довольный брёл по городу и улыбался солнцу, неожиданно выскочившему после надоевшего дождя. Солнце улыбалось в ответ. Хотя нет, улыбалась уже девушка, протягивавшая мне сложенный цветной листочек.

– Возьмите билетик, я знаю, вам сегодня обязательно повезёт!

Хорошее настроение и улыбающаяся девушка позволили мне сделать глупость. Я-то точно знаю все уловки лохотронщиков. Но что мне, жалко каких-то пятидесяти рубликов?! Пусть и у других будет праздник, а я сейчас свободен, расслаблен, никуда не спешу. И я купил.

– Розыгрыш уже начался, это там, возле телецентра. Желаю удачи!

Конечно, надо было сразу же выбросить этот цветной листочек в ближайшую урну, но что-то меня удержало. Я повертел бумажку в руках и направился к площади у телецентра.

У передвижного ларька шло какое-то шоу с музыкой и ряжеными артистами. Немного помедлив, я подошёл к киоскёрше и протянул свой билетик.

– Вы хоть сами-то знаете, что вы – счастливчик? – удивлённо спросила она и просверлила меня своими маленькими жгуче-тёмными глазками. – У вас большой приз, и ещё: вас разыскивает режиссёр, вы должны дать интервью нашему каналу.

– Ну уж нет! – отпарировал я. – Никому я ничего не должен, увольте… И где я могу получить свой приз?

Но киоскёрша уже меня не слушала, а названивала по телефону и что-то торопливо щебетала в трубку. Её рыжеватые длинные волосы растрепались и упали на лицо. Вы хоть что со мной делайте, но не люблю вот блондинок и рыжих, особенно крашеных! Я немного потоптался и отошёл к зонтикам выпить кружечку пива. Никакая блондинка не смогла бы испортить мне настроение, даже пиво показалось вкуснее обычного. Это после Праги-то?!

Я отпивал понемножку пиво и наблюдал за людьми. Люди оживлённо беседовали и делали то же, что и я, – расслаблялись. И только парень за соседним столиком был одинок и мрачен. На лице отчётливо вырисовывались боль, обида и разочарование, а напряжённое тело чуть раскачивалось вперёд-назад, вперёд-назад… Не могу уловить, как это получается, что одни люди сразу же вызывают расположение, а другие – неприязнь или безразличие. Этот-то мне сразу не понравился. Но когда у вас на душе праздник, разве вам не хочется, чтобы все вокруг были счастливы? И я продолжал делать глупости: подсел к нему и через некоторое время спросил, какого хрена он грустит в столь чудный день. В ответ он вытащил из кармана целую кучу мятых лотерейных билетиков. Я всё понял. Облапошили малого. Спустил кучу денег и теперь обижен на весь мир. Я заказал ещё пива: себе и парню. Мы молчали, да и говорить было, собственно, не о чем. Я уже собирался уходить, оставив недопитой кружку «Балтики», когда он вдруг заговорил.

– Понимаешь, я всегда был неудачником. А тут встретил девушку. Нравлюсь я ей. Пригласил в ресторан. Хотел выиграть побольше денег, а вот что получилось. Жить не хочется.

Он судорожно сглотнул и промычал ещё что-то, не менее гнусное. «Каким же, интересно, девушкам нравятся такие долбоебы?» – подумалось мне. Стало противно от его всхлипываний. Однако я живо представил, как ухаживал когда-то за своей женой. А что, если бы и со мной произошло такое? Уходя, я протянул ему свой лотерейный билет и сказал:

– На, возьми! Я тоже купил билетик, ещё не проверял, может, на этот раз выиграешь. Давай, удачи!

Распрощавшись, я снова брёл беззаботно по улице и, улыбаясь, представлял, какое будет удивленное лицо у парня, когда он узнает о выигрыше, как он будет радостно рассказывать об этом своей девушке, сидя в уютном ресторанчике, попивая вечернее вино, и как девушка будет улыбаться ему в ответ.

Спиной, если не сказать задницей, я почувствовал, что меня догоняют. Ох, как не люблю, когда меня кто-то догоняет! Надо было свернуть, скрыться, раствориться в улице, но…

Господи! Этот урод был ещё и честным! Бывают же такие зануды! Вместо того, чтобы бежать к своей девушке, он ещё пристаёт к незнакомым прохожим.

– Парень, не говори глупостей, выиграл ты. Так что давай, ещё раз удачи! Привет твоей девушке!

– Нет, так нельзя! Я даже не знаю, как тебя… вас зовут. А меня Серёжей!

С Серёжей знакомиться совсем не хотелось. Брала досада. Ведь шёл, никого не трогал, упивался своим благородством и чувствовал себя счастливым.

– Я в школе работаю, у нас сегодня встреча с учениками, и она придёт, я вас познакомлю, а потом (глаза у него блестели)… Что потом, я не дослушал.

– Это вам спасибо, вы же мой спаситель! Только для получения приза нужны два свидетеля. Не хотите мне помочь? А потом ещё по пивку… за мой счёт!

Он хитро заулыбался. Я оценил самоиронию и купился.

Такого дебилизма я никогда не видел: деньги (весьма неплохую сумму) выдавали тут же. Но при этом нужны были два свидетеля с паспортными данными. Уговорили ещё одного – деревенского лоха в мятом сером пиджаке – и покончили с формальностями. Рыжая киоскёрша удивлённо пялилась на меня, но молчала. Потом нас сфотографировали. «Вот этого не надо было, – подумалось ещё мне, – не дай бог, попадёт в прессу».

Долго пили пиво. Я ещё тот алкоголик, а этот сразу размяк. Про школу пришлось забыть (Не идти же к детям до безобразия пьяными?), и встреча с девушкой становилась всё более нереальной. День был испорчен, так мне тогда казалось. Но кто мог предположить, что ждёт меня дальше? Уже темнело, когда я, расспросив адрес, повёл его домой.

Дверь открыли такие же пьяные люди и с шумом-гамом затащили нас в довольно просторную квартиру. Народу было много. Начались поздравления. Этот идиот ещё и не всё сказал: у него был день рождения! Я стоял с дурацкой улыбкой на лице, а тот лепетал про спасителя своей девушке, показывая на меня, а она испуганно пыталась ему отвечать.

Мир рухнул. В глазах у меня потемнело. Я круто развернулся, выскочил в подъезд и бросился на улицу. Сердце колотило, словно барабан у какого-нибудь аборигена, и щемящая боль пронзала со спины насквозь. Я её сразу узнал, ещё до того, как переступил порог комнаты. Это была моя жена.

Никто за мной не вышел. Вобрав в себя побольше прохладного вечернего воздуха, я зашёл в ближайшую забегаловку и хлопнул стакан водки. Наступило полное отупение. Такого удара я не ожидал. Конечно, мы были в разводе, но нежность к ней и надежда на возвращение ещё не успели покинуть меня, а тёплые чувства только крепли от долгой разлуки. От водки никогда не становится легче. С горечью я снова и снова представлял любимый образ и родной взгляд ромашковых глаз. Родной и теперь уже чужой одновременно. Эх, любит – не любит, плюнет – поцелует… Как же всё противно!

Совсем стемнело, и ночное одиночество вновь погнало меня к окнам злополучной квартиры. Хмель и отчаяние сделали своё дело: хотелось, чтобы этим мерзавцам было так же плохо, как и мне. Я поднял обломок кирпича и швырнул им в окно. Кирпич не достиг цели, но глухой стук о стену привлёк внимание людей. Я поднял второй обломок и снова бросил. Гости стали выбегать из подъезда. Подбежал и Серёжа с криками: «Ты чего делаешь?» «Ты разбил моё сердце, – совершенно спокойно и, как мне показалось, по-деловому, ответил я. – Можно, и я у тебя чего-нибудь разобью?» Третий бросок оказался удачным – стёкла посыпались на асфальт совсем как пятаки у Достоевского – звеня и подпрыгивая. Народ закричал, раздалось обычное в таких случаях: «Милиция!» Быстрыми шагами я удалялся к соседней улочке, где было не так светло. Серёжа хватал меня за локти и жарко кричал: «Стой! Погоди! Я на тебя не сержусь, давай разберёмся!» Я знал, что от таких типов ничего хорошего ожидать не приходится. Наверняка, уже вызвали милицию и теперь до её приезда пытаются меня задержать. Поэтому разбираться я не стал, вырвался из чужих рук и почему-то опять оказался у телецентра.

Несмотря на поздний вечер, местами шла ещё торговля, я уселся на лавке и стал обдумывать произошедшее. На душе было гадко. В этот момент подъехала милицейская машина, из неё вышли менты и стали опрашивать прохожих, демонстрируя какое-то фото. Я понял, что ищут меня, потому что рядом с ними шёл тот самый деревенский лох-свидетель в мятом пиджаке. Они прошли совсем рядом со мной и не узнали меня. А «лох» подмигнул как-то по-доброму и тоже прошёл мимо. Тогда я подошёл к одному из ментов, который казался старше возрастом, и тихо сказал: «Это я». Тот посмотрел на меня и улыбнулся: «А ты знаешь, что ты счастливчик? Ты выиграл очень крупную сумму. Вот эта курносая сказала! – и показал на киоскёршу, болтавшую по телефону. – Ну, пошли!» «Только наручников не надо, – попросил я, – я никуда не сбегу». Он пожал плечами и, не оборачиваясь, пошёл к уазику. Я поплёлся следом.

В отделении лейтенант много курил и совершенно молча слушал мою историю. Я проникся к нему уважением. Если человек умеет слушать, значит, он ещё не потерян для общества, даже если он мент. «Ведь я же любил её, – задыхаясь от волнения и заново переживая произошедшее, повторял я, – и она это знала!» В ответ он молча сунул мне заявление потерпевшего. В нём говорилось, что я в нетрезвом состоянии долго приставал к законопослушному и добропорядочному гражданину Санкину Сергею Владимировичу, угрозами вымогал у него деньги, а когда ничего не получилось, стал бить стёкла в его доме. К заявлению была приписана куча свидетелей. И ещё раз мне так же неожиданно влепили ниже пояса: её подпись стояла среди прочих. «Люди! Разве это возможно?! Ну нельзя же продавать так откровенно! – мысли мои совсем смешались. – Ну, разбил я это чёртово окно, но ведь за это не сажают!»

– Посадят, – успокоил меня лейтенант голосом федерального судьи. – У него солидные покровители.

«Что же теперь делать? – неслось у меня в голове. – Ведь никому нет дела до моих чувств, а скажут, мол, давно уже говорили ему, что пьянка до добра не доведёт. Вот, допрыгался!»

– Как же быть? – тихо спросил я. – Ведь вы же знаете, что всё, кроме окна, здесь неправда.

– Если честно, ты… (лейтенант от души выматерился). Был бы трезвым, говорили бы с тобой по-хорошему. А сейчас полагается сдать тебя в вытрезвитель и только потом передать следователю. Просят же за таких говнюков!

Я ничего не понимал. Кто это интересно может за меня просить? Таких людей в ближайших шестистах километрах у меня не было.

– Говорят, ты – счастливчик, но что-то не везёт тебе пока. Пытаюсь дозвониться до начальства, но бессмысленно. Сегодня пятница, и начальство, скорее всего, объявится лишь в понедельник. Выбирай, где заночуешь, – в обезьяннике или вытрезвителе? – усмехнулся мент.

Как же так? Вот это совсем не входило в мои планы. А девочка? Она же с ума сойдёт. Я молчал, молчал и мент, долго крутя диск древнего телефона. Наконец он до кого-то дозвонился, вежливо с кем-то переговорил и обернулся ко мне. Я приготовился выслушать «приговор».

– Значит, так. Во-первых, Серёжу этого пошлём на… Нашлись люди, которые видели, как ты выиграл в лотерею. Таким образом, версия о вымогательстве неправдоподобна. Во-вторых, окно ты разбил не Серёже, а его соседу; тот, конечно, сердится, но его устроит, если ремонт будет оплачен. Вот его телефон и адрес. И, в-третьих, в вытрезвитель ты тоже не едешь, потому что один человек, – лейтенант посмотрел на меня и хитро улыбнулся, – обещает довести тебя до самого твоего дома в лучшем виде и без всяких эксцессов.

Я обернулся: в дверь вошла рыжая киоскёрша с пронзительно жгучими глазами. Честное слово, такие глаза бывают только у брюнеток! Она довольно рассмеялась:

– Ну, что? Пошли, счастливчик, я беру тебя на поруки!

Не верьте глазам женщин, порой они так обманчивы.

Что я увидел в глазах киоскёрши? Что видел в глазах других женщин, временами скрашивавших моё одиночество? Видел доброту и радость, тоску и печаль. А вот у жены моей были глаза бегающие, и я никогда не мог уловить её взгляда. В них были беспокойство и неуверенность. Я даже не сразу понял, какого они у неё цвета. После нескольких лет совместных мучений в попытках найти хоть какое-то взаимопонимание бегать они перестали и стали зелёными. Зелёный цвет – это, конечно, не ромашковый, есть в нём что-то змеиное, но я смирился.

Девочка ревновала сильно, и с этим ничего нельзя было поделать. Ведь до сих пор только она имела право заботиться обо мне. А теперь появилась Рыжая. Так она её называла.

Рыжая приходила часто, хотя я и пригласил-то её лишь однажды, приносила продукты, готовила вкусные блюда, и мы ужинали вместе, затем валялись на диване, смотрели телевизор или слушали музыку. Я рассказывал ей о «Битлах» и говорил о том, что люди сами определяют значимость тех или иных вещей, придавая им значительность и создавая этим самым ценности. Вот, например, людям нравятся блестящие и редкие предметы, блестящие камни, в частности. Когда-то, познав красоту алмазов, они стали бороться за право обладания ими и наделили камни сверхъестественными способностями. Люди верят, что алмаз защищает своего владельца от недоброжелателей, ограждает от бед и смерти, предвещает смелым победу. Алмаз – символ совершенства, силы и власти, твёрдости и нетленности. Так же и «Битлы» – они были единственными и блестящими, и люди боготворили их.

– Послушай внимательно песни «Битлз», – говорил я, – они просты и незатейливы, но меломаны вкладывают в их незамысловатые строчки более глубокое содержание и, как огранщики алмазов, создают всё новые и новые блестящие грани, которыми можно восхищаться бесконечно.

– Значит, по-твоему, чтобы меня оценили по достоинству, мне надобно заблестеть, – хохотала Рыжая, – ведь редкости во мне хоть отбавляй!

Что меня привлекало в ней, я не знаю. Может быть, её привязанность ко мне и всё. Я и сейчас понимаю, что никогда не любил её, хотя и испытывал много нежности к этому чудаковатому существу. Улыбка её была некрасивой, хотя и обаятельной. Она была невысокой, и поэтому небольшой животик смешно округлял фигуру. Она незаметно прихрамывала – одна нога её, левая, была чуть короче другой – и этого стеснялась. Почему-то тогда я не обращал никакого внимания на её дефекты. Только потом, когда она начала меня раздражать своей назойливостью, все эти недостатки стали выпячиваться и мешали мне воспринимать Рыжую серьёзно. Так уж противно устроен человек. Однажды, правда, она меня удивила. Я был в стрессовом состоянии и сильно обидел её грубыми словами и подчёркнутым невниманием. И вдруг она заплакала. Губы её дрожали от волнения и обиды, и говорила она что-то быстро, судорожно картавя слова и заикаясь. Я был ошарашен. Женские слёзы давно не трогали меня, но Рыжая была так смешна в своей обиде, что я успокоился и засмеялся. Я гладил её по щекам, и какое-то тёплое забытое чувство неторопливо вползало в мою зашторенную душу, пробуждая нежность и ласку.

Она так и не бросила меня, как я ни старался. Поначалу мне не нравился её запах, зато нравилось смотреть на то, как она ест. Почему я акцентирую на этом внимание, да потому что имел опыт общения с девушкой, в которой мне нравилось всё, кроме того, как она ест. Я пережил только одно свидание с ней, этого мне было достаточно, для того чтобы больше уже никогда не стучаться в её дверь. Она чавкала. Нет, не просто чавкала, а чавкала громко, выпятив губы, получая нескончаемое наслаждение от пережёвывания пищи. Тьфу, блин! И сейчас противно вспоминать это. Меня тогда не вырвало, но есть рядом с ней я уже не мог.

В детстве, хотя и редко, я общался с дворовой компанией, где считалось неприличным и стыдным есть медленно. Если мы добывали сообща пропитание, то делили его на всех поровну и быстро съедали. Еды, конечно, не хватало, и если кто-то начинал смаковать пищу, то остальным приходилось наблюдать этот неторопливый процесс, сопровождаемый обильным слюноотделением всех присутствующих, так что не умевший нормально есть вызывал всеобщий гнев и презрение. Помню, однажды, наворовав пустых бутылок со склада магазина, мы сдали их в буфет местной столовой и на вырученные деньги купили шербет, который назывался «поленом» из-за своей продолговатой формы. Каждому достались небольшие куски, которые исчезли очень быстро. И только Юрик не выдержал испытания удовольствием и обсасывал свой кусочек шербета, не желая прерывать удовольствие. Мы с Калюлей посмотрели друг на друга в недоумении и решили, что такое поведение сродни предательству. «Больше мы с Юриком не играем», – заявили мы своим друзьям, и нас поняли.

Я покупал своей Рыжей экзотические фрукты и задумчиво смотрел на их поглощение, вспоминая своё детство. В моём счастливом советском детстве не было фруктов, их просто не завозили в пригородный посёлок, где мы жили. Только однажды родители продали на городском рынке урожай картофеля и купили всякой всячины, в том числе и тарелку фруктов – яблоко, грушу, виноград и сливы. Себе они не могли позволить такое, а только сидели рядом со мной и смотрели, как я ем фрукты, и радовались за меня. Так и я сидел и всё смотрел на мою Рыжую.

Конечно, страдала девочка. Ведь я перестал звать её в гости. Наверное, она обижалась, но виду не подавала. Конечно, страдала Рыжая, потому как я прогонял её, если знал, что должна появиться девочка, иначе бы ребёнок ревновал сильно. Я пытался оградить её от этих переживаний. Конечно, страдал я, потому что разрывался между девочкой и Рыжей и надо было делать выбор.

Чтобы ни о чём не думать, я начал пить. Это встревожило девочку и совсем не понравилось Рыжей. «Ага! – подумал я. – Может, ты поймёшь, что я пьяница, и наконец-то бросишь меня». Но Рыжая держалась за меня стойко, лишь временами по ночам плакала.

– Она не уходит, – бросил я раздражённо Калюле. – Прилепилась ко мне и всё, сушите вёсла. Давай ещё по одной!

Мы чокнулись. Водка неторопливо обволокла желудок, тепло разлилось по телу, а мозги затуманивались настолько быстро, насколько быстро опустошалась бутылка «Мягкова».

– С женщины снимаешь трусы лишь раз, а потом она это делает самостоятельно, – цинично заметил Калюля, явно намекая на то, что я сам создал себе проблему.

– Возьми, к примеру, меня. Вот я – законченный алкоголик, но не хочу сидеть здесь в твоём сраном ночном баре. Меня гнетёт мрак с самого детства, мне хочется к солнцу, которого так всегда не хватало в моей жизни. Может быть, поэтому мне так и не удалось вырасти! – он зарыдал, налил себе ещё водки и весьма артистично выплеснул её в себя. – Ты пойми, тебе пора уже выбираться из этого подвала, иди к своей Рыжей бляди, потому что она и есть твоё солнце! А моё солнце я завоюю себе сам или погибну в борьбе, как Че Гевара. Я, может быть, неграм сочувствую, потому что сам такой же негр, забитый и задавленный. Потому что это моей коже не хватает свободного солнца Африки. Доколе мне существовать в мрачном гетто?!

Калюлю несло, я давно его не помнил столь велеречивым и на всякий случай добавил ему ещё водки. Авось, успокоится.

– Хотя негры Америки в конце концов, после ликвидации рабства, получили свободу, но они и сейчас подвергаются дискриминации, их элементарные права ограничены до предела. Во многих штатах Америки дети негров не могут учиться в школах вместе с белыми. Негров не пускают в гостиницы, где проживают белые, не пускают в театры, рестораны. Вот вам подлинное лицо «цивилизации», которой кичатся империалистические колониальные державы! Вот вам и цивилизация!13

– Ты не одинок в любви к неграм, – заметил я, – вот в нашем городе все памятники перекрасили в чёрный цвет, и смотрят теперь на нас дружелюбно не только негр Пушкин, но и негр Карл Маркс и негр Маяковский. С первым-то всё понятно, как был негром, так негром и остался, Карлу Марксу так и надо, довыпендривался, значит, а Маяковского за что? Ведь был он серебряным и этим вызывал ассоциации с серебряным веком русской поэзии?

– Много ты понимаешь в Маяковском, – откликнулся Калюля. – Маяковский и был настоящим негром, вкалывал, как негр на плантации, на полях социалистической литературы и, кстати, светил, как солнце!

Я тоже уже надрался, и Калюлины рассуждения стали меня раздражать:

– А пошёл ты со своими метафорами знаешь куда!

Когда я открыл глаза, девочка сидела рядом на моей постели и с укором смотрела на меня. Голова разваливалась.

– Нет ли у нас в холодильнике пива? – с надеждой спросил я, прекрасно понимая, что его там быть не может.

Она не ответила, только молча собралась и вышла. К удивлению моему, вернулась быстро и с пивом. Мне стало стыдно, но надо было как-то выкарабкиваться, и я прильнул к банке. На некоторое время наступило отупение. Я ждал. Ждал, когда вчерашний груз спирта потихонечку схлынет, и начнётся возрождение – возвращение к жизни. Эти моменты я всегда ценил, поскольку в них остро чувствовалась потребность доказать всему огромному миру, смотрящему на тебя как на никчемность, как на дохлого подонка, что ты многого стоишь, и просыпалось вдохновение творить.

– Ты сам-то помнишь, что натворил вчера? – спросила девочка, выжидающе глядя мне в глаза.

– Нет, – ответил я вяло и прикрыл веки, – не надо, не сообщай мне, мне так спокойней.

Она покачала головой, принесла горячее полотенце и укрыла им уши, виски, лоб и переносицу. Так я обычно расширяю сосуды, для того чтобы унять головную боль. Средство подействовало и на этот раз. Я улыбнулся и, сказав девочке: «Спасибо, спасительница!», – спокойно заснул.

Когда засыпаешь, веришь, что приснится только хорошее, и знаешь, что утром всё будет намного лучше, чем сегодня.

Пробуждение моё было не из весёлых. Меня разбудили громкий стук в дверь и тревожные возгласы девочки. Не успел я продрать глаза, как меня грубо подняли и стали трясти. Совсем ничего не соображая, я тупо смотрел на ввалившихся в комнату ментов, особенно на того, что был напротив меня. Кого-то он мне напоминал. Он о чём-то резко спрашивал, но я не слышал о чём, а потом я спросил сам:

Растерявшийся Санкин уже по-доброму разъяснил мне суть проблемы. Оказывается, после пьянки с Калюлей я завалился к жене мириться – бывают такие светлые желания у пьяных людей. И пригласил её и гостившую тёщу в ресторан повеселиться, угощал их там текилой и пивом, да и сам наугощался от души. И всё бы хорошо, если б праздник не продолжился дома, где к нам присоединились ещё две родственницы. Веселье длилось до тех пор, пока мне всё не надоело и пока по давней своей привычке я не послал сотрапезников в отдалённое место, заявив, что всех их ненавижу. Это не понравилось родственникам, они, лупя меня подвернувшимися под руку предметами, прогнали спать. Наверное, этого было достаточно, но тёща вызвала милицию и написала на меня заявление.

Мне предложили выйти и сесть в уазик, что я и сделал, радостно соображая, что тёща совершила не самый благовидный поступок. И сидеть бы мне в кутузке, да моя девочка подняла тревогу, вызвала жену и попросила соседей за меня вступиться. Жена долго беседовала с ментами, потом сунула им две тысячи рублей, и нас оставили в покое. «Надо же, как низко меня ценят менты, – подумалось мне. – Сомалийские пираты запросили бы гораздо больше»[14]. С тех пор тёщи я больше не видел, а с женой мириться уже не имело никакого смысла.

– Ты должен бросить пить, – твёрдо сказала мне девочка.

Пришла Рыжая, и я долго читал ей лучшие места из Венедикта Ерофеева, пока она не уснула. История Венички её совсем не тронула. Я дочитал до конца, укрыл Рыжую одеялом и пошёл за пивом, позабыв про обещание, данное девочке. «Это в последний раз, – обманывал я себя, – просто чтобы не болеть».

Заснул я только под утро, ещё несколько раз сбегав за очередной порцией «лекарства».

– Как же там девочка? – вспомнил я, проснувшись. – Ведь она ушла ночью.

– Если с ней что-нибудь случится, я тебе этого никогда не прощу, – сказал я зло Рыжей, беспечно готовившей завтрак на кухне и напевавшей тихую песню. – Из-за тебя я не могу спокойно общаться со своими детьми, они уже совсем перестали приходить ко мне.

Она ничего не ответила, но пение прекратилось. Наверное, ей было неприятно, и я пожалел её. Подойдя, обнял и извинился:

– Ну, что теперь делать, если я тебе нужен. Только я никак не пойму, за что и почему я заслужил такое внимание к своей персоне?

Она поцеловала меня и, отвернувшись, продолжила готовить завтрак, а я, словно побитый пёс, поплёлся в комнату, залез в Интернет и стал отвечать на письма. Я бил по клавишам и представлял, как обнимаю свою девочку и она улыбается мне радостно. Так я делаю всегда, когда хочу защитить своих близких от опасностей, которые могут им угрожать. Я верю, что если мысленно обниму их и представлю свою встречу с ними, то и со мной, и с ними ничего не случится, потому что эта встреча должна ещё состояться в будущем. Например, если летишь в самолёте, нельзя думать об авиакатастрофе, надо думать только о детях, о том, как они будут рады увидеть тебя живым и здоровым. Я часто мысленно обнимаю своих детей, и поэтому с ними ничего не случается. Попробуйте и вы так. Я знаю, что и у вас получится.

Я вырос в настоящей семье, и благодарен за это своим родителям. Только сам вот крепкую семью создать не смог, и поэтому чувство вины перед детьми никогда не покидало меня. Я лез из кожи вон, лишь бы дети не чувствовали своей оторванности от меня. Наверное, это мне плохо удавалось. Вторую жену не устраивали мои комплексы. И, видимо, не без подсказки матери, она стала требовать, чтобы я сделал выбор: или она, или дети. Дошло до того, что она стала орать на меня, если я звонил при ней детям. В моей семье на мужчин никогда не орали. Разве можно было стерпеть такое? Теперь я старался тайно общаться с детьми, и от этого стрессы нарастали с каждым днём, и сердце моё не выдерживало – начинало ныть, и тогда я попробовал залить всё спиртом. Поначалу помогло. Но и жена была не прочь погулять с подругами, и скандалы от всего этого не только не утихали, но становились всё продолжительнее и продолжительнее. Иногда в комнате стоял такой ор, что я был готов убить или жену, или себя. И всё это происходило на глазах маленькой дочки. Господи! Как хорошо, что я ушёл из того дома. Добром бы это не кончилось.

А как же началось-то всё? И началось тоже плохо. Откуда взялась эта сумасшедшая страсть по бегающим глазам? Зачем я звал её и столько ждал? Я ждал её целую вечность, и мне казалось, что в прошлой далёкой жизни мы с ней встречались, но злая судьба разлучила нас. Даже картинка из прошлого-прошлого всплыла в моей голове: было темно, она стояла в длинном светлом платье, прислонившись к дубу и отвернувшись, сильный ветер развевал её волосы; я с мечом в руке покидал её, долг влёк меня куда-то, а она, обиженная, так и не захотела со мной проститься.

Потом она словно мстила мне за эту нечаянную разлуку, случившуюся ещё в глухом средневековье, и всегда врала мне. Врала таким образом, чтобы я понимал, что она врёт. Я бесился, и это доставляло ей наслаждение.

Столько лет я хранил в своих архивах все листочки, напоминавшие о ней: её письма ко мне, рабочие тетради, какие-то документы, выписки, записи её голоса и, конечно же, фотографии. Она же разорвала и выбросила мои снимки. Особенно мне было жалко то фото, где она обнимала меня сзади и счастливо улыбалась в камеру.

«Что ж, пора и мне освободиться от груза прошлого и почистить свои архивы», – подумал я и стал разгребать бумаги. Первое же письмо оказалось моим, написанным в дни разлуки с женой, уехавшей на север к матери сразу же после нашей свадьбы, и я стал читать его. Написано оно было в форме рассказа с названием «И снова как прежде…» и даже с эпиграфом, который я здесь снимаю за неуместностью. Вот оно.

Почему-то люди, к которым я очень хорошо отношусь, всегда предают меня. Легко. Без проблем. Как будто так и надо. Так было с покойной В., моей сослуживицей, которую я боготворил как самого замечательного педагога старой закваски и которая ни с того ни с сего вдруг разнесла грязь обо мне по всему городу, так и сегодня с нашей кафедралкой Г., которая вдруг начала катить на меня бочку и доносить на меня начальству. Неприятно. Раньше бы я сильно переживал и нервничал, а сейчас «мне всё пофиг», как поётся в песенке современной ленинградской группы, так как совсем недавно я пережил самый великолепный месяц своей жизни и где-то далеко, «на севере диком» ждёшь меня ты.

Вот уже семь вечера. Мы обычно созванивались в это время, но сегодня ты сказала: «Зачем так быстро, мы же только что поговорили, давай лучше в десять». И я согласился. Я часто соглашаюсь с тобой. Потому что люблю. Потому что хочу, чтобы было так, как тебе удобнее. Я-то всегда подстроюсь.

Как же я по тебе скучаю! Но ничего-ничего. Подумаешь, каких-то три часа… Зато потом я буду улыбаться как ненормальный, слушая твой голос, радуясь своему счастью. «Привет, роднюшка!» – скажу я тебе, и ты улыбнёшься мне в ответ. Господи, как долго идёт время! В эти три часа, к примеру, можно сесть за компьютер и составить рабочую программу, которую с меня уже давно требуют на кафедре. Но разве сейчас я могу думать о таких мелочах, как программы? К встрече надо подготовить своё сердце – кажется, так у француза Экзюпери. Стучатся в дверь. Это братишка, но я сейчас никого не могу видеть, не хочу, чтобы мне мешали. Ведь я жду тебя. «Мне некогда, – бормочу я недовольно, – нужно дописать программу, не успеваю». Братишка уходит с виноватым видом, а я бросаюсь на диван и, схватив часы, жадно смотрю на стрелку. Но что это я? Я же ещё не решил, о чём тебе буду рассказывать! Время телефонного разговора пролетает мгновенно, нужно успеть сказать всё самое важное. Лихорадочно соображаю, а стрелки, хоть и медленно, но движутся. Надо уже положить телефон рядышком: вдруг ты позвонишь раньше. И да, нужно вытянуть антенну: связь такая капризная!

Вот уже остаётся три минуты. Интересно, что ты делаешь сейчас? Наверное, тоже смотришь на часы и вот сейчас уже начнёшь набирать номер. Стрелка переваливает долгожданную отметку – звонка всё нет. Конечно же, дозваниваться так сложно, я сам, бывает, звоню по нескольку часов подряд, прежде чем телефон отзовётся. Господи! Да не надо же так нервничать! Вот сейчас она дозвонится, вот сейчас… Проходит двадцать минут. Надо ещё потерпеть, иначе получится так, что мы будем звонить одновременно и не дозвонимся. Но вот уже больше получаса. Да, ты уже устала и ждёшь, пока я соображу это и позвоню сам. Набираю номер – короткие, ещё раз – короткие, ещё и ещё… Наконец – удача! Мне удалось пробиться через кучу чужих звонков, и сейчас я тебя услышу. Как бьётся сердце! «Ну, что, моя? Ничего не получается?» – спрошу я тебя, а ты будешь расстроена и ответишь тихо-тихо. Длинные гудки, долго-долго длинные гудки. Сердце упало, провалилось куда-то. Как же так?! Ведь должен быть кто-то дома… А может… может, гудки идут, а до телефона твоего не доходят? «Вроде бы, было однажды такое», – успокаиваю сам себя и звоню. Звоню снова и снова.

Вот уже одиннадцать, ты, наверняка, огорчилась, однако легла спать: завтра очень рано вставать. Но ты же простишь, если я дозвонюсь и разбужу тебя? Обрадуешься. Вместе посетуем на плохую связь, а потом, успокоившись, заснём, словно рядом друг с другом. Половина двенадцатого, и – надо же! – берут трубку. Это твоя сестра. Голос её сначала недовольный (видимо, разбудил), а потом она произносит очень быстро: «А её нет!» – так, я думаю, врачи произносят смертный приговор своим пациентам. Господи! За что ты меня так?! Господи! Ну, за что?! Всё во мне оборвалось, стало пусто и безнадёжно. «А где она?» – «У тёти Любы». Ночью? У тёти Любы? Да ещё с ночевьём? Это моя жена-то? Да она не может без привычных удобств. Нужно очень захотеть, чтобы она ни с того ни с сего там осталась! «Что же она мне ничего не сказала?» – спросил я и голоса своего не услышал. «Да ей неожиданно позвонили». Разговор прервался. Судя по тому, как торопливо говорила твоя сестрёнка, я понял, что она врёт. Если бы я, к примеру, неожиданно позвонил тебе, вряд ли бы ты променяла ванну и постель на прогулку по морозному городу. Интересно, а ребёнок остался дома или с тобой? Увы, всё повторяется. Ты заранее готовилась куда-то пойти и поэтому перенесла время телефонного разговора. Может быть, рассчитывала вернуться к этому времени. А там, куда ты пошла, конечно же, пили. Если бы ты была у тёти Любы, то позвонила бы мне от неё.

Так уже было много раз. Ты мне врала. А я звонил и звонил. Иногда отыскивал в чужих домах. А ты врала мне снова и снова. Но, Господи, теперь-то зачем?! Теперь, когда казалось, что всё плохое уже позади. Господи! Зачем ты со мной так?! Зачем? Мне же… Я же любил её, Господи…

P.S. Ты позвонила мне в час тридцать три ночи. Пьяная. И снова врала.

P.P.S. А если не врала? Да ведь продала же, променяла… На кого? На что?

P.P.P.S. И как жить дальше, если любимый человек тобой просто пренебрегает?.. Как жить, если некого больше ждать?

Я ещё раз перечитал это душещипательное письмо, написанное шесть лет назад. Сколько жизни я потратил в борьбе за любовь, существовавшую только в моём воображении! Теперь я уже несколько в возрасте и точно знаю, что жена – это женщина, которая тебя ждёт, и дом твой только там, где тебя ждёт жена.

Раздался звонок в дверь, и я пошёл открывать. На пороге стоял мент Санкин с бутылкой водки в руках:

– Знаешь, всю ночь перебирал школьные фотографии, но так и не смог тебя вспомнить. Я бы хотел выпить с тобой.

– Раз хотел – наливай, – небрежно ответил я, пропуская его в прихожую. – Рюмки и закуска на кухне.

После изрядной дозы я на время отключился, а когда включился снова, Санкин, связанный, валялся на полу, а над ним с угрюмыми лицами стояли Гитлер и Калюля.

– Вы что, ребята, совсем уже охренели? Связываете моего гостя? – я был вне себя от ярости. – Развяжите его немедленно!

– Не можем, это наша миссия, – мрачно отозвался Гитлер.

– Разве ты его не узнал? Это же Саакашвили! Предатель! – метнул гневный взгляд на меня Калюля.

– А мне плевать, по законам восточного гостеприимства он находится под моей защитой!

– Вот из-за таких, как ты, и происходят все социальные катаклизмы на планете, – презрительно ухмыльнулся Гитлер. – Тебе жаль эту крысу?

– Эту крысу Россия уже наказала, хватит с него.

– Да обосралась твоя Россия перед всем мировым сообществом. Погубить столько народу и не добить крысу! Она ж потом расплодится и будет не только слегка покусывать, но и влезет всей стаей в твой дом и будет нагло бегать по всем твоим членам, а ты будешь лежать, боясь пошевелиться. Попомни мои слова!

– Да мы всему миру показали нашу решительность и военную мощь! Разве ж этого мало?

– В чём мощь? Очнись! В том, что позволили стереть с лица земли осетинские селения вместо того, чтобы их защитить? В том, что бросили в бой танки и войска с призывниками вместо спецназа? В том, что не смогли подавить радиоэфир противника и позволили американским корректировщикам с помощью спутника сжигать эти танки? В том, что раздали населению горы оружия, а потом его никто не собрал? Я уже не говорю про информационную войну, с которой и так всё понятно. Но раз уже начали действовать через задний проход, так надо было дойти до переднего: надо было прибить этого мерзавца, разбить, нахер, натовских прихлебателей, а самих натовцев предъявить мировому сообществу пленёнными или в виде разлагающихся трупов. А вместо этого показали, как умеют летать ваши дальние ракеты в противоположную Грузии сторону и как один корабль может добраться до Венесуэлы, а потом стали ждать, пока подойдут американские эскадры и лишат возможности предпринимать что-либо.

– Во дворе был большой камень, пойдём придавим эту сволочь, – предложил Калюля, и они потащили беспомощного Саакашвили к двери.

– Постойте, ребята, – смирился я. – Давайте по-цивилизованному, что ли. Вот, возьмите лучше пистолет.

Через несколько минут они вернулись в ярости и набросились на меня.

– Ты что нам подсунул? Это же обыкновенная воздушка. Я выстрелил ему в задницу, а он убежал, – негодовал Калюля.

– Да пусть себе бегает с шариком в жопе! Жалко вам, что ли?

– В Найроби[15], – задумчиво произнёс Калюля, – что-то там опять неспокойно.

– Это в Африку, что ли? А как же планы с Америкой и её неграми?

– Успеется, – отмахнулся Калюля. – Всему своё время!

Синоптики на сегодня обещали дождь. А его всё нет и нет. Но ведь раз пообещали, то надо было его вызвать. Шаманы неделями вызывают дождь. Неделями может любой дурак. Он и сам пойдёт. Вызывать дождь неделями – то же, что больного лечить на авось. Если выздоровел – лечение помогло, если нет – болезнь была слишком запущена. Я вызываю дождь мгновенно. Потому что знаю, как. Потому что во всём надо быть профессионалом.

Но сегодня я дождь вызывать не буду. Мне некогда. Сегодня я приглашён на съезд партии, который проходит на открытом стадионе при стечении массы народа.

Сильно болела голова. Боль охватывала виски, пробиралась к глубинам мозга и сдавливала его так, что я с трудом понимал, что творилось на сборище, где мне предложили роль эксперта. Я мог думать только о своём похмельном состоянии и о том, как бы его снять.

С трибуны нёс галиматью священник в рясе, лицом напоминавший актёра Ролана Быкова:

– Святая Бригитта завещала сердцу нашему святую реликвию – символ чистоты и незыблемости веры нашей. Теперь, когда реформаторы – эти еретики-отступники – привели мир христианский к краю пропасти, когда процветает разврат, когда крестьяне, забывши Бога, поднимают руку на господ своих, теперь мы должны стать самой надёжной опорой святого учения в этих краях. И да будет наше усердие неистощимым![16]

– Святая реликвия сотворит чудо, и мы узрим его! – поддержали выступающего из толпы.

– Только мы можем быть хранителями и защитниками святой реликвии, – добавила дама в белом, восседавшая на троне.

Торжественно на носилках вынесли ларец, и все присутствующие опустились перед ним на колени. Величественным шагом священник подошёл к ларцу и откинул крышку. Притихшая толпа лицезрела недоумение и растерянность, отразившиеся на его лице. Вмиг дрожащими от волнения руками он извлёк из довольно объёмистого ларца небольшую бутылку с тёмной жидкостью.

Всеобщее оцепенение длилось недолго. «Позовите эксперта», – нетерпеливо выкрикнула дама в белом, и меня вытолкали из толпы. Я подошёл, взял бутылку из рук обалдевшего Ролана и распечатал её. В нос ударил спиртной запах настоявшегося иссопа. Ну, конечно же, это был шартрёз – «эликсир долголетия», любимый ликёр картезианских монахов. Медленно, не веря своему счастью, я выпил его прямо из горлышка глоток за глотком при полном молчании толпы. Затем облегчённо выдохнул и пошёл к выходу.

Святая реликвия спасла меня. Мне сразу же полегчало. Но толпа, недовольно загудев, угрожающе двинулась за мной. И тогда я развернулся и громко хлопнул в ладоши. Раздался гром, и яркая молния врезалась между мной и толпой, осветив искажённые яростью лица. «Он святой, он святой», – пронеслось по толпе, и все бросились ниц. Я развернулся и ушёл, оставив толпу под стеною ливня.

– Что за день сегодня? Утром чёрная кошка перебежала дорогу. Вернулась домой, оказалось, что треснула моя любимая ваза. Посмотри, что творится! Негра выбрали президентом Америки!

Я включил телевизор, и на фоне ликующей толпы увидел радостную бородатую рожу Калюли, а на заднем плане мелькал крысиный оскал Гитлера.

Я выключил телевизор и распахнул шторы: яркие лучи солнца ворвались в комнату, чуть не сбив меня с ног. Я снял очки – и мир стал ещё ярче и краше.

– Надо жить, – подумал я. Взял с полки книгу Мураками и пошёл в сквер.

Едва я пристроился на скамейке и раскрыл книгу, как откуда-то сверху спустился знакомый паук. В прошлый раз я не убил его, и сейчас не стал убивать, хотя и понял, что означает его появление. «Судьбу изменить невозможно, но можно предотвратить отрицательные последствия её неожиданных поворотов, – сказал я сам себе. – Вот сейчас я вернусь и найду письмо, и что бы там ни было написано, я восприму это как должное и с позитивом».

– Я ухожу, – писала моя девочка. – Люби меня всегда!

[2] (Вернуться) Харуки Мураками (род. 12 января 1949 г.) – популярный современный японский писатель и переводчик. Удивил меня тем, что написал увлекательную книгу с нарушением всех возможных законов литературных жанров.

[3] (Вернуться) Генри Чарльз Буковски (1920–1994) – американский поэт, романист, один из самых знаменитых алкоголиков Америки. Меня как жаргонолога забавляют переводы его книг на русский язык.

[4] (Вернуться) Первая книга Харуки Мураками, первая часть так называемой «Трилогии Крысы».

[5] (Вернуться) Мой любимый цвет – оранжевый. А кто-нибудь знает, чем он отличается от рыжего? Многие видят их различия лишь в грамматике языка – в стилистике и в сочетаемостных характеристиках слов. На мой взгляд, чисто ассоциативно, в оранжевом цвете больше жёлтого, а в рыжем – красного. В любом случае, оба оттенка символизируют жизнь и солнечную энергию и совсем не связаны со смертью.

[6] (Вернуться) По народным приметам, появление паука – к письму.

[7] (Вернуться) По этой книге в 1969 г. в Таллине был снят первый советский вестерн режиссёра Григория Кроманова «Последняя реликвия», в котором снимались Ролан Быков, Александр Голобородько, Эльза Радзиня, Ингрид Андринь, Эве Киви и другие замечательные актёры.

[8] (Вернуться) Цитата из книги Харуки Мураками «Сжечь сарай».

[9] (Вернуться) Известная солдатская поговорка. Полагаю, многие помнят, что Гитлер – единственный известный носитель звания ефрейтор. А может, я ошибаюсь?

[10] (Вернуться) Как известно, Гитлер был ещё и художником. Или думал, что был.

[11] (Вернуться) В фильме 1957 г. «Высота» есть замечательная фраза Николая Рыбникова – Пасечника: «Настроение бодрое. Идём ко дну».

[12] (Вернуться) A Hard Day’s Night, или Вечер трудного дня, как обычно переводят название фильма с участием «Битлз».

[13] (Вернуться) Цитата из знаменитой речи Н.С. Хрущёва на сессии Генеральной Ассамблеи ООН 12 окября 1960 г.

[14] (Вернуться) Комментарий для следующих поколений читателей: в 2008–2009 гг. сомалийские пираты задолбали всё мировое сообщество. Кажется, ни одного дня не обошлось без сообщений о новых нападениях, захватах кораблей и требованиях выкупа. Чем всё это закончится, одному Богу известно.

[15] (Вернуться) Калюля собирается в Кению. Для справки: отец Барака Обамы по происхождению кениец.

[16] (Вернуться) Здесь и далее – цитаты из фильма «Последняя реликвия».

Люби меня всегда[1]